Впрочем, в результате напряженной внутренней борьбы и тягостных сомнений (ибо я весьма долго взвешивал про себя все доводы за и против) желание покинуть остров все же перевесило. Я решил во что бы то ни стало, при первой же возможности, захватить одного из дикарей. Теперь следовало продумать план, как это сделать, ибо эта задача была не из легких. Тщетно я ломал над ней голову и в конце концов решил, что дождусь прибытия дикарей, выслежу, когда они высадятся на остров, а там положусь на удачу и буду действовать сообразно обстоятельствам.
Приняв такое решение, я начал как можно чаще ходить на разведку и, по правде говоря, делал это так часто, что это мне порядком надоело. Мое ожидание длилось уже более полутора лет, и в течение всего этого времени я чуть ли не ежедневно ходил на западную оконечность острова, чтобы посмотреть, не появились ли пироги, но их все не было. Это сильно меня огорчало. Но я не могу сказать, что в этом случае, как и во многих предыдущих, неудача ослабила мое стремление осуществить задуманное. Чем дольше длилось ожидание, тем сильнее возрастало мое нетерпение. Одним словом, если поначалу я делал все, чтобы избежать встречи с дикарями, то теперь я мечтал о ней.
Итак, прошло более полутора лет с тех пор, как я составил свой план, и вот однажды утром я вдруг увидел, что на берегу, на моей стороне острова, стоят, по меньшей мере, пять пирог, а приплывшие на них дикари высадились на остров и куда-то скрылись. Такого нашествия я не ожидал. Увидев столько пирог и зная, что каждая вмещает от четырех до шести дикарей, если не больше, я был обескуражен и не знал, что мне делать и удастся ли мне справиться с двадцатью или тридцатью дикарями одновременно. И все же я приготовился к нападению в соответствии с заранее составленным планом и был готов действовать, если подвернется случай. Я долго ждал, прислушиваясь, не донесутся ли до меня какие-нибудь звуки, а затем, когда мое терпение иссякло, поставил ружья рядом с лестницей и с ее помощью вскарабкался на вершину холма.
Оттуда в подзорную трубу, а на этот раз я воспользовался лучшей из двух, которые у меня имелись, я увидел, что дикарей было не менее тридцати человек. Они уже развели на берегу костер и жарили мясо. Не могу сказать, чье это было мясо и откуда они его взяли. Все людоеды с характерными для них ужимками, воплями и непонятными восклицаниями плясали вокруг костра. Расстояние было велико, и звуки этого пиршества едва долетали до меня, но от этого не становились менее ужасными. Я видел, как лоснятся их обнаженные серые тела, напоминающие угрей, видел их сутулые спины и большие глаза, и вместе они составляли самую отвратительную компанию, какую только можно себе представить. А поскольку они часто поднимали руки, то я заметил, что у всех у них, и у мужчин, и у женщин, были очень длинные пальцы, настолько длинные, что их можно различить в подзорную трубу. И ступни у них тоже были длинные и широкие, что бросалось в глаза, когда они задирали ноги во время своей дикой пляски. Мне стало ясно, что много лет назад, в день, который повлиял на всю мою дальнейшую жизнь на острове, я нашел на берегу отпечаток именно такой ноги.
И еще я подумал, что прошлая ночь была последней ночью полнолуния, и если бы дикари приехали накануне, то на берегу их ожидал бы весьма неприятный сюрприз. Даже в этот момент я ощущал, до какой степени зверю не нравятся эти существа, и не сомневался в том, что он стал бы охотиться на них из простого желания убивать.
Наблюдая за ними в подзорную трубу, я увидел, что от пирог ведут двух несчастных, предназначенных для съедения, - по-видимому, они оставались там на протяжении всего этого времени. Потом одного из них сбили с ног ударом деревянного меча или дубинки, ибо таков был их обычай, и несколько дикарей принялись за работу, потроша его перед тем, как пустить в пищу. Тем временем вторая жертва, которую оставили дожидаться своей очереди и которая не была связана, видя, что ей предоставлена некоторая свобода, внезапно рванула вперед и с невероятной скоростью понеслась по дюнам в мою сторону. Я хочу сказать, к той части острова, где находилось мое жилище.
Должен признаться, что я испугался, увидев, как этот дикарь бежит по направлению ко мне, и подумал, что все остальные бросятся за ним. Теперь у меня появилась надежда, что сбудется первая часть моего сна и что он непременно будет искать спасения в моей роще. Но я не мог рассчитывать на то, что сон сбудется до конца, а именно, что каннибалы не доберутся до этого места и не догонят его. Между тем я продолжал наблюдать и очень обрадовался, увидев, что за беглецом погнались всего три человека, и окончательно успокоился, когда стало ясно: он бежит гораздо быстрее своих преследователей, все больше отрываясь от них. Я понимал, что если ему удастся продержаться еще полчаса, то они его не догонят, ибо он бежал по-настоящему, а те трое не столько бежали, сколько поочередно переставляли ноги, как делают это на корабле люди, непривычные к морской качке.
От моей крепости их отделяла речка, о ней я часто упоминал в первой части моего повествования, та самая, на берег которой я выгружал добро, привезенное с корабля. Я понимал, что для спасения от преследователей несчастному придется преодолеть ее вплавь. Когда беглец добежал до нее, он бесстрашно бросился в воду, гребков за тридцать переплыл на другой берег, выскочил на него и, демонстрируя поразительную выносливость, вновь пустился бежать с изумительной быстрой.
Когда преследователи добрались до речки, я понял, что двое из них умеют плавать, а третий - нет. Стоя на берегу, он смотрел на остальных, не смея войти в воду, а затем поплелся обратно, что, в конце концов, обернулось для него благом. Я наблюдал, как двое дикарей неуклюже преодолевают речку. Плыли они в два раза медленнее, чем беглец. И тут я ясно понял, что наступил момент, когда у меня появилась возможность обрести слугу, а может даже товарища или помощника, и что самому Провидению угодно, чтобы я спас жизнь этому бедолаге. Переставляя лестницу, я как можно проворнее спустился с холма, прихватил два ружья, затем вновь забрался на холм и спустился с него с другой стороны, обращенной к морю. Идя напрямик, да еще под гору, я оказался между преследователями и беглецом и громко крикнул, чтобы привлечь внимание последнего. Оглянувшись назад, он, наверное, испугался меня не меньше, чем гнавшихся за ним людоедов. Я сделал ему знак идти ко мне.
Сам же я двинулся навстречу его преследователям. Внезапно напав на одного из них, я сбил его с ног ударом ружейного приклада. Мне не хотелось стрелять, чтобы не привлечь внимания остальных дикарей, хотя на таком расстоянии они едва ли могли услышать звук выстрела. Когда первый дикарь рухнул на землю, второй, бегущий за ним, остановился в испуге, а я начал медленно наступать на него. Подойдя ближе, я заметил, что он вооружен луком и стрелами и что он готовится выстрелить в меня. Тогда мне пришлось стрелять в него первым, и я сразил его наповал.
Несчастный беглец, увидев, что оба его врага лежат на земле мертвые, был до того перепуган вспышкой и грохотом ружейного выстрела, что застыл на месте как вкопанный, не зная, идти ему ко мне или бежать прочь, хотя, вероятно, он более склонялся к бегству. Тогда я вновь окликнул его и сделал ему знак подойти ко мне. Он меня понял и сделал несколько шагов в мою сторону. Потом он остановился, опять прошел несколько шагов и остановился вновь. Теперь я видел, что дикарь весь дрожал, словно ожидал, что его убьют. Тогда я опять сделал ему знак подойти и постарался всеми возможными способами показать, что ему не надо бояться. Дикарь подходил все ближе и ближе, опускаясь на колени через каждые десять-двенадцать шагов в знак признательности за то, что я спас ему жизнь. Наконец, он подошел почти вплотную ко мне и вновь опустился на колени, поцеловал землю и, приподняв мою ногу, поставил ее себе на голову. Похоже, этим туземец хотел показать, что навеки будет моим рабом. Я поднял его с колен и сделал все, чтобы он понял, что у меня нет никаких враждебных намерений по отношению к нему, и воспрянул духом.
Однако на этом дело не кончилось. Я заметил, что дикарь, которого я свалил ударом ружейного приклада, не убит, а только оглушен и начинает приходить в себя. Я указал на него моему дикарю, чтобы он увидел, что тот жив. В ответ он произнес несколько слов на своем языке, и хотя я ничего не понял, но мне приятно было услышать человеческий голос - впервые за двадцать пять с лишним лет.
Однако время для подобных чувств было неподходящим. Оглушенный людоед пришел в себя настолько, что уже сидел на земле, и я увидел, что мой дикарь, как я его теперь называл, сильно испугался. Увидев это, я наставил ружье на сидящего дикаря, как будто собирался выстрелить в него. И тут мой дикарь бросился к оброненному преследователем при падении огромному деревянному мечу, подхватил его и одним махом отсек врагу голову, да так ловко, что ни одному палачу и не снилось. После этого он с торжествующим смехом подбежал ко мне, протянул мне меч и, делая многочисленные непонятные мне жесты, положил его на землю между мной и убитым им дикарем.
Я повернулся, чтобы уйти, и знаками пригласил его последовать за мной, объясняя, что сюда могут пожаловать другие людоеды. Тогда мой дикарь показал мне, что хочет сначала присыпать трупы песком, чтобы остальные их не нашли. Я кивнул в знак согласия. Он приступил к работе и, орудуя своими широкими ладонями, моментально вырыл в песке яму для одного тела, затем перетащил туда труп и присыпал сверху песком. Так же он поступил и со вторым. Думаю, он справился с этой задачей за четверть часа. Затем, позвав его и сделав знак следовать за мной, я отвел моего дикаря не в крепость, а в грот, расположенный на дальнем конце острова. Таким образом, я не допустил, чтобы сбылась та часть моего сна, в которой он пытался спрятаться в моей рощице.
Я накормил его лепешками и изюмом, напоил водой, ибо после бега ему, как я установил, ужасно хотелось пить. Дав ему подкрепиться, я сделал знак, чтобы он шел и ложился спать, указав ему место, где я постелил ему рисовой соломы, накинув поверх нее одеяло, на котором иногда спал сам. Бедняга улегся и уснул.
Это был симпатичный малый, с несколько странной внешностью: с длинными прямыми конечностями, не слишком крупный и не слишком высокий, хорошего телосложения, несмотря на сутулую спину. Ему, должно быть, было около двадцати с чем-то лет. От него исходил такой густой запах рыбы, что можно было подумать, будто он питается только ею. Руки у него были длинные и широкие, с такими длинными пальцами, что мне показалось, будто он может обхватить ими всю свою голову. Такими же длинными и широкими были и его ступни и пальцы на ногах, каждый из которых заканчивался скорее когтем, чем ногтем, а когда я пригляделся к ним повнимательнее, то с удивлением заметил, что его широко растопыренные пальцы соединены перепонками, похожими на утиные.
Лицо у дикаря было весьма симпатичное, не угрюмое и не свирепое, но определенно мужественное. И при этом в нем заключалась мягкость и приятность, свойственная лицам европейцев, особенно когда он улыбался. Волосы у него были длинные и черные, без всяких завитков. Лоб - высокий и открытый. Глаза - темные, живые, блестящие и умные, расставленные не так широко, как у остальных дикарей. И кожа у него была хоть и серая, но более матовая, не такая лоснящаяся, как у прочих его сородичей, с оттенком не отвратительно-темным и бурым, скорее напоминавшим отполированный аспидный сланец, только посветлее, и в этом цвете было что-то привлекательное, но с трудом поддающееся описанию. Лицо круглое и пухлое, нос - небольшой и тонкий, не приплюснутый, как у негров, но с узкими ноздрями. Рот - хорошо очерченный, с тонкими губами, зубы - мелкие, ровные и белые, как слоновая кость.
Я оставил моего дикаря спать, а сам занялся повседневными делами.
Мой новый слуга, множество уроков, два чудовища
Проспав полчаса, дикарь проснулся и вышел из грота ко мне, когда я доил коз, которых держал в построенном рядом загоне. Увидев меня, он подбежал и вновь распростерся передо мной на земле, всем своим видом выражая смирение и признательность. Затем он прижался головой к земле у самой моей ноги и так же, как делал это ранее, поставил другую мою ногу себе на голову. А потом принялся всеми доступными ему способами выражать свою безграничную преданность и готовность служить мне. Многое я понял и знаками показал ему, что очень им доволен.
Через некоторое время я начал беседовать с ним и учить его разговаривать. Первым делом я дал ему понять, что буду звать его ПЯТНИЦЕЙ, так как именно в пятницу спас ему жизнь. Затем я научил его говорить "Хозяин" и дал понять, что это мое имя. Затем я научил его говорить "да" и "нет", объяснив смысл этих слов. Я дал ему молока в глиняной миске, предварительно отхлебнув и показав, как макать в него хлеб. Затем я дал ему лепешку, чтобы он тоже макал ее в молоко. Дикарь последовал моему примеру и знаками показал мне, что такая еда очень ему нравится.
Я просидел с ним всю ночь. Когда рассвело, я сделал ему знак следовать за мной и жестами показал, что хочу его одеть, чему дикарь, по всей видимости, очень обрадовался, так как был совершенно голый. Когда мы проходили мимо того места, где были погребены те двое дикарей, он указал мне на вешки, которыми он обозначил могилы, и принялся показывать мне, что нам следует откопать и съесть мертвецов. В ответ я изобразил, будто страшно рассержен, чтобы показать, до какой степени мне отвратительно подобное предложение, и сделал вид, что меня рвет от одной мысли об этом, после чего знаком велел ему отойти от вешек. Дикарь мой кротко повиновался.
Затем мы с ним поднялись на вершину холма, чтобы узнать, уехали ли его враги. Раздвинув подзорную трубу, я навел ее на то место, где они обосновались вчера, но не увидел ни их, ни пирог. Было ясно, что они уехали, не попытавшись разыскать двух своих соплеменников.
Впрочем, я не удовлетворился установлением этого факта. Осмелев и, следовательно, став любопытнее, я взял с собой моего слугу Пятницу. Мы направились к месту, где останавливались эти твари. Я был намерен получить более полное представление о них. Выйдя на то место, я почувствовал, как кровь стынет в жилах при виде открывшегося мне жуткого зрелища. В самом деле, картина была ужасная, по крайней мере, с моей точки зрения. Пятница взирал на нее с полным спокойствием. Вся земля была сплошь покрыта человеческими костями и окрасилась кровью тех, кому они принадлежали. Там и сям валялись куски человеческой плоти, полусъеденные, истерзанные, подгоревшие на огне. Я увидел три черепа, пять рук и кости трех или четырех ног, не говоря уж о множестве других человеческих костей. На деревьях и камнях повсюду виднелись знакомые знаки.
По ним Пятница понял и показал мне, что сюда привезли на съедение четырех пленников. Троих съели, а он - тут Пятница ткнул себя в грудь - был четвертым. Между людоедами и соседним царьком, подданным которого являлся Пятница, состоялось великое сражение, и они взяли в плен множество людей, чтобы отметить победу великим пиршеством.
Я стал вырубать топором метки, оставленные на стволах деревьев дикарями, а Пятнице велел собрать все черепа, кости, куски плоти, одним словом, все останки, сложить их в кучу, развести костер и сжечь все дотла. Я заметил, что он равнодушно относится к уничтожению меток, а также что человеческое мясо по-прежнему кажется ему весьма соблазнительным, ибо по своей сути мой дикарь еще оставался людоедом. При одной мысли об этом меня охватило сильнейшее отвращение, и я каким-то образом ухитрился втолковать этому дикарю, что убью его, если он попытается съесть хотя бы кусок человечины.
Когда мы вернулись в крепость, я занялся слугой моим Пятницей. Прежде всего, я подарил ему пару полотняных штанов до колен, которые обнаружил в сундучке несчастного канонира на разбившемся корабле. Затем, в меру своих способностей, я соорудил Пятнице короткую куртку из козлиной шкуры, ибо к этому времени я вполне сносно овладел портновским искусством. Я дал ему шапку из заячьей шкурки. Таким образом, он оказался вполне прилично одетым. Разумеется, на первых порах одежда очень стесняла дикаря. Он не привык носить штаны, проймы рукавов натирали ему плечи и подмышки, где у него было множество тонких складок кожи, напоминавших рыбьи чешуйки. Я подумал, что в одежде Пятница чувствует себя так же, как зверь, она ему непривычна, чужда и, как бы это сказать, он не создан для ее ношения. Однако постепенно, расставляя ее там, где одежда, как он жаловался, натирала ему кожу, я приучил дикаря ходить одетым, и в конце концов он примирился с этой необходимостью.
На следующий день после того, как я привел Пятницу к себе в дом, я задумался о том, где мне его поселить. Желая сделать так, чтобы ему было хорошо, и при этом не чувствовать себя стесненным, я соорудил для него палатку на свободном пространстве между двумя моими оборонительными валами, внутренним и внешним. Так как здесь находился вход в погреб, я закрыл его настоящей дверью из толстых досок, в прочном наличнике, и приладил ее таким образом, чтобы она находилась внутри хода. На ночь я запирал ее на засов. Лестницу я тоже втаскивал к себе, поэтому Пятница никак не мог проникнуть ко мне во внутреннюю ограду, а если бы и попытался, то я непременно услышал бы шум и проснулся.
Между тем все эти предосторожности были совершенно излишними. Ни у кого еще не было такого преданного, любящего, верного слуги, как мой Пятница. Он был привязан ко мне, как к родному отцу. Уверен, что в случае необходимости он пожертвовал бы ради меня собственной жизнью. Он не раз доказал мне свою преданность, и вскоре я убедился, что могу полностью доверять ему.
Я был рад Пятнице и принялся обучать его всему, что позволило бы ему стать полезным, а главное - чтобы он мог разговаривать со мной и понимать, что я ему говорю. Дикарь оказался невероятно способным учеником, жизнерадостным и прилежным. И он бывал до того счастлив, когда понимал меня, или когда ему удавалось сказать что-то так, чтобы я его понял, что для меня было истинным удовольствием учить Пятницу говорить по-английски.
Дня через два или три после возвращения в крепость я подумал, что если я хочу отучить его от ужасной привычки питаться человеческим мясом и отбить у него всякую тягу к нему, то нужно приучить его к другой пище. Однажды утром, отправляясь в лес, я взял Пятницу с собой. Я собирался зарезать козленка из моего стада, принести его домой и приготовить, но по дороге увидел отдыхавшую в тени дикую козу с парой козлят.
- Стой на месте! - сказал я Пятнице и сделал знак, чтобы он не шевелился.
Я взял ружье, выстрелил и убил одного из козлят. Бедняга, который уже видел, как я убил его врага-дикаря, не понимал, как это произошло. Он был страшно удивлен, дрожал и до того перепугался, что я забеспокоился, как бы он не лишился чувств. Он не видел ни козленка, в которого я целился, ни того, что я его убил, но распахнул на себе куртку, чтобы посмотреть, не ранен ли он сам. Подойдя ко мне, он упал на колени и что-то долго лопотал, но я ничего не понял из его речей, догадавшись, впрочем, что он молит не убивать его.