- За обедом я уже упомянул, что это изделие было привезено из Италии моим предком, сэром Хьюбертом Риверзом, так что в первую очередь я должен кое-что вам о нем рассказать. Родился он году приблизительно в тысяча пятисотом и прожил больше девяноста лет, то есть срок его жизни практически совпал с шестнадцатым веком. Едва Хьюберт достиг совершеннолетия, отец его умер, и таким образом сын еще в юношеском возрасте сделался до некоторой степени важной персоной. Через год или два Генрих VIII посвятил его в рыцари, и вскоре сэр Хьюберт в составе свиты английского посла был отправлен в Рим.
Там на блестящего молодого человека обратили внимание, и спустя недолгое время он оставил дипломатический пост и вошел в круг приближенных папы римского, хотя никакого официального назначения не получил. Когда произошел разрыв между Генрихом и папой, сэр Хьюберт присоединился к свите имперского посла, чем обезопасил себя от собственного государя, который не мог себе позволить поссориться еще и с императором; кроме того, отныне исключались какие бы то ни было неловкие вопросы относительно религиозных убеждений сэра Хьюберта.
О его жизни в Риме мне практически нечего поведать, замечу только, что, если верить семейной легенде, он вел себя как типичный представитель эпохи Ренессанса. Понемногу ради забавы уделял время искусству, литературе и политике, но куда больше - астрологии и чернокнижию, будучи членом прославленной - или же ославленной - Академии. Вы помните, наверное, что это общество, основанное в пятнадцатом веке печально известным Помпонио Лето, устраивало свои встречи в одной из местных катакомб. При папе Павле II члены Академии были взяты под стражу и обвинены в ереси, однако доказать ничего не удалось, и впоследствии, как полагали современники, все они вернулись на праведную стезю. Ныне известно, что они не только не исправились, но окончательно погрязли в пороке. Изучая язычество, они дошли до поклонения Сатане; наконец их деятельность вновь сочли подозрительной, и следствие было возобновлено.
Сэр Хьюберт, однако, почуял, куда дует ветер, воспользовался своей близостью к имперскому послу и беспрепятственно удалился в Неаполь. Здесь он дожил до восьмидесяти лет, и никто в Англии не ждал, что он вернется на родину. Тем не менее он вернулся и привез с собой большое собрание книг и рукописей, картины, а также этот образчик ювелирного искусства. Смерть и похороны сэра Хьюберта пришлись на последнее десятилетие шестнадцатого века.
Племянник сэра Хьюберта, унаследовавший от него имение, был благочестивый католик, выпускник семинарии в Сент-Омере. Просмотрев манускрипты сэра Хьюберта, он сжег большую их часть, но оставил один том, где содержалась опись привезенных из Неаполя вещей. Фонтан там тоже упомянут. Собственно, его описание занимает целую страницу: имеется эскизик, указан автор - Челлини и добавлено еще несколько фраз, смысла которых я так и не понял. Но не сомневаюсь в том, что шар использовался для дурных целей, вот почему мне не нравится, когда его ставят на стол. Если бы Эйвисон меня спросил, я запретил бы ему доставать фонтан из хранилища.
- Тогда я очень рад, что он вас не спросил, mein Herr, - напрямик заявил немец, - а то как бы я увидел этот шедевр? А упомянутая вами опись - можно мне взглянуть?
- Конечно, герр Ауфрехт, - кивнул сквайр, подошел к одному из книжных шкафов, отпер стеклянную дверцу и извлек на свет небольшой томик в выцветшем переплете из красной кожи с золотым тиснением.
- Вот она, эта книга. Сейчас я найду страницу с эскизом. - Вскоре он протянул томик профессору. Заглянув туда, я увидел довольно мелкий рисунок, на котором, вне всякого сомнения, была изображена стоявшая перед нами чаша. Внизу было написано несколько строчек; и рисунок и надпись были сделаны рыжеватыми выцветшими чернилами.
Профессор вновь извлек свою лупу и с ее помощью прочел под рисунком:
"Предмет: Vasculum argenteum, crystallo ornatum in quattuor statuas imposito. Opus Benevenuti, aurificis clarissimi. Quo crystallo Romae in ritibus nostris pontifex noster Pomponius olim uti solebat. [Сосуд из серебра, украшенный хрустальным шаром, который поддерживают четыре статуэтки. Работа Бенвенуто - славнейшего из ювелиров. В былые дни, в Риме, сей шар использовал при ритуалах наш первосвященник Помпониус]".
- Что ж, как будто все вполне понятно, - заметил отец Бертранд, который внимательно прислушивался к диалогу сквайра с профессором. - Opus Benevenuti, aurificis clarissimi - можно отнести только к Челлини, а последняя фраза, безусловно, наводит на подозрения, хотя, как именно использовался шар, там не сказано.
- Но это не все, - прервал его герр Ауфрехт, - тут есть еще одна надпись, много бледнее. - Он прищурился, вглядываясь, и наконец воскликнул: - Да это же по-гречески!
- В самом деле, - оживился сквайр, - вот почему я не сумел ее разобрать. Весь мой греческий выветрился, едва я успел закончить школу.
Профессор тем временем вынул свою записную книжку и, разбирая надпись, стал заносить туда слово за словом. Мы же с отцом Бертрандом воспользовались случаем, чтобы изучить рисунок небольших плакеток, которыми было украшено основание фонтана.
- Ну вот, готово, - торжествующе объявил вскоре герр Ауфрехт. - Слушайте, я буду переводить. - Немного подумав, он прочитал нам следующее:
"В шаре вся истина о том, что есть, что было и что грядет. Кто смотрит, тому откроется, кто ищет, тот обрящет. Склони слух, о Люцифер, звезда рассвета, к смиренному рабу твоему, войди в мое сердце и пребудь в нем, ибо ты мой почитаемый господин и повелитель".
Фабий Британник
- Фабий Британник! - воскликнул сквайр, когда профессор замолк. - Но это же слова с основания языческого алтаря, что на заднем плане портрета сэра Хьюберта!
- Совершено очевидно, что в Академии его называли Фабием Британником, - отозвался профессор. - Там всем давали классические имена взамен их собственных.
- Да, не иначе, - согласился сквайр. - Стало быть, он поклонялся Сатане. Ничего удивительного, что он оставил по себе такую недобрую память. Да, но… конечно же! - внезапно вскричал он. - Теперь мне все понятно.
Удивленные этой вспышкой, мы все подняли глаза на сквайра, но он молчал. В конце концов отец Бертранд проговорил негромко:
- Наверное, Филип, тебе есть что нам поведать. Так скажешь или нет?
Немного поколебавшись, старый священник ответил:
- Что ж, если хотите, слушайте, придется только попросить у вас прощения, что не называю имени. Хотя главное действующее лицо уже много лет покоится в могиле, я все же предпочел бы его не называть.
Когда я был совсем молод и не принял еще решение стать духовным лицом, у меня завелся в Лондоне приятель-медиум. Он был тесно связан с другим, очень известным медиумом - Хоумом, да и сам обладал незаурядным даром в этой области. Приятель неоднократно и настойчиво приглашал меня на их сеансы, по я всегда отказывался. Тем не менее отношения наши оставались вполне дружескими, и в конце концов он явился ко мне в гости сюда, в Стантон-Риверз.
По профессии приятель был журналист, художественный критик, а потому однажды вечером, когда других гостей не было и мы обедали вдвоем, я распорядился, чтобы дворецкий, предшественник Эйвисона, поставил на стол фонтан Челлини. Желая услышать независимое суждение, я не стал ни о чем предупреждать приятеля, но, едва увидев фонтан, он, как сегодня наш друг-профессор, восхитился и заявил, что произведение, несомненно, вышло из рук самого Бенвенуто.
Я подтвердил, что оно всегда считалось работой Челлини, но намеренно умолчал о сэре Хьюберте и о своих догадках, как именно использовали когда-то магический кристалл, приятель же не стал расспрашивать меня о его истории. Тем не менее с каждой минутой он все более погружался в молчание. Иногда он понимал мои слова лишь со второго или третьего раза, так что мне сделалось не по себе и я облегченно вздохнул, когда дворецкий принес графины и оставил нас одних.
Гость сидел справа от меня, по эту сторону стола, чтобы удобней было беседовать, и я заметил, что он не сводит глаз с фонтана, стоявшего прямо перед ним. Ничего странного в этом не было, и мне вначале не приходило в голову связать этот факт с его рассеянностью и молчанием.
Внезапно гость уперся пристальным взглядом в хрустальный шар, подался вперед и в каких-нибудь двух футах от него застыл как зачарованный. Мне даже трудно описать, какое внимание и напряжение отразились в его чертах. Он словно бы смотрел в самую сердцевину шара - не на шар, поймите, а вглубь его, туда, где скрывалась, по-видимому, тайна столь неодолимо притягательная, что все существо наблюдателя было занято только ею.
Минуту-другую приятель не говорил ни слова, на лбу у него заблестели капельки пота, дыхание сделалось шумным, напряженным. Внезапно я почувствовал, что пора как-то вмешаться, и тут же, не подумав, громко произнес:
- Я требую: скажите мне, что вы видите.
По телу приятеля пробежала дрожь, но глаза по-прежнему смотрели на хрустальный шар. Потом его губы дернулись, и он тихо зашептал, с большим трудом выговаривая слова. И сказал он примерно вот что:
- Низкая, плоская арка, под ней что-то вроде плиты, сзади картина. На плите - скатерть, на скатерти высокий золотой кубок, перед ним лежит тонкий белый диск. Рядом какое-то чудовище вроде гигантской жабы. - Приятель содрогнулся. - Но для жабы оно слишком большое. Блестит, в глазах горит злобный огонь. Просто жуть. - Внезапно он перешел на пронзительные ноты и зачастил, словно не поспевая за быстро меняющимся зрелищем: - Человек на переднем плане - тот, что в плаще с крестом на спине, - держит в руке кинжал. Заносит руку, целит кинжалом в белый диск. Пронзает диск. Течет кровь! Белая скатерть уже алая от крови. Но чудовище - на него попали брызги, и жаба корчится, словно от боли. Спрыгнула с плиты, пропала. Все повскакали с мест, вокруг переполох. Все разбежались по темным коридорам. Остался только один - тот самый, с крестом на спине. Лежит на полу без чувств. Золотой кубок, белый диск, кровавая скатерть - по-прежнему на плите, картина на заднем плане… - Словно выбившись из сил, медиум перешел на шепот.
Понимая, что видение вскоре окончательно померкнет, я, почти бессознательно, поспешил задать ему вопрос:
- Что за картина? - Но вместо ответа приятель прошептал только "Irene, da calda" и откинулся, обессиленный, на спинку кресла.
Наступила тишина.
- И что же, - начал отец Бертранд, - ваш приятель-медиум так ничего больше не рассказал о своем видении?
- Я его не спрашивал, потому что, придя в себя, он, похоже, совершенно не помнил, о чем говорил во время транса. Но спустя несколько лет я узнал кое-что, проливающее некоторый свет на этот эпизод, причем узнал совершенно неожиданно. Немного терпения, и я покажу вам, как мне кажется, ту самую картину, что виднелась в глубине ниши! - Подойдя к одному из книжных шкафов, старик извлек оттуда большой том.
- Картина, которую я собираюсь вам показать, представляет собой точную копию одной из фресок в катакомбах святых Петра и Марцеллина: на нее я набрел совершенно неожиданно, когда учился в Риме. После этого фреску воспроизвел Ланчани в своей книге. А, вот она. - Сквайр положил альбом на стол. Перед нами, несомненно, была репродукция фрески из катакомб с изображением "агапэ" или "трапезы любви": группа фигур символизировала одновременно тайную вечерю и причащение избранных. К тому же времени относились надписи наверху: "IRENE DA CALDA" и "AGAPE MISCE MI", а вот буквы в перечне имен, расположенном по кругу, свидетельствовали о значительно более позднем происхождении. "POMPONIUS, FABIANUS, RUFFUS, LETUS, VOLSCUS, FABIUS" и прочие - все члены пресловутой Академии. Там они начертали углем свои имена, там их имена остаются и поныне - зловещим напоминанием о том, какому поруганию подверглись сокровеннейшие глубины христианских катакомб, где в пятнадцатом-шестнадцатом веках неоязычники отправляли культ Сатаны.
Мы посидели молча, глядя на картину, и наконец герр Ауфрехт обратился к доминиканцу:
- Фра Бертранд, вы магистр теологии - что вы обо всем этом скажете?
Святой брат немного поколебался, потом ответил:
- Что ж, герр Ауфрехт, церковь всегда учила, что одержимость дьяволом возможна, но если есть одержимые люди, почему бы не быть и одержимым предметам? Но если вас интересует мое мнение о практической стороне дела, скажу вот что: если уж отец Филип не имеет законного права расстаться со своим фамильным сокровищем, то самым мудрым решением с его стороны будет и впредь держать фонтан под замком.
Джаспер Джон
Jasper John (Rosalie Helen Muspratt), 1906–1976
Об этом авторе рассказов, многократно входивших в разнообразные "готические" антологии, практически ничего не известно за исключением подлинного имени (женского, как и у многих авторов настоящего тома), двух сборников рассказов - "Sinister Stories", т. е. "Мрачные рассказы" (1930), и "Tales of Terror", т. е. "Повествования об ужасном" (1931), - и того, что он (точнее, она) имеет склонность в заглавиях использовать аллитерацию, т. е. подбирать пары слов на одну букву. Собственно, поэтому переводчик предпочел по-русски назвать один из рассказов настоящего сборника "Дух дольмена", отойдя от буквального перевода - "Дух Стоунхенджа" (The Spirit of Stonehenge).
ДУХ ДОЛЬМЕНА
(Пер. С. Сухарева)
- О, да ты, как я слышал, покинул насиженное место? Странно! - заявил я Рональду Долтону.
Рональд кивнул.
- Очень, очень жаль, но после того, что случилось, нас никакими силами там нельзя было удержать. Я тебе ни о чем не рассказывал, но тогда мы ни с кем, даже и со старыми друзьями, особо не делились.
Мы сидели вдвоем в сумерках июньского вечера. За окнами - после сильнейшей грозы - по крышам, по деревьям, по стеклам хлестал ливень.
- Если хочешь, могу тебе рассказать, - вдруг произнес Рональд.
Я втайне надеялся на это, поскольку Рональд строго соблюдал верность фактам, а мое любопытство разожгли газетные отчеты о необычном способе самоубийства, совершенного одним из его гостей.
- Мой брат, - начал Рональд бесстрастным тоном, что придавало его рассказу большую убедительность, - тесно сошелся в Лондоне с Гэвином Томсоном. Я познакомился с Гэвином, когда он на неделю приехал к нам погостить. Он страстно увлекался раскопками, а оставленное отцом приличное состояние позволяло ему вволю предаваться любимому занятию.
Гэвину не исполнилось еще и тридцати, это был темноволосый красивый юноша, мужественного вида. Несмотря на молодость, он уже завоевал себе известность даже среди специалистов. Ходили истории о его жизни среди бедуинов - для европейца нечто неслыханное. Но побудить его живописать свои подвиги было непросто.
Я тоже, как и брат, проникся к нему симпатией: личностью он был притягательной. Гэвин утверждал, что проштудировал все старинные книги о Стоунхендже, какие только сумел раздобыть. Он был зачарован преданиями о друидах и горел желанием проверить кое-какие свидетельства самолично.
Гэвин спросил, известно ли нам что-либо об элементалях, но тут же рассмеялся и попросил нас не опасаться - он ими не одержим. Мы стали расспрашивать Гэвина подробнее: мне почудилось, что за его небрежной манерой скрывается нешуточная озабоченность. Гэвин определил элементалей как уродливых злых духов, не имеющих образа. Они стремятся найти человеческое тело, с тем чтобы в него внедриться. Предполагается, что им дана определенная власть над смертными в той местности, где некогда торжествовало великое зло.