Мистер Черрингтон, продолжая хмуриться, сел на свое место во главе стола и тяжело вздохнул, давая понять, с каким трудом ему приходится терпеть нерасторопность слуг. Разумеется, винить в этом можно было лишь его дражайшую супругу; и она прекрасно это понимала.
- Бертрам, дорогой, как прошел день? - тихо спросила миссис Черрингтон, поправляя салфетку.
- Отлично. Надеюсь, у вас тоже.
Она согласно закивала.
В это мгновение дверь столовой открылась, и горничные внесли супницу и тарелки. В этих безмолвных, бесшумно двигавшихся женщинах не сразу можно было узнать двух любительниц поболтать на кухне. Мэри поставила супницу перед хозяйкой, и встала немного поодаль. Конни подала миссис Черрингтон первую тарелку, та налила в нее супа, который горничная отнесла хозяину. Как и супницу, тарелки украшал изящный, но весьма скромный узор темно-красного цвета: разница с праздничными сервизами была разительной. Наполнив остальные тарелки, хозяйка сделала Мэри знак унести супницу, и та исчезла. Конни отошла к окну, сложив руки поверх передника и готовая в любой момент броситься выполнять указания своей хозяйки.
Обед начался в полном безмолвии. Амелия привыкла к этому, и ее уже не угнетала звенящая тишина, прерываемая лишь позвякиванием приборов. Она уговаривала себя поесть, не поднимая головы от тарелки, которая теперь наполнилась дымящимся говяжьим бульоном; мяса же ей по обыкновению не положили. У нее отчего-то всегда пропадал аппетит, стоило всей семье собраться за совместной трапезой. Девушка отхлебнула немного супа и с трудом проглотила его: казалось, еда утратила всякий вкус. Но если она не сделает усилия, мать заметит и скажет отцу, а ей очень не хотелось, чтобы он делал ей замечание и заставлял есть насильно. Матушка также считала, что девушка ее возраста должна питаться регулярно, однако не поглощая слишком много пищи. Но все-таки не одну ложку супа, от которой противно засосало под ложечкой. Сейчас Амелия даже завидовала младшей сестре, которой накрывали стол в детской, где та могла есть без посторонних глаз и этого напряженного молчания.
- Ты не видел в городе кого-нибудь из наших знакомых? - безразлично поинтересовалась миссис Черрингтон.
- Дорогая, я работал, - сухо ответил ее муж. - К сожалению, у меня не было времени на встречи и болтовню с нашими знакомыми. Чем вы здесь занимались весь день?
- Ах, мы разбирали вещи и устраивались... Все идет своим чередом, и совсем скоро комнаты будут совершенно готовы.
- Да, хорошо, - кивнул мистер Черрингтон, увлеченный едой значительно больше, чем разговором жены.
- Мы с Амелией выбирали сегодня занавески для гостиной, - продолжила она чуть более уверенно. - Я думаю, голубой панбархат будет чудесно смотреться, правда, Бертрам?
Он поднял голову и рассеянно посмотрел на жену, и та поспешно отвела взгляд.
- Или те, какие ты сам выберешь.
- Я считаю, это женское дело, Кейтлин, - он сделал ударение на первом слове.
- Да-да, разумеется. - Она потупилась, и вяло набрала в ложку немного супа. - Но мне бы так хотелось, чтобы ты остался полностью всем доволен.
- Я не сомневаюсь в твоем вкусе, - равнодушно ответил мистер Черрингтон, внимательно наблюдая, как Мэри поставила рядом с ним второе: сегодня это был тушеный кролик с картофельном пюре и брокколи.
- Отец, - вдруг решилась Амелия.
Тот не ответил, неспешно разрезая мясо, а миссис Черрингтон шикнула на дочь. Конни тем временем быстро убрала суповые тарелки и подала чистые.
Девушка уткнулась было в свою тарелку, но потом все же не выдержала, вспомнив обещание, которое дала себе.
- Папа, а можно мне задать один вопрос? - она старалась говорить как можно более тихо и учтиво, но все же вопрос прозвучал довольно решительно.
Он поднял голову и несколько мгновений смотрел на дочь.
- Да? - с явным недовольством произнес он.
- Папочка, можно я напишу Ричарду о нашем новом доме? Мне так не хватает нашей переписки!
- Да, разумеется, - коротко ответил он, давая понять, что не следовало отвлекать его от кролика из-за подобной мелочи.
Мама бросила на Амелию предостерегающий взгляд.
- Как тебе нравится кролик, милый? - поспешила спросить она. - Наша кухарка, кажется, отлично приноровилась к здешней кухне.
- Я нахожу его немного жестким, - Бертрам неторопливо прожевал, - но в целом неплохим.
Кейтлин облегченно вздохнула и улыбнулась, принимаясь за еду.
- Папочка, я сегодня подумала о том, как замечательно было бы сделать библиотеку в одной из пустующих комнат.
В наступившей тишине слова Амелии прозвучали слишком громко. Слишком неуместно. Слишком долгой была пауза, пока мистер Черрингтон аккуратно собирал брокколи с тарелки. Девушка почувствовала, как вилка в ее руке задрожала, а к щекам прилила кровь.
- Амелия, выйди из-за стола, - произнес не меньше, чем через полминуты. - Ты мешаешь нам ужинать.
Тишина стала еще более напряженной. Девушка побледнела, помедлила, будто ожидая, что отец может передумать. Потом медленно отложила в сторону салфетку, надеясь, что ее руки не слишком сильно дрожат, тихо встала из-за стола и направилась к лестнице. Миссис Черрингтон почти неслышно вздохнула.
- Итак, ты что-то говорила о занавесках? - как ни в чем не бывало, спросил мистер Черрингтон, пока горничные поспешно убирали тарелки из-под второго, очистив стол для пудинга. - Тогда я закажу их в городе на следующей неделе.
Глава 2
Амелия застыла над выдвинутым ящиком комода и осторожно коснулась рукой свежих, недавно выглаженных и аккуратно разложенных стопок белья: отдельно лежали нижние рубашки, отдельно - панталоны; чулки удостоились еще одного ящика. Хлопок и лен под рукой источали чистоту и приятную прохладу, от них едва различимо пахло лавандой. Вдруг, словно о чем-то вспомнив, девушка наморщила лоб и обернулась:
- Почему Дженни не пришла сегодня помочь мне с утренним туалетом? Вы же все знаете, как сильно я ее люблю!
Конни - эта молчаливая новая горничная, напоминавшая небольшого грызуна, если бы только у мышей были рыжие волосы, расправила корсет наподобие силков для дикого зверя и произнесла невозмутимо:
- Позвольте сегодня мне помочь вам, мисс.
Амелия отвернулась и демонстративно стянула с себя ночную сорочку, самостоятельно сменив ее на тонкую рубашку, чувствуя внимательный взгляд Конни на своей обнаженной спине. Это ей не понравилось: ни взгляд, ни сама Конни, юркая и пронырливая, ни то, как непочтительно она облачала ее тело в корсет, шнуруя, словно на манекене. Мать довольна новой служанкой, но девушке хотелось, чтобы только Дженни, заменившая ей подруг, могла касаться ее, расчесывать волосы и без умолку болтать о всяких женских глупостях. Она стерпела, когда Конни принялась за платье, однако представив, как эти чужие руки будут застегивать пуговицы прямо у ее горла, отпрянула.
- Конни, ты свободна, - произнесла она как можно более холодно. - Моя горничная справлялась с этой работой куда как лучше.
Конни хотела было что-то сказать, но закусила губу и лишь коротко кивнула, а Амелия, гордо подняв голову, отошла к зеркалу.
- Мисс, позвольте заметить, - нерешительно произнесла служанка уже у самой двери, когда девушка подумала, что осталась одна, - что вчера ночью, когда я вас раздевала, ваш корсет был зашнурован задом наперед.
Та лишь передернула плечами: что за вздор! Какая только чушь не придет в голову глупой женщине. Наверное, хочет опорочить свою подругу, чтобы занять ее место в доме и получать жалование побольше. Уж Амелия-то знала, какие у ее Дженни золотые руки, как ловко та справляется со всеми крючками и петельками, и уж точно никогда бы не допустила такой оплошности. К тому же всем известно, что задом наперед шнуруются лишь плебейки и некие "недостойные женщины", которым горничной вовсе не полагается. Амелия, конечно же, к их числу не относилась.
Когда Конни ушла, девушка облегченно вздохнула. Она хотела сделать еще кое-что, а присутствие прислуги только бы помешало. Улыбнувшись своим мыслям, она достала бумагу для письма, которая ждала своего часа с момента переезда, и потянулась к чернилам.
"Дорогой мистер Харви!
Невозможно поверить, что минуло вот уже больше месяца, а я до сих пор не написала вам ни единой строчки. Мне стыдно, ужасно стыдно за себя - я и впрямь бессердечна, раз могла забыть о своем единственном друге, который теперь так далеко от меня. Посмею ли я надеяться, что даже сейчас, когда я поселилась в деревне, мы сможем обмениваться нашими мыслями, хотя бы даже и на бумаге? Ваши письма доставляют мне несравненную радость! Подумать только, совсем еще недавно мы обедали у вашей матушки, сидя в солнечной столовой окнами на Гайд-Парк! И вот уже я здесь, вдали от Лондона... Но простите мою медлительность и постарайтесь понять, как много забот окружило нас, едва мы переехали.
Лишь сейчас, спустя неделю, я могу сказать, что наконец-то перевела дух. В доме постоянно были чужие люди - строители, рабочие... Как же тяжело и утомительно все это! Вы не поверите, но я лишь вчера нашла время, чтобы сесть за свой дневник, а уже сегодня пишу вам. Я невыразимо благодарна моему отцу, что он разрешил мне написать это письмо - это значит, что он не возражает против нашей переписки и не видит в ней ничего дурного. Как бы мне хотелось надеяться, что и вы считаете меня вашим другом и хотя бы немного скучаете по мне!
Но стоит признать, что жизнь вдали от Лондона имеет свои преимущества. Сейчас, когда дом буквально ожил, я наслаждаюсь тишиной и спокойствием этих мест. Я чудесно сплю здесь, а чудесные окрестности Кента умиротворяют меня. Сегодня утром я вышла на балкон и любовалась необыкновенно зелеными полями, напитавшимися дождем. Такой цвет невозможно увидеть в Лондоне: Вы и сами знаете, что наша столица всегда сера и словно окутана дымкой. Здесь же кажется, что все мирские печали уходят прочь, оставляя место лишь сотворенному Господом чуду природы, и что здесь никогда не сможет произойти ничего дурного. Дорогой мистер Харви, я надеюсь, что мой отец пригласит вас к нам погостить: вы должны сами увидеть то, о чем я говорю, почувствовать спокойствие этих мест, отдохнуть здесь душой от всех ваших дел. О, я непременно упрошу его, чтобы он написал вам как можно скорее! Разве это не замечательная мысль? Тогда мы сможем увидеться вновь, а ведь я было подумала, что теперь это едва ли возможно. Как глупо с моей стороны! Нас разделяют всего каких-то тридцать пять миль!
Но было бы лукавством сказать, что здесь я скучаю в одиночестве. О нет, я наслаждаюсь им! Никогда еще я не была так погружена в свои мысли и в то же время чувствовала себя такой цельной, такой собранной. Все дни мои проходят в полезных занятиях; я по нескольку часов занимаюсь рукоделием вместе с матушкой, возобновила свои фортепьянные экзерсисы и ежедневно совершаю небольшие прогулки, если только не идет дождь.
Однако я не хочу утомлять вас рассказами о салфетках, что я вышила, ведь это вовсе не мужское дело! Вы, должно быть, посчитаете меня глупой, раз я говорю о таких безделицах. Но не только они занимают мое время. Наконец я смогла найти время и прочитать ту книгу, что вы мне советовали - я говорю о Диккенсе. Мой отец всегда скептически относился к этому писателю, называя его "претенциозным моралистом", и он не был бы рад, увидев у меня в руках вашу "Крошку Доррит", а потому я читала ее лишь в своей комнате ночами, наедине с самой собой, пряча днем под подушку. Дорогой мистер Харви, знаете ли вы, как жестоко со мной поступили? Я обливалась слезами, читая эту книгу, и, вероятно, поняла, отчего мой отец не жалует Диккенса - он слишком, слишком тяжел для нас, впечатлительных женщин. Сложно поверить, что он умер более десяти лет назад, настолько пугающе реальной мне показалась его книга. Неужели он описывает тот же город, в котором я прожила всю свою жизнь, ходила гулять и в магазины? О нет, не может быть, ведь его Лондон пугающ, мрачен и грязен, а мне, по счастью, никогда не приходилось видеть подобной мерзости. И теперь я думаю, что, благодаря Господу и моим родителям, я была всю жизнь защищена от того, что пришлось видеть бедняжке Доррит. Сложно представить, что она старше меня лишь на пару лет, столь разительно мы отличаемся! И тем более меня восхищает ее доброта и сила духа, с которой она смогла справиться со всеми своими несчастьями и обрести первейшее счастье на земле - доброго и любящего мужа. И все же я счастлива, что меня никогда не коснется та ужасная, полная лишений жизнь, которую так любил описывать автор. Как, вероятно, мелочно и жестокосердно это звучит, когда я сижу в своей светлой, просторной комнате и пишу вам мои ничего не значащие размышления, но и вы поймите меня - разве я приспособлена для такой жизни? О нет, я умерла бы на другой же день!
И вот я снова пишу о том, о чем не следовало бы. Мне стыдно перед вами, мои мысли так никчемны, и я с трудом сдерживаю слезы от презрения к себе и жалости к таким сильным, честным людям, как малютка Доррит.
Простите же меня, что на этом я обрываю свое письмо, но я надеюсь, что и вы меня поймете и не будете слишком строги к вашей маленькой глупой Амелии. С нетерпением жду вашего ответа - если вы еще помните меня, напишите хотя бы пару строк, и я буду знать, что на этом свете у меня есть друг.
С самыми добрыми пожеланиями,
Ваша Амелия Черрингтон.
8 июня 1885 года".
Амелия еще раз пробежала глазами письмо: изящный, убористый почерк, над которым она трудилась столько лет вместе с мадемуазель Пати. Она говорила, что девушка должна писать легко и воздушно, но при этом разборчиво - слишком много закорючек не красят письмо. Только иногда, когда Амелия была слишком взволнована и торопилась, строчки прыгали по чистым листам тетради, словно кролики. Но сейчас она была довольна своей работой. Она хотела было немного сбрызнуть бумагу лавандовой водой, но подумала, что матушка может отругать ее за такое - это было бы слишком фривольно.
Письмо надлежало непременно показать матери. Даже если бы Амелия писала подруге - если бы у нее была подруга - она вряд ли бы осмелилась отправить ей письмо без разрешения родителей. Настоящим счастьем было то, что ей разрешали поддерживать переписку с Ричардом, ее старым добрым другом. Она искренне надеялась, что в их дружбе нельзя усмотреть ничего дурного или предосудительного. Общение с мужчинами было той скользкой дорожкой, на которой Амелия чувствовала себя лишенной зрения и слуха одновременно. По правде говоря, никакого общения у нее никогда и не было, и девушка понятия не имела, что из себя вообще представляют мужчины - разумеется, кроме Ричарда, но она знала его самого детства и не считала чужим. И в глубине души она надеялась, что отец отдаст ее ему в мужья, что она станет миссис Харви и никогда в жизни больше не столкнется с другими мужчинами, от которых, как говорили ей и матушка, и гувернантка, одни лишь неприятности для молодой девушки.
Амелия подхватила сложенные листы, на которых уже высохли чернила, и с легким сердцем спустилась вниз, в гостиную. Сейчас, в полдень, это была самая светлая и теплая комната во всем доме, а новые шторы делали ее еще более просторной. Однако окна были плотно закрыты, невзирая на относительно теплую погоду - матушка не переносила сквозняков. Она надеялась, что когда лето, наконец, вступит в свои права, она сможет сидеть на шезлонге во дворе, но пока предпочитала покой и тишину гостиной. Когда Амелия осторожно приоткрыла дверь и зашла в комнату, стараясь излишне не шуметь, миссис Черрингтон полулежала на диване, прикрыв глаза. Возле нее на стуле стояла корзинка с рукоделием - сейчас это было вязание, которое она полюбила всей душой и теперь вязала салфетки для нового дома. Крючок и пряжа лежали рядом с ней, но сегодня работа продвигалась очень медленно, крючок раз за разом упускал петли, и ряд тут же расползался. Утомленная этим занятием, миссис Черрингтон откинулась на подушки и смежила веки, давая отдых глазам и рукам. Лицо ее выглядело сейчас так умиротворенно, будто в своих мыслях она унеслась далеко-далеко отсюда: от этого дома, этой жизни и этого мира. Может быть, в мечтах она вновь стала юной девушкой, и, весело смеясь, бегала по саду возле родительского дома? Или же была девушкой чуть постарше - розовощекой, миловидной мисс Кейтлин Броуди, которая готовится к помолвке с подающим надежды юношей Бертрамом Черрингтоном?
Но никому не дано было знать, чем заняты мысли миссис Черрингтон.
- Матушка! - тихонько позвала Амелия, и свой собственный голос показался раскатом грома в этом сонном царстве. Ей почудилось, что она сейчас незваным гостем вторгается в неведомый ей мир, отвлекает мать от ее мыслей своими глупыми, мелкими делами.
Между мгновением, когда Амелия зашла в комнату и тем, когда миссис Черрингтон открыла глаза, прошла целая вечность. Она тяжело вздохнула и посмотрела, наконец, на стоящую в дверях дочь, и уже через мгновение лицо ее приняло обычное сосредоточенное и несколько печальное выражение, которое оно имело всегда, когда к ней обращались слуги или домочадцы.
- Да, милая? Что-то случилось?
- Простите, матушка, я не хотела вам мешать, - смущенно сказала девушка и протянула ей несколько сложенных листов. - Отец разрешил мне вчера написать письмо Ричарду, и я все утро провела за этими страницами. Я бы очень хотела, чтобы вы взглянули на него!
Амелия потупила взгляд. Она не считала, что написала что-то неприемлемое, но если матушка вдруг заметит нечто, чего ей не следовало писать, она провалится под землю со стыда. Миссис Черрингтон говорила, что девушка не должна иметь никаких постыдных мыслей относительно мужчины, но Амелия не знала, какие из ее мыслей могли считаться подходящими, а от каких ей следовало бы избавиться. Разумеется, она никогда бы не написала, что хочет вновь выйти на прогулку с Ричардом, как ходила несколько лет назад в сопровождении мадемуазель Пати, или что хотела бы опереться на его руку, как матушка иногда опиралась на отца. И уж тем более, что в самых тайных своих мыслях надеется, что однажды... Она густо покраснела и еще сильнее закусила губу.
Кейтлин приняла сложенные вдвое листы бумаги и неторопливо поднялась с дивана, чтобы подойти к окну. Близоруко прищурившись, она поднесла письмо поближе к лицу и быстро пробежала его взглядом. Действительно ли мать читала его, Амелии оставалось лишь догадываться, поскольку лицо женщины все это время оставалось бесстрастным.
- Ты можешь отправить его сегодняшней почтой, - произнесла она, наконец, и с видимым облегчением вернулась к дивану.
- Ах, спасибо вам, maman! Я так рада, что вы с отцом позволили мне этот маленький каприз!
Мать покачала головой.
- Сядь, Амелия, - она легонько кивнула на стул, стоящий подле.
Пока девушка убирала с него рукоделие, пока подбирала платье перед тем, как присесть, пока думала про себя, что же хочет сказать ей мать, никогда не разговаривавшая с ней дольше пары минут, миссис Черрингтон, казалось, вновь погрузилась в свои мысли. Она снова облокотилась на подушки и откинула голову, а Амелия сидела перед ней, нервно теребя платье.