Старик опять тронул камень и покачал головой.
– Меч здесь не поможет, нужна кровь. Немного, хватит и капли. Как же быть? Кровь, кровь… Моя – черная, не годится. Придется тебе потерпеть.
Старик обхватил камень руками и изо всех сил стал сжимать. Князь почувствовал, как спирает дыхание. Фогель сжимал все сильнее, от боли Князь едва не кричал – в мертвых стариковских руках, с виду высохших и невзрачных, скрывалась такая сила, что Князь скоро не выдержал:
– Не могу больше. Отпусти.
– Терпи. – Старик сжимал и шептал: – Мертвое одолей живое, мертвое одолей…
Перед глазами Князя закрутились радужные круги, он подумал, что умирает, и когда терпеть стало вовсе невмоготу, старик впился в камень зубами и на белой зернистой поверхности выступила алая капля. Старик перестал давить и, омочив палец в крови, поставил на валуне крест.
Роща наполнилась шумом, заговорили птицы, туман растаял. Князь лежал на траве и чувствовал, как оживает тело. Встал он не сразу, а когда встал – покачнулся и едва не упал. Камня под ивами не было, оставалась одна глубокая вмятина.
– Светает. – Фогель посмотрел на восток. – Скоро солнышко выкатится. Значит, пора до дому. Ну что, горе ты мое бородатое, ожил? Поди умойся.
Князь медленно, качаясь как пьяный, сделал два шага к болотцу.
– Иди, иди, – поторопил его Фогель. – Пока я здесь, Мокрый тебя не тронет.
– Мокрый? – Князь посмотрел на низину, но спрашивать старика не стал. Подошел к воде, зачерпнул ладонью и обтер измученное лицо.
Старик уже собирался.
– В любом несчастье есть своя хорошая сторона, – сказал он, спрямляя погнутые прутья решетки. – Ты прошел испытание камнем, это тебе пригодится. Тимофеев, конечно, умница, но и дурак большой. Сам себе яму роет. Ты тоже хорош. Мог наперед подумать. Вспомни-ка, что говорится в книге: "Сторонись придорожного камня, сторонись зацветшей воды, беги красного человека." Ты, Князь, хоть и великий читатель, а прочел – ничего не понял. Все в книге – что было, есть и что будет, – я уже тебе говорил. Хорошо, я был под боком, а кабы меня не было? Есть такие места, куда мне пути заказаны. А тебе их пройти придется.
10
Пахло серой и йодом, и чем выше поднималась волна, чем жарче она кипела, тем громче кричали птицы, выхватывая из бурой пены больших красногрудых рыб.
Лицо хозяина города было белее мела, а глаза в коричневых впадинах горели злее огня. Он раздавил подошвой семенящего по песку краба, но легче ему не стало. Наверху на каменном рубеже скрипели старые ели. Их выеденные солью стволы протянулись в небо, как струны, и на игольчатых остриях, огромные, словно головы великанов, висели круглые облака. Пригнув тяжелые плечи, Тимофеев пошел на волну. Та вздохнула и отступила.
– Фисон, геон, тигр, ефрат, – сказал он, взмахивая плащом. – Пусти проход.
Вода раздалась на стороны, открывая желтое дно и мягкую колею дороги. Дорога шла под уклон. Тимофеев зашагал по проходу, под ногами ссыхались и гасли зеленые петли водорослей. Блестели пятна медуз. Хрипели, хватая воздух, не успевшие отступить рыбы. Он шел, не глядя по сторонам и не оборачиваясь. Стены, словно живые, дрожали от скрытой силы. Когда он делал полшага, они беззвучно смыкались, и где-то там, наверху, взметывался белый бурун.
– Руки дрожат, сердце дрожит – трясавица. Пелыньки бы отварить. Вернусь, накажу старухе.
Дорога стала выравниваться. Теперь она тянулась полого, и ущелье среди водяных гор делалось светлее и шире. Белая полоса наверху – все, что оставалось от неба – мерцала фосфорным светом; она то гасла, съеденная ветром и непогодой, то с высоты срывалась бледная световая струя. Тогда Тимофеев морщился и низко пригибал голову.
Шел он долго, час или больше. Почва сделалась зыбкой, но не от придонного ила, а от желтых кружков монет, в беспорядке разбросанных по песку. Монеты холодили ступни. Это было приятно, и Тимофеев выжал из губ улыбку.
Наконец он вышел на ровное открытое место. Вокруг была все та же вода. Она блестела, как уголь, наполняя пространство холодом, и в непрозрачной угольной темноте проступали то здесь, то там зыбкие белесые пятна – глаза подводных чудовищ.
На этом пустом пространстве ровно посередине поднимался и пропадал в темноте огромный каменный столб.
Он подошел к нему и ударил кольцом о камень. В стене открылся проход, и Тимофеев, стуча по плитам, прошел под низкие своды. Он оглядел исподлобья стоящие вдоль стен сундуки, пнул ногой лежащую на боку табуретку и отер рукавом лицо. У стены на высоком помосте сидело странное существо – без возраста, без лица, с жидкими распущенными волосами. Беззубый рот его шевелился, а черные от графита пальцы сжимали сточенный карандаш.
– Как работа? Что-то не вижу трудового энтузиазма. Раньше ты была попроворней. Небось, пока меня нет, с Мокрым шашни разводишь?
Она ответила ему равнодушно стершимся, как и зубы, голосом:
– Работа от меня не уйдет. С чем, братец, пожаловал?
– Дерзишь, сестренка. Так-то встречаешь братца. Будто я в своем доме больше и не хозяин.
– Как пожаловал, так и встречаю. Не больно ты сегодня приветлив.
– Сестренка, сердце дрожит. – Тимофеев поднял табурет и уселся, обхватив плечи. Глаза его затянулись морщинистой кожей век. – Вот ведь как вышло. Жил себе жил, а пришел дурак на мою голову, так хоть гроб себе колоти.
– Дожили – о гробе заговорил. Ты, братец, будто сегодня родился. Что тебе написано на роду? Служить до скончанья века. Вот и служи, не ной. Лучше о том думай, как не допустить пришлого к девке. А то – гроб, сердце… Да пришлый мягкий, как воск, лепи из него хоть черта. Правильно говорил Каин-Фогель, чтоб его черви съели, – ничего твой дурак не понял. Такого дурака обхитрить – только ленивый не сделает.
– Каменный был не ленивый.
– Не о нем речь. Фогель вон тоже не поленился. А Вдовый твой – хуже Фогеля. Тот хоть смердит открыто, а этот из-под хозяйского крылышка.
– Вдового больше нет, я его отправил на пенсию. Знаешь на Камень-острове большой раскольничий крест? Там он теперь, в кресте.
– Что-то я тебя, братец, не узнаю. Подобрел что ли?
– Перестань, сестренка, – болит. И не болтать я с тобой пришел, а о деле подумать. Книга – вот мое дело.
– Трудное дело.
– Все дела трудные, легких у меня не бывает.
– Книга ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Слова в ней не стираются, и в чьи она руки попала, тому и служит до смерти.
– Это, сестрица, я и без тебя знаю.
– Уничтожить ее может только один человек на свете – ее хозяйка. А ты знаешь, что может быть, если она встретится с Князем. Тогда уже ничем не поможешь. И про гроб – не то что теперь – запоешь в полный голос.
– Может быть, а может и не быть. Меч! Если между ними ляжет на ложе меч, то и греха не будет. И этот же меч, если умело с ним обойтись, – убьет дурака Князя.
– Ты все хорошо задумал. Дело за малым – освободить девку. Не сюда же его вести, в твой дом. А если освободить девку, да отправить ее наверх, да устроить им, голубк[/]ам, встречу – много чего может за это время случиться. То ведь город. Хоть и ты в нем хозяин, да сторона-то подсолнечная, изменчивая.
Тимофеев поднялся на ноги.
– Книга – она одна не дает мне покоя. Я пятую ночь не сплю, а вчера заснул на минуту, так приснилось, как меня жрет обезьяна.
– Знаешь что, братец, – ответила сидящая на помосте. – Видно, крепко в тебя запала эта шальная мысль. Но сперва сделай, что делал. Попробуй уморить его так.
11
Туманный текст завораживал. И так и этак пробовал его читать Князь, и по-прежнему он оставался собранием невразумительных символов, неразрешимых загадок и неясных поэтических аллегорий. С одной стороны, фраза… ну хотя бы такая – на четвертой странице вверху:
В мертвом месте свет тебе светлый в помощь,
Блещущий меч тебе в помощь…
– с оглядкой на события этих дней, к нему отношение имела. "Меч – в помощь". Меч, действительно, был, и чудо с мечом происходило у него на глазах. Фогеля меч спас, Фогель вспоминал о мече не однажды, мало того, он, Князь, с Фогелева благословения назван господином меча, а значит, его повелителем. Это так. Здесь текст "Повести" худо-бедно увязывался с контекстом жизни. Но ведь, в принципе, любое такого рода иносказанье можно прикладывать к частной человеческой жизни и толковать события так, как положится толкователю на душу. Что и делается со времен Ноя как пророками самолично, так и разноречивым скопищем комментаторов и комментаторов комментаторов. А что дальше? То есть как читать Книгу жизни о тех событиях, которым срок еще не пришел? Про меч еще ладно, хотя попробуй растолкуй кто-нибудь Князю скрытый смысл таких строк о мече:
Кован я во дни сотворенья камня,
Шестеро в кузне шесть полос ковали,
Ведьмы из кузни огонь воровали…
Или далее:
Жало ворожейное ужо расплавится,
Коли кожа проколота, коли тело проколото,
Коли кость проколота, коли кровь проколота,
Коли рука проколота, никакого горя не бойся.
Коли нежить колола, от боли тебя избавлю…
Или длинное многоточие, заканчивающееся одним-единственным словом: лед.
Из тумана неразгаданных смыслов выступила человеческая фигура. Князь сидел в окраинной тишине, и шаги по траве за спиной, опеленутые мягкими стеблями, были тихи, как сон. Человек обогнул полукругом Князя и, выйдя из-за спины в лоб, нехотя ему козырнул:
– Так, – сказал он. – Документы, гражданин, предъявите.
Князь вначале не понял, потом до него дошло. Он достал помятую паспортину и вложил ее в сержантскую пясть. Сержант выел глазами чернильное содержимое паспорта и, должно быть, удовлетворившись, кивнул.
– Он-то мне и нужен. Березкин!
За спиной Князя послышалось шумное копошение.
– Этот, Березкин. Бери гражданина на мушку.
Сержант, убрав документ куда-то себе под мышку, сказал Князю весело:
– Давай-ка с нами в "козла". Только без этих… в общем, иди спокойно.
Князь поднялся, развел руками и спросил с виноватой улыбкой:
– А что я, собственно говоря, нарушил?
– В отделение доставим, там и узнаешь. А если по дороге задумаешь убежать, то у Березкина разряд по стрельбе. Верно, Коля? Так что имей в виду.
Дорога до отделения заняла минут двадцать. В машине пахло бензином, и всю дорогу сержант развлекал Князя разнообразными милицейскими подвигами. Князь, когда надо, кивал, но служал сержанта вполуха, больше его занимало собственное странное настоящее. Тень от человека в плаще незримо висела над ним, и он стал всерьез подумывать, не пора ли кончать с приключениями и расстаться с этим городом навсегда.
Переехали железнодорожное полотно, и, обогнув водонапорную башню, машина затормозила у двухэтажного кирпичного здания каменьгородской милиции.
В кабинете их уже ждали. Когда сержант распахнул дверь, сидевший за столом человек поднялся, с шумом отодвигая стул.
– Все спокойно, Теплов? Попыток к бегству, сопротивления – не было?
– Доставлен без осложнений. Спокойный товарищ.
Сержант передал старшему паспорт Князя. Тот его полистал и спросил у Князя, прищурившись:
– Не женаты?
– Нет, – ответил Князь и смутился.
– Что ж вы так? Столько невест на выданье.
Он вытащил лист бумаги и заскрипел пером. Прошла минута, и две, он все писал и писал и вдруг спросил, не отрывая глаз от бумаги:
– Скажите, Александр Викторович, а где вы провели ночь? В гостинице вас не видели. Сняли у кого-нибудь угол?
– Ночь? – Князь не знал, что ответить. Не говорить же этому человеку в форме, что ночь и день перед этим он провел в каменном теле. Милиция – неподходящее место рассказывать волшебные сказки. – Я? – Он замешкался.
– Вы, не я же.
– Так вышло, – Князь с трудом подбирал слова, – что пришлось ночевать на улице.
– А улица эта была случайно не Данилкиной Дачей?
– Нет, я ночевал за городом. В роще, рядом с проселком.
– И кто-нибудь вас видел, когда вы таким образом проводили ночь? Кто-нибудь проходил мимо? Проезжал? Или вы куда-нибудь отходили?
– Нет, точно не помню. Кажется, никого не было. Не понимаю, к чему все эти вопросы. Что-нибудь произошло?
– Произошло, Александр Викторович, и происшествие очень печальное. Сегодня утром обнаружен труп пенсионера Козлова, Ивана Ивановича. Он убит колющим острым предметом, удар нанесен в область сердца. Смерть наступила мгновенно. Вы знали этого человека?
– Нет. То есть я о нем слышал, мне рассказывали в типографии.
– Вам дали адрес Козлова, это было позавчера вечером, в восемнадцать часов. С тех пор вас видели несколько раз в городе – на улицах и в районе городского музея. После этого ваш след потерялся. Таковы факты. – Он откинулся на скрипучем стуле и стал молча разглядывать потолок.
– Вот видите, что получается. Козлов убит, вы последний, кто спрашивал про убитого пенсионера, алиби у вас нет. Что прикажете думать? Сейчас проводится следствие, на время мы вынуждены вас задержать – до выяснения некоторых обстоятельств. Здесь распишитесь.
Он пододвинул к Князю бумагу, и тот неслушающейся рукой поставил внизу свою подпись.
12
Следственный изолятор находился тут же при отделении – маленький флигелек с апсидой и с окошками, похожими на бойницы. В камере, куда поместили Князя, стены были выкрашены известкой; по углам у пола и потолка по серому известковому полю растекались синие пятна и противно пахло карболкой. Ничего сказочного здесь не было.
Будущее его было темно. Настоящее – оправлено в серые стены тюрьмы. Свет из оконца под потолком стекал по капле в минуту и был не белее стен. Да и то, что попадало снаружи, съедали зубья решетки и грязная вата в углах.
Князь сидел на краю низких откидных нар и как какой-нибудь восковой болванчик взглядом буравил стену. Часа через три сидения за дверью послышался шум и давешний говорливый сержант принес тарелку и кружку.
– Хлебай через край, ложек здесь не положено.
Он поставил посуду на пол, а сам отошел к стене. Так первый раз в жизни Князь отведал тюремной пищи. Сегодня, не как в машине, сержант был не больно-то разговорчив. Хмуро уставясь на Князя, он сказал забирая посуду:
– Плохи твои дела. Лукищев нашел свидетелей. – И грохнув дверью, ушел.
Князя охватила тоска. Он лежал на дощатых нарах, в мыслях зиял провал, темнота внутри и снаружи грызла голодным зверем. Наверно, настала ночь. В лампе под решетчатым колпаком тлел волосок электричества. Он высвечивал на потолке овал, и в этом маленьком световом загоне метались полудохлые пауки и, срываясь, падали на пол.
С воли не доносилось ни звука. Мир умер, ожидая рассвета. Князь припомнил из читанных книг, что рассвет – печальное время. На рассвете ведут на казнь. Земля только проснулась. Тихо вокруг. Глухо бухает сердце, и скрипят сапоги солдат, позевывающих после ранней побудки. Тлеют в утренней мгле их закуренные натощак папиросы. В машине привезли палача. Он похмельный и краснорожий, он облизывает пересохшие губы, ему муторно, он вчера перебрал, ему хочется поскорей отделаться от стоящего под охраной смертника, он хочет домой к жене, пока не проснулись дети; на кухне недопитая водка, в холодильнике полбанки икры, он хлопает ладонью по ляжке – где же эти чертовы папиросы?
Князь поежился, ему стало холодно. Тени расстрелянных родственников обступили его кольцом. Дед, отец, брат отца и жена брата, и все дальние, имен которых не помнил, и совсем незнакомые – без лиц, без имен, только тени.
Он понял, что стоит под окном, руками упершись в стену, и струя холодного воздуха наполняет тело ознобом. Ниоткуда явился звук. Князю сперва показалось, что это просыпается память и осторожно, чтобы не подслушала ночь, нашептывает ему изнутри. Князь вздрогнул, за спиной чиркнула спичка. Обернувшись, он увидел лепесток пламени, трепещущий в чьей-то руке.
Человек был мал и похож на юношу-недоростка. Он спокойно смотрел на Князя, курил, табачные змеи, завиваясь, исчезали под потолком. Человек кивнул и спросил:
– Не сильно вас напугал?
Князь хотел ответить, но незнакомец приставил палец к губам:
– Говорите шепотом.
– Вы кто? – спросил его Князь.
– Ваш соузник. Моя камера за стеной. Стало скучно, решил навестить соседа.
– Как вы сюда попали?
– О! Тюрьма старая, и в ней много секретов. А вы, я гляжу, совсем приуныли. Это не дело. В тюрьме надо быть бодрым, унывать можно на воле.
Он подмигнул Князю и вдруг спросил:
– На волю не желаете прогуляться?
– То есть как это – прогуляться? – не понял Князь.
– Попросту говоря – бежать. Это не трудно, не труднее, чем схлопотать вышку. Зато много приятнее.
Князь не знал, шутит он или нет, если сосед шутил, то шуточки у него были уж больно висельные. И эта вышка, о которой он помянул походя. Князь хмуро на него посмотрел:
– А потом, когда убежим?
– Потом будет видно. Кстати, мы еще не знакомы. Моя фамилия Змеев. Змеев, Александр Николаевич. Тезки. – Он протянул Князю руку. – А вас я знаю, наслышан. Можете не представляться. Вы – Александр Викторович Князь, археограф из Ленинграда. Не удивляйтесь, в тюрьму новости приходят раньше, чем на воле. Там еще и по радио не передавали, а тюремный народ уже знает. Вам, например, известно, что на Кубе военный переворот? Внебрачный сынок Фиделя двадцать лет прожил под Москвой, а сегодня утром, смотрите-ка, с отрядом коммандос захватил столицу Гавану. Ожидаются массовые репрессии. Уже расстреляны все члены демократического правительства. Об этом еще ни по радио, ни в газетах ни слова, а я знаю. А эпидемия чумы в Магадане? Полгорода лежит по баракам. А станция "Орбита-4", про которую еще позавчера передали, что работа идет нормально? Ничего себе – нормально. Прошлой ночью в полном составе они выбросились в открытый космос. Представляете? Без скафандров защиты, голые, в чем мать родила. Жуть!
Князь смотрел на него, не веря. Жизнерадостности этому человеку было не занимать. Глаза его светились каким-то диким огнем, как будто и не в тюрьме вовсе рассказывал он свои странные вещи.
– К[/]урите? Кур[/]ите. – Змеев достал папиросу и передал Князю.
Тот прикурил. После второй затяжки на сердце сделалось веселее.
– Так вот, Александр Викторович, заявляю авторитетно: бежать вам не можно – нужно! Представляете, что вам грозит? Расстрел – вот что.
Князь подавился дымом. Глаза у него заслезились, он закашлялся, прикрывая рот кулаком.
– За что? – выдавил он сквозь кашель.
– Тимофеев знает, за что. Странно, как вы сами не догадались. Разве Фогель вам ничего не сказал?
– Вы знаете Фогеля?
Змеев кивнул.
– Можно я перейду на ты? В камерах как-то не принято называть соседа на вы.
Он продолжил: