- Им нравится трогать мои волосы, - добродушно усмехнулся Азриэль.
- Ты нравишься мне, - продолжал я говорить в микрофоны. - Ты спас мне жизнь, и я проникся к тебе доверием, хотя я сам не могу объяснить, на чем оно основано. Я собственными глазами видел, как ты превратился в другого человека. Пройдет время, и это покажется мне сном. Я был свидетелем твоего исчезновения и возвращения. Впоследствии я и сам не буду уверен, что это произошло наяву. Вот почему я, Джонатан, счел нужным сделать эту запись. А теперь, Азриэль, начинай свое повествование. Забудь о комнате, в которой находишься, забудь, что происходит здесь и сейчас. Прошу тебя, вернись к истокам. Расскажи, откуда появились духи, что им известно, какие воспоминания хранит их память… О нет!
Я замолчал, в то время как кассеты продолжали крутиться, а потом вздохнул.
- Я совершил грубейшую ошибку!
- Какую, Джонатан?
- Ты пришел поведать мне свою историю, то, о чем сам хотел рассказать, и твое желание должно исполниться.
Он кивнул.
- Ты очень добр, учитель. Давай усядемся поближе, сдвинем кресла и поставим эти маленькие аппараты так, чтобы беседовать вполголоса. Я готов начать с того, о чем ты спросил. И сделаю это. Главное, чтобы в конце концов ты узнал все, что нужно.
Я принял его предложение. Теперь подлокотники наших кресел соприкасались. Признаюсь, я даже осмелился протянуть ему руку, и он ответил на рукопожатие. Ладонь Азриэля оказалась твердой и теплой, а когда он в очередной раз улыбнулся, изгиб бровей придал его лицу едва ли не игривое выражение. Однако такова была лишь особенность его мимики: когда Азриэль хмурился, брови опускались к переносице, а потом взлетали вверх и расходились в стороны. Тогда он походил на человека, наблюдающего за происходящим с осознанием собственного превосходства, и это делало его улыбку особенно лучезарной.
Азриэль глотнул воды.
- Тепло огня доставляет тебе такое же удовольствие, как и мне? - спросил я.
- Да. Но еще больше мне нравится просто смотреть на пламя.
Он перевел взгляд на меня.
- Временами я буду забываться и переходить на арамейский, древнееврейский или даже персидский. А иногда на греческий или латынь. Ты должен останавливать меня, возвращать к реальности и напоминать, чтобы я говорил по-английски.
- Согласен, - ответил я. - Но поверь, сейчас я как никогда жалею, что недостаточно образован. Древнееврейский и латынь я еще способен понять, но персидский… увы…
- Не печалься, - возразил Азриэль. - Возможно, ты проводил время, любуясь звездами или падающим снегом, а возможно, занимаясь любовью. А я, как и положено призраку, должен пользоваться твоим языком, языком твоего народа. Дух разговаривает на языке повелителя, которому служит, и на языке тех, среди кого находится, исполняя приказание. Насколько я понимаю, я здесь повелитель. И я выбираю твой язык. Решено, и хватит об этом.
Да, теперь мы были готовы. Я не припомню, чтобы мой дом когда-либо казался таким теплым и уютным, как сейчас, и чтобы чье-либо общество доставляло мне такое же удовольствие, как общество Азриэля. У меня осталось только одно желание: быть рядом с ним, разговаривать, и я твердо знал, что, когда завершится его повествование и возникшей между нами близости придет конец, для меня все изменится. Эта уверенность причиняла боль и заставляла ныть сердце.
В моей жизни действительно все изменилось.
Он начал рассказ…
2
- У меня не осталось воспоминаний об Иерусалиме, - сказал он. - Я родился не там. Еще ребенком мою мать с семьей и всем нашим племенем увез Навуходоносор, и я родился в Вавилоне, в богатом еврейском доме, в окружении многочисленных тетушек, дядюшек и кузенов. Мои родственники были зажиточными купцами, писцами, некоторые - проповедниками и даже танцорами, певцами или слугами при дворе.
Азриэль неожиданно улыбнулся.
- Конечно, я денно и нощно тосковал по Иерусалиму.
Он снова улыбнулся.
- "Если я забуду тебя, Иерусалим, - пел я вместе со всеми, - забудь меня, десница моя!" В ночных молитвах мы просили Господа вернуть нас на земли предков. С теми же словами мы обращались к Богу, и когда наступало утро.
Однако, как ты понимаешь, вся моя жизнь проходила в Вавилоне. К двадцати годам, к тому времени, когда в моей жизни случилось… ну, скажем так… первое великое несчастье, я уже знал не только еврейских, но и всех вавилонских богов, равно как и посвященные им песнопения. Они были знакомы мне так же, как псалмы Давида, которые я каждый день переписывал, или книга Самуила, или другие тексты, постоянно изучавшиеся в нашей семье.
Словом, жаловаться не приходилось, жил я великолепно. Но прежде чем я продолжу рассказывать о себе, позволь дать тебе представление о Вавилоне той поры.
- С удовольствием послушаю, - серьезно ответил я. - Пусть твое повествование строится так, как тебе удобно, а слова льются свободно и естественно. Ты ведь не хочешь ограничивать себя? Ты разговариваешь со мной тем же языком, каким говорил бы и с Господом Богом. Я прав?
- Хороший вопрос. Мне хочется, чтобы ты передал мой рассказ тем же языком, каким я беседую с тобой. Да, конечно, иногда я буду плакать, ругаться и даже сыпать проклятиями. Слова мои польются бесконечным потоком. Впрочем, так было всегда. Моим родичам с трудом удавалось заставить меня замолчать.
Азриэль рассмеялся. Я впервые слышал его искренний смех: идущий от сердца, естественный, как дыхание, лишенный натянутости или самодовольства.
А он смотрел на меня изучающе.
- Мой смех удивил тебя, Джонатан? Насколько мне известно, способность смеяться присуща всем призракам и духам, даже таким могущественным, как я. Разве ты не читал научные труды? Призраки славятся такой привычкой. Смеются святые и ангелы. Смех - это голос небес. Я так думаю. Верю, что так и есть. Впрочем… не знаю…
- Быть может, смех приближает тебя к небесам? - предположил я.
- Возможно… - задумчиво ответил он.
Его крупный ангельский рот казался действительно красивым. Будь он маленьким, лицо Азриэля выглядело бы совсем по-детски. Однако рот был крупным, и в сочетании с густыми черными бровями и огромными живыми глазами это делало лицо Азриэля необыкновенно привлекательным.
Казалось, он взвешивал мои аргументы, как будто умел читать мысли.
- О ученый муж! - наконец заговорил он снова. - Я прочел все твои книги. Я уверен, ученики любят тебя. Но, полагаю, твои рассуждения на библейские темы шокировали последователей хасидизма.
- Для хасидов меня просто не существует. Они игнорируют и меня, и мои исследования. Как бы то ни было, моя мать принадлежала к числу хасидов, а потому я ориентируюсь в этой области и хотя бы в общих чертах пойму то, что важно для нас.
Что бы ни совершил Азриэль, моя симпатия к нему останется неизменной - в этом я теперь не сомневался. Мне нравился этот двадцатилетний (по его словам) юноша, и, хотя его облик по-прежнему вызывал во мне странные чувства, а сознание мое было все еще затуманено недавней лихорадкой, я успел привыкнуть к нему.
Погруженный в размышления, он помедлил несколько минут и наконец заговорил.
- Вавилон… Да, Вавилон… Разве есть на свете город, чье имя оставалось бы столь прославленным в веках? Поверь, с ним не сравнится даже Рим. А в те времена Рима не было и в помине. Вавилон, построенный богами и служивший вратами в их владения, представлял собой центр вселенной. Великий город Хаммурапи. Сюда приходили корабли "народов моря", здесь часто гостили египтяне и выходцы из Дилмуна. Вот в каком городе прошло мое детство. Счастливое детство.
Я бывал в современном Ираке и собственными глазами видел, что там сейчас происходит. Видел стены, восстановленные кровавым тираном Саддамом Хусейном, видел рассеянные по пустыне песчаные холмы - могильные курганы древних городов и поселений ассирийцев, вавилонян, иудеев.
Я посетил берлинский музей, где вновь полюбовался воротами Иштар и Дорогой процессий - тем, что удалось восстановить вашему археологу Кольдевею, - и оплакал былое величие.
О мой друг! Ты даже представить не можешь, какие чувства я испытал, ступая по древней улице, наслаждаясь видом высоких стен, облицованных синим глазурованным кирпичом, проходя мимо золотых драконов Мардука.
Но даже пройдя по Дороге процессий, ты не получишь полного представления о Вавилоне той поры. Улицы были прямыми, вымощенными известняком и брекчией. Мы жили в городе, словно построенном из полудрагоценных камней. Ты только представь себе облицованные разноцветной плиткой стены домов, цветущие повсюду сады…
Говорили, что Мардук собственноручно построил Вавилон, и мы верили в это. Я с раннего возраста воспринял обычаи своего города и неуклонно соблюдал их. Как тебе известно, у каждого был свой бог, которому он поклонялся и молился, обращаясь с различными просьбами. Так вот, я выбрал Мардука. Моим личным богом стал сам Мардук.
Вообрази, какой переполох поднялся среди моих родичей, когда я вошел в дом, держа в руках маленькую золотую статуэтку Мардука и разговаривая с богом, как это часто делали вавилоняне. Однако отец только рассмеялся. Мой красавец отец был очень порядочным и веселым человеком.
Чуть запрокинув голову, он запел: "Яхве твой Бог, Бог твоего отца и отца твоего отца, Бог Авраама, Исаака и Якова". У отца, кстати, был очень красивый голос.
Один из моих дядюшек буквально подскочил на месте.
"А что за идол у него в руках?" - поинтересовался он.
"Просто игрушка, - ответил отец. - Пусть потешится. А когда надоест забавляться с этим воплощением вавилонских суеверий, - он повернулся ко мне, - разбей статуэтку. Или продай ее. Нашего Бога разбить нельзя, ибо Он не сделан из золота или другого драгоценного металла. У нашего Бога нет храмов. Он выше этого. Он везде".
В ответ я лишь молча кивнул и отправился в свою комнату со множеством шелковых подушек, покрывал и занавесок - как и почему они там появились, расскажу позднее, - лег и принялся взывать к Мардуку, умоляя его стать моим защитником.
Ныне каждый американец имеет своего ангела-хранителя. А что касается вавилонян, то я не могу сказать, у многих ли был собственный бог и насколько серьезно они к этому относились. Знаешь, есть старинная поговорка: "На бога надейся, а сам не плошай"? Как думаешь, что она означает?
- Мне кажется, - осторожно заметил я, - вавилоняне были людьми практичными, но не суеверными.
- Знаешь, Джонатан, они были точь-в-точь такими же, как нынешние американцы. Я не встречал людей, до такой степени похожих на древних шумеров и вавилонян, как жители современных Соединенных Штатов.
Торговля занимала в их жизни главное место, однако они то и дело обращались за советом к астрологам и без конца рассуждали о магии, стремясь с ее помощью защититься от злых духов. Люди ели, пили, обзаводились семьями, старались достичь успеха во всех сферах деятельности, но постоянно твердили об удаче и счастливом случае. Сейчас американцы, конечно, не вспоминают о демонах, однако все время болтают о "негативном восприятии мира", "идеях саморазрушения" и "недооценке собственной личности". Те же проблемы волновали и жителей Вавилона. Поверь, американцы и вавилоняне действительно очень похожи.
Признаюсь, именно здесь, в Америке, я почувствовал себя в обстановке, наиболее близкой к той, что окружала меня в Вавилоне, обнаружил здесь все самое лучшее, что видел в прежние времена. Мы не были рабами своих богов. Мы не были рабами друг друга.
Так о чем я? Да, Мардук стал моим личным богом. И я молился ему. А когда никто не мог подсмотреть, делал небольшие подношения: воскурял фимиам, например, а то и наливал немного меда или вина и оставлял в маленьком святилище, устроенном в толстой кирпичной стене спальни. Домашние либо не замечали, либо не придавали этому значения.
Но однажды Мардук начал отвечать мне. Не могу вспомнить точно, когда это случилось впервые, однако уверен, что был тогда еще маленьким мальчиком. Я мог, например, сказать ему: "Взгляни, мои братья носятся как угорелые, а отец смотрит и смеется, словно и сам недалеко от них ушел, в то время как мне приходится заниматься всеми делами". Ответом мне служил смех Мардука. Как я уже говорил, духи умеют смеяться. А потом он говорил что-нибудь вроде: "Ты же знаешь отца. Он послушается тебя во всем, Большой Брат". Голос его звучал тихо, но это был голос взрослого мужчины. До того, как мне исполнилось девять, он не задавал никаких вопросов и часто шутил, рассказывал смешные истории или подтрунивал над Яхве.
Колкости в адрес Яхве сыпались непрестанно. "Что же это за бог, если он предпочитает жить в шатре и в течение сорока лет не может вывести свой народ из какой-то пустыни?" - вопрошал Мардук. Его замечания веселили меня. И хотя в беседе с ним я старался сохранять уважительный тон, напряжение постепенно уходило, я ощущал все большую свободу и даже начал позволять себе вольности как в разговоре, так и в поведении.
"Почему ты не выскажешь все эти глупости самому Яхве? - спросил я. - Ведь ты тоже бог. Пригласи его в свое святилище из ливанского кедра и золота".
"Что?! - возмущенно воскликнул Мардук. - Говорить с твоим богом?! Разве ты не знаешь, что тот, кто увидит его, умрет? Ты желаешь мне смерти? О-хо-хо! А что, если он превратится в огненный столб, как тогда, когда выводил вас из Египта, уничтожит мой храм и мне придется до конца своих дней прозябать в шатре?"
В одиннадцать лет я начал о многом задумываться и сделал новые открытия. Во-первых, личный бог отвечает далеко не каждому, кто к нему обращается. А во-вторых, мне было совсем не обязательно призывать Мардука, чтобы услышать его голос. Если ему хотелось поговорить, он сам начинал разговор, причем зачастую в самый неподходящий момент. Иногда его посещали какие-нибудь идеи: он предлагал, например, отправиться в район гончаров или прогуляться по городскому рынку - и мы шли туда, куда он просил.
- Погоди, Азриэль, - перебил я. - Все это происходило, когда ты обращался непосредственно к статуэтке Мардука? Ты всегда носил ее с собой?
- Нет, не было нужды. Личный бог всегда и везде сопровождает подопечного. Статуэтка остается дома, перед ней воскуряют фимиам, и бог… Ты думаешь, наверное, что бог вселяется в свое изображение и дышит благовониями. Это не так. Мардук всегда присутствовал там.
Случалось, что я по глупости дерзил богу и даже угрожал ему. "Послушай, - говорил я, - ну что ты за бог, если не можешь отыскать ожерелье, потерянное моей сестрой? Я больше не стану ублажать тебя фимиамом". В этом я подражал другим вавилонянам, которые не стеснялись поносить личных богов, если дела шли плохо. "Кто поклоняется тебе так же беззаветно, как я? Так почему же ты не исполняешь мои желания? - упрекали они. - Больше не буду угощать тебя выпивкой!"
Азриэль снова рассмеялся. Я, чуть помедлив, тоже. Услышанное не стало для меня новостью. Как историк, я, конечно, знал об этом.
- Мне кажется, за прошедшие века мало что изменилось, - сказал я. - Католики тоже сердятся на своих святых, если те не помогают им сразу. Я слышал, что однажды в Неаполе, когда святой отказался совершать ежегодное чудо, все присутствовавшие в храме вскочили с мест и заорали: "Обманщик! Ты не святой, а жалкое его подобие!" Насколько же глубоко в прошлое уходят корни веры?
- Между прошлым и настоящим много общего, - начал объяснять Азриэль. - И связи здесь многослойны, точнее, воплощены во множестве переплетающихся нитей. А правда в том, что боги нуждаются в нас…
Он вдруг умолк и неподвижным взглядом уставился в огонь. В этот момент Азриэль показался мне несчастным, одиноким и потерянным.
- Он нуждался в тебе? - спросил я.
- Ну, скажем так… ему требовалось мое общество, - уточнил Азриэль. - Неправильно говорить, что он хотел быть именно со мной. В его распоряжении оставался весь Вавилон. Но чувства его сложно понять до конца.
Он взглянул на меня.
- Скажи, где покоится прах твоего отца?
- Там, где его похоронили нацисты. В Польше. А может, его сожгли и прах развеяли по ветру.
Мои слова, казалось, повергли его в шок.
- Тебе известно что-нибудь о событиях Второй мировой войны и о холокосте, массовом уничтожении евреев? - поинтересовался я.
- Да-да, конечно, я знаю, и немало, - поспешно заверил он. - Но известие о том, что твои родители стали жертвами холокоста, ранило меня в самое сердце. И вопрос, который я собирался задать, утратил смысл. А спросить я хотел вот о чем: достаточно ли уважительно относишься ты к памяти своих родителей и позволит ли тебе вера потревожить их прах?
- Я чту их память, - заверил я. - И трепетно обращаюсь даже с их фотографиями. Я никогда не допущу, чтобы с ними случилось что-то, а если они все же пострадают или будут утрачены, я посчитаю это страшным грехом и оскорблением в адрес моих предков и моего народа в целом.
- Понятно, - кивнул Азриэль. - Именно это меня интересовало. Позволь показать тебе кое-что. Где мое пальто?
Он поднялся, отошел от очага, отыскал свое пальто и достал из внутреннего кармана маленький пластиковый пакет.
- Хорошая штука пластик, мне очень нравится.
- Согласен, - откликнулся я. - Изделия из него популярны во всем мире. Интересно, чем они понравились тебе?
Азриэль вернулся к огню, плюхнулся в кресло и открыл пакет.
- Тем, что помогают сохранять чистоту и свежесть.
Он протянул мне портрет человека, удивительно похожего на Грегори Белкина. Однако это был не Грегори Белкин. У незнакомца на портрете были длинные волосы и борода, а на голове - шляпа хасида. Это поразило меня, и я терялся в догадках.
Однако Азриэль не дал никаких пояснений.
- Я создан, чтобы убивать и разрушать, - заговорил он. - Ты, несомненно, помнишь красивое древнееврейское слово, стоящее перед множеством псалмов, оно еще обозначает мелодию, на которую следует напевать псалом, и переводится: "Не навреди".
Я задумался.
- Ну же, Джонатан! Ты знаешь это слово.
- Аль ташет, - произнес я. - Не навреди.
Азриэль улыбнулся, а глаза его наполнились слезами. Дрожащими руками он убрал портрет, положил пакет на маленькую скамеечку для ног, стоявшую между нашими креслами, - подальше от очага - и вновь устремил взгляд в огонь.