Сейчас перед пультом толпилась целая куча явных мальков. Они переругивались, размахивая руками, и отпихивали друг друга. Потом вдруг стало тише, и было слышно, как сухо пощелкивают клавиши на пульте: кто-то набирал команду. В томительной тишине загудел вычислитель, и над пультом загорелась красная лампа - сигнал неверного решения. Мальки взревели. Кого-то стащили с кресла и выпихнули прочь. Он был взъерошен и громко кричал: "Я же говорил!"
- Почему ты такой потный? - презрительно спросил его Панин.
- Это я от злости, - сказал малек.
Вычислитель снова загудел, и снова над пультом загорелась красная лампа.
- Я же говорил! - завопил малек.
- А ну-ка, - сказал Панин и плечом вперед пошел через толпу.
Мальки притихли. Кондратьев увидел, как Панин нагнулся над пультом, потом быстро и уверенно затрещали клавиши, вычислитель зажужжал, и над пультом загорелась зеленая лампа. Мальки застонали.
- Ну так это Панин, - сказал кто-то.
- Это же Панин, - с упреком сказал Кондратьеву потный малек.
- Спокойной плазмы, - сказал Панин, выбираясь из толпы. - Валяйте дальше. Пойдем, Сергей Иваныч.
Затем они заглянули в вычислительную. Там шли занятия, а возле изящного серого корпуса ЛИАНТО сидели на корточках трое операторов и копались в схеме. Тут же сидел на корточках печальный староста второго курса Гриша Быстров.
- Привет от Лианта, - сказал Панин. - Быстров, оказывается, еще жив. Странно.
Он посмотрел на Кондратьева и хлопнул его ладонью по спине. По коридору пронеслось трескучее эхо.
- Перестань молчать, - сказал Панин.
- Не надо, Борька, - сказал Кондратьев.
Они спустились по лестнице, миновали вестибюль с большим бронзовым бюстом Циолковского и вышли в парк. У подъезда какой-то второкурсник поливал из шланга цветы на газонах. Проходя мимо него, Панин с неумеренной жестикуляцией продекламировал: "Без Копылова жизнь не та, люблю, привет от Лианта". Второкурсник смущенно заулыбался и поглядел на окна второго этажа.
Они пошли по узкой аллее, обсаженной кустами черемухи. Панин начал было громко петь, но из-за поворота навстречу вышла группа девушек в трусах и майках. Они возвращались с волейбольной площадки. Впереди с мячом под мышкой шла Катя. "Этого только не хватало, - подумал Кондратьев. - Сейчас она уставится на меня круглыми глазами. И начнет говорить взглядом". Он даже остановился на секунду. Ему ужасно захотелось перепрыгнуть через кусты черемухи и залезть куда-нибудь подальше. Он покосился на Панина. Панин приятно улыбнулся, расправил плечи и сказал бархатно:
- Здравствуйте, девушки!
Факультет Дистанционного Управления удостоил его белозубой улыбкой. Катя смотрела только на Кондратьева. "О господи", - подумал он и сказал:
- Здравствуй, Катя.
- Здравствуй, Сережа, - сказала Катя, опустила голову и прошла.
Панин остановился.
- Ну что ты застрял? - сказал Кондратьев.
- Это она, - сказал Панин.
Кондратьев оглянулся. Катя стояла, поправляя растрепавшиеся волосы, и глядела на него. Ее правое колено было перевязано пыльным бинтом. Несколько секунд они глядели друг на друга; глаза у Кати стали совсем круглые. Кондратьев закусил губу, отвернулся и пошел, не дожидаясь Панина. Панин догнал его.
- Какие красивые глаза, - сказал он.
- Круглые, - сказал Кондратьев.
- Сам ты круглый, - сказал Панин сердито. - Она очень, очень славная девушка. Подожди, - сказал он. - Откуда она тебя знает?
Кондратьев не ответил, и Панин замолчал.
В центре парка была обширная лужайка, поросшая густой мягкой травой. Здесь обыкновенно зубрили перед теоретическими экзаменами, отдыхали после тренировок на перегрузки, а летними вечерами иногда приходили сюда целоваться. Сейчас здесь расположился пятый курс Штурманского факультета. Больше всего народа было под белым тентом, где играли в четырехмерные шахматы. Эту высокоинтеллектуальную игру, в которой доска и фигуры имели четыре пространственных измерения и существовали только в воображении игроков, принес несколько лет назад в школу Жилин, тот самый, который работал сейчас бортинженером на трансмарсианском рейсовике "Тахмасиб". Старшекурсники очень любили эту игру, но играть в нее мог далеко не каждый. Зато болельщиком мог стать всякий, кому не лень. Орали болельщики на весь парк.
- Надо было ходить пешкой на е-один-дельта-аш...
- Тогда летит четвертый конь.
- Пусть. Пешки выходят в пространство слонов...
- Какое пространство слонов? Где ты взял пространство слонов?! Ты же девятый ход неверно записал!
- Слушайте, ребята, уведите Сашку и привяжите его к дереву! Пусть стоит.
Кто-то, должно быть один из игроков, возмущенно завопил:
- Да тише вы! Мешаете ведь!
- Пойдем посмотрим, - сказал Панин. Он был большим любителем четырехмерных шахмат.
- Не хочу, - сказал Кондратьев.
Он перешагнул через Гургенидзе, который лежал на Малышеве, завернув ему руку до самого затылка. Малышев еще барахтался, но все было ясно. Кондратьев отошел от них на несколько шагов и повалился на траву, потягиваясь всем телом. Было немного больно напрягать мускулы после перегрузок, но это было очень полезно, и Кондратьев сделал мостик, потом стойку, потом еще раз мостик и наконец улегся на спину и стал глядеть в небо. Панин уселся рядом и стал слушать вопли болельщиков, покусывая травинку.
"Может быть, пойти к Кану? - подумал Сережа. - Пойти к нему и сказать: "Товарищ Кан, что вы думаете о межзвездных перелетах?" Нет, не так. "Товарищ Кан, я хочу завоевать Вселенную". Фу ты, чепуха какая!" Сережа перевернулся на живот и подпер кулаками подбородок.
Гургенидзе и Малышев уже кончили бороться и подсели к Панину. Малышев отдышался и спросил:
- Что вчера было по ЭсВэ?
- "Синие поля", - сказал Панин. - Транслировали из Аргентины.
- Ну и как? - спросил Гургенидзе.
- Могли бы и не транслировать, - сказал Панин.
- А, - сказал Малышев, - это где он все время роняет холодильник?
- Пылесос, - поправил Панин.
- Тогда я видел, - сказал Малышев. - Нет, почему же, фильм неплохой. Музыка хорошая. И гамма запахов хороша. Помнишь, когда они у моря?
- Может быть, - сказал Панин. - Только у меня смелфидер испорчен. Все время разит копченой рыбой. Это было особенно здорово, когда она там заходит в цветочный магазин и нюхает розы.
- Вах! - сказал Гургенидзе. - Почему ты не починишь, Борька?
Малышев задумчиво сказал:
- Было бы здорово разработать для кино методы передачи осязательных ощущений. Представляешь, Борька, на экране кто-то кого-то целует, а ты испытываешь удар по морде...
- Представляю, - сказал Панин. - У меня уже так было однажды. Без всякого кино.
"А потом бы я подобрал ребят, - думал Сережа. - Для этого дела уже сейчас можно подобрать подходящих ребят. Мамедов, Валька Петров, Сережка Завьялов с инженерного. Витька Брюшков с третьего курса переносит двенадцатикратные перегрузки. Ему даже тренироваться не надо: у него какое-то там особенное среднее ухо. Но он малек и еще ничего не понимает". Сережа вспомнил, как Брюшков, когда Панин спросил его, зачем ему это нужно, важно надулся и сказал: "А ты попробуй, как я". "Малек, совершенно несъедобный, сырой малек. Да в общем-то все они спортсмены - и мальки, и выпускники. Вот разве Валя Петров..."
Сережа снова перевернулся на спину. "Валя Петров. "Труды Академии неклассических механик", том седьмой. Ну, Валька Петров спит и ест с этой книгой. Но ведь и другие ее читают. Ее ведь постоянно читают! В библиотеке три экземпляра, и все замусолены, и не всегда их возьмешь. Значит, я не один? Значит, их тоже интересует "Поведение пи-квантов в ускорителях" и они тоже делают выводы? Поймать Вальку Петрова, - подумал Сережа, - и поговорить..."
- Ну что ты на меня уставился? - сказал Панин. - Ребята, что он на меня уставился? Мне страшно!
Сережа заметил, что стоит на четвереньках и смотрит прямо в лицо Панина.
- Какой ракурс! - сказал Гургенидзе. - Я буду лепить с тебя "Задумчивость".
Сережа встал и оглядел лужайку. Петрова не было видно. Сережа лег и прижался щекой к траве.
- Сергей, - позвал Малышев. - А как ты все это прокомментируешь?
- Что именно? - спросил Сережа в траву.
- Национализацию "Юнайтед Рокет Констракшн".
- "Данную акцию мистера Гопкинса одобряю. Жду следующих том же духе. Кондратьев", - сказал Сережа. - Телеграмму послать наложенным платежом, валютой через Советский Госбанк.
"В "Юнайтед Рокет" хорошие инженеры. У нас тоже хорошие инженеры. Самое время сейчас им всем объединиться и строить прямоточники. Все дело сейчас за инженерами, а уж мы свое дело сделаем. Мы готовы". Сережа представил себе эскадры исполинских звездных кораблей на старте, а потом в Пространстве, у самого светового барьера, на десятикратных, на двадцатикратных перегрузках, пожирающих рассеянную материю, тонны межзвездной пыли и газа... Огромные ускорения, мощные поля искусственной гравитации... Специальная теория относительности уже не годится, она встает на голову. Десятки лет проходят в звездолете, и только месяцы на Земле. И пускай нет теории, зато есть пи-кванты в суперускорителях, пи-кванты, ускоренные на возлесветовых скоростях, пи-кванты, которые стареют в десять, в сто раз быстрее, чем им положено по классической теории. Обойти всю видимую Вселенную за десять-пятнадцать локальных лет и вернуться на Землю спустя год после старта... Преодолеть Пространство, разорвать цепи Времени, подарить своему поколению Чужие Миры, вот только скотина-врач запретил перегрузки на неопределенный срок, черт бы его подрал!..
- Вон он лежит, - сказал Панин. - Только он в депрессии.
- Он очень огорчен, - сказал Гургенидзе.
- Ему запретили тренироваться, - объяснил Панин.
Сережа поднял голову и увидел, что к ним подошла Таня Горбунова со второго курса факультета Дистанционного Управления.
- Ты правда в депрессии, Сережа? - спросила она.
- Да, - сказал Кондратьев. Он вспомнил, что Таня - Катина подруга, и ему стало совсем нехорошо.
- Садись с нами, Танечка, - сказал Малышев.
- Нет, - сказала Таня. - Мне надо с Сережей поговорить.
- А, - сказал Малышев.
Гургенидзе закричал:
- Ребята, пойдем разнимать болельщиков!
Они поднялись и ушли, а Таня села рядом с Кондратьевым. Она была худенькая, с веселыми глазами, и было просто удивительно приятно смотреть на нее, хотя она и была Катиной подругой.
- Ты почему сердишься на Катю? - спросила она.
- Я не сержусь, - угрюмо сказал Кондратьев.
- Не ври, - сказала Таня. - Сердишься.
Кондратьев помотал головой и стал смотреть в сторону.
- Значит, не любишь, - сказала Таня.
- Слушай, Танюшка, - сказал Кондратьев. - Ты любишь своего Малышева?
- Люблю.
- Ну вот. Вы поссорились, а я начинаю вас мирить.
- Значит, вы поссорились? - сказала Таня.
Кондратьев промолчал.
- Понимаешь, Сергей, если мы с Мишкой поссоримся, то мы обязательно помиримся. Сами. А ты...
- А мы не помиримся, - сказал Кондратьев.
- Значит, вы все-таки поссорились.
- Мы не помиримся, - раздельно сказал Кондратьев и поглядел прямо в Танины веселые глаза.
- А Катя и не знает, что вы поссорились. Она ничего не понимает, и мне ее просто жалко.
- Ну а мне-то что делать, Таня? - сказал Кондратьев. - Ты-то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.
- Случилось однажды, - согласилась Таня. - Только я сразу ему сказала.
- Ну вот видишь! - сказал Сережа обрадованно. - А он что?
Таня пожала плечами.
- Не знаю, - сказала она. - Знаю только, что он не умер.
Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:
- Тебе действительно запретили перегрузки?
- Запретили, - сказал Кондратьев, вставая. - Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?
- Лучше сказать.
Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что-то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:
- Танюшка... (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет... У меня голова сейчас совсем не тем забита.
Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.
После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто-то утверждает:
- Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости...
- И хорошо, что нет! Четкость - в политехнической энциклопедии...
- В энциклопедии? А ты возьми Строгова, "Дорога дорог". Читал?
- "Четкость, четкость"! - сказал какой-то бас. - Говоришь, сам не знаешь что...
Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:
- А теперь расскажи про китовые внутренности.
До школы Малышев работал на китобойном комбинате.
- Погоди, погоди, - сказал Гургенидзе.
- Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоледао, - предложил Малышев.
- Перестаньте! - раздраженно сказал Кондратьев.
Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:
- Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки.
Гургенидзе встал и сказал:
- Так! Значит, пора выпить.
Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:
- Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!
Кондратьев сразу поднял голову:
- Точно?
- Семнадцатого, - повторил Гургенидзе. - На "Молнии".
Фотонный корабль "Хиус-Молния" был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года его испытывали лучшие межпланетники.
"Вот оно, началось!" - подумал Кондратьев и спросил:
- Дистанция не известна?
- Фу Дат говорит, полтора световых месяца.
- Товарищи межпланетники! - сказал Малышев. - По этому поводу надо выпить. - Он торжественно разлил томатный сок по стаканам. - Поднимем, - сказал он.
- Не забудь посолить, - сказал Панин.
Все четверо чокнулись и выпили. "Началось, началось", - думал Кондратьев.
- А я видел "Хиус-Молнию", - сказал Малышев. - В прошлом году, когда стажировался на "Звездочке". Этакая громадина.
- Диаметр зеркала - семьсот метров, - сказал Гургенидзе. - Не так уж много. Зато раствор собирателя - ого! - шесть километров. А длина от кромки до кромки - почти восемь километров.
"Масса - тысяча шестнадцать тонн, - машинально вспомнил Сережа. - Средняя тяга - восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость - восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки - шесть "же"... Мало... Расчетный максимум захвата - пятнадцать вар... Мало, мало..."
- Штурманы, - мечтательно сказал Малышев. - А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.
- Оверсаном Земля - Плутон! - сказал Гургенидзе.
Кто-то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
- Товарищи! Слыхали? Семнадцатого "Молния" уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из-за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.
- Асы пошли на пеленг, - сказал Малышев, провожая их глазами.
- Я человек простой, простодушный, - сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок. - И вот чего я все-таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?
- Что значит - к чему? - удивился Гургенидзе.
- Ну Луна - это стартовая площадка и обсерватория. Венера - это актиниды. Марс - фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?
- То есть, - сказал Малышев, - тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?
- Урод, - сказал Гургенидзе. - Жертва мутаций.
- Вот послушайте, - сказал Панин. - Я давно уже думаю об этом. Вот мы - звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.
- Два и четыре десятых, - сказал Кондратьев, глядя в стакан.
- Летим, - продолжал Панин. - Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали-вали семь пружин, как говорит мой дед.
- Мой дед-эстет, - вставил Гургенидзе.
- Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.
- Город-музей имени Бориса Панина, - сказал Малышев. - Сплошь мемориальные доски.
- Да, - продолжал Панин. - Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя, зато - вам нравится это "зато"? - там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. "Нет, - говорю я, - не было у меня такого шлема". - "Ах как интересно! - говорит смотритель города-музея и начинает записывать. - Это, - говорит он, - надо немедленно сообщить в Центральное бюро Вечной Памяти". При словах "Вечная Память" у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.
- Понесло, - сказал Малышев. - Ближе к делу.
- В общем, я начинаю понимать, что попал опять-таки в чужой мир. Мы докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как-то странно. Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это уже известно лет пятьдесят, потому что на UV Кита - мы, кажется, туда летали? - люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще, построили там три искусственные планеты размером с Землю. Они делают такие перелеты за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем и которое они называют, скажем, тирьямпампацией. В заключение нам показывают фильм "Новости дня", посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы смотрим, слушаем...
- Как тебя несет, - сказал Малышев.
- Я человек простодушный, - угрожающе сказал Панин. - У меня фантазия разыгралась...
- Ты нехорошо говоришь, - сказал Кондратьев тихо.
Панин сразу посерьезнел.
- Так, - сказал он тоже тихо. - Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда скажи все-таки, зачем нам звезды.
- Постойте, - сказал Малышев. - Здесь два вопроса. Первый - какая польза от звезд?
- Да, какая? - спросил Панин.
- Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению? Так, Борька?
- Так, - сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на Кондратьева. Кондратьев молчал.
- Отвечаю на первый вопрос, - сказал Малышев. - Ты хочешь знать, что делается в системе UV Кита?
- Ну, хочу, - сказал Панин. - Мало ли что я хочу.