* * *
Верещагин догнал Кашука довольно скоро: тот двигался медленнее, чем Шэм. Сандыбеков был где-то впереди. Мины выли, громыхали взрывы, склон озарялся вспышками и приборы ночного видения сходили с ума – егеря ослепли бы, если бы их не сняли. Внизу, на мосту и на дороге, творился ад, и капитан Асмоловский был где-то в этом аду.
Поднявшись на скальный гребень, ведущий к телепередающему центру, Верещагин дал ополченцам команду прекратить пальбу – десантники уже ушли. Со скалы он видел, как БМД свернули к Чучельскому перевалу.
Не верилось: "Красный пароль" прозвучал и Крым вскинулся – так вскидывается из партера, из положения "лежа", борец с мощной шеей, уже почти придавленный к ковру лопатками.
– А ведь мы это сделали, господин капитан, – устало сказал Кашук.
– Ни хрена мы еще не сделали, – устало ответил Верещагин. – Коды прошли или нет? – мы не знаем. Карташов добрался или нет до Конька? – мы не знаем. Володька там жив или нет? – не знаем.
– Сейчас узнаем, – выдохнул Кашук. – О господи, и зачем я в это ввяза…
Он оступился и едва не загремел с обрыва – Верещагин, от души процитировав "Гётца фон Берлихингена", удержал его. Он тоже устал как пес, но торопился, а медленный темп Кашука его раздражал. Оставить осваговца топать в одиночку он тоже опасался – тот вполне мог еще раз оступиться, и уже с концами. Им нужно было попасть в аппаратную – перенастроить разговорники на волну Князя и узнать, что творится у хребта Конек. Напряжение этих дня и ночи далось дорого – сейчас словно все дрожало внутри, и это было некстати, рано расслабляться. И опять полезло в голову: где Тэмми? Что с ней? Верещагин даже как-то не сразу почувствовал боль от разрыва; так контуженный солдат не сразу чувствует, что ему оторвало ногу. Душа оглохла, ослепла и онемела, и вот на этом он продержался без малого сутки, а теперь начала накатывать такая тоска, что хоть с обрыва. Зря он распустил язык перед Асмоловским, ох, зря… Нервы.
Они поднялись к телепередающему центру, перелезли через парапет. Шамиль и Дядя Том встретили хорошей вестью: Володька все еще жив, состояние стабильное.
Еще через пятнадцать минут на площадку въехали три "Бовы" взвода ополченцев, и Верещагин тут же послал одну машину вниз, отвезти Козырева и тело Даничева в госпиталь. Потом кинулся в аппаратную – Кашук наладил связь.
Берлиани не отвечал, зато ответил Сидорук. Он сообщил, что бой у Конька уже закончился, но что-то не так: красных было слишком мало.
Артем, полный беспокойства, еще раз вызвал Берлиани – и на этот раз Георгий ответил.
– Князь, что у вас там?
– У нас там? – Капитан морпехов был в бешенстве. – У нас там комендантская рота 61-го парашютно-десантного полка! Ты понимаешь, что случилось, да?
Верещагин понимал, и ему сделалось тошно. Засада, которую готовили Георгий и Карташов, сорвалась из-за того, что на войне случается сплошь и рядом: из-за идиотской случайности.
…Комендантскую роту, низкая боеспособность которой делала ее скорее обузой, чем подспорьем, Лебедь наладил по трассе еще до того, как Глеб занял позицию. В темноте и без карт рота совершенно естественным образом заблудилась и свернула на север не на хребте Конек, а раньше – на Чучельском перевале. Если бы Драчев догадался заехать на Роман-Кош и спросить у Верещагина дорогу, тот бы сказал ему, что первый поворот на север нужно пропустить, потому что он ведет в тупик: дорога упирается в ворота кордона "Олень", южный вход в Крымский национальный парк, где нет ни одной автомобильной дороги. Все частные шоссе-однорядки, расходящиеся оттуда, также ведут в никуда – к рассеянным в горах частным усадьбам. Сворачивать нужно именно на Коньке, откуда в Симферополь ведет Сараманский автобан. Верещагин рассказал бы все это не из гуманизма (хотя БМД роты везли раненых) и не из любви к советскому генералу, а просто чтобы избежать вот этаких сюрпризов. Ну, может быть, он еще сообщил бы по радио в аэромобильный полк, что в ближайшие два часа чуть ли не прямо через Аэро-Симфи проедет советский генерал, командир дивизии; но это уже не так принципиально.
Упершись в кордон "Олень", рота поняла, что заехала не туда, но выехать долго не решалась, боясь в темноте попасть к черту на рога. Решился один генерал: его машина развивала достаточную скорость для совершения некоторых проб и ошибок, и он уже заметил, что по гражданскому транспорту крымцы не палят. Он вернулся на трассу и рискнул доехать автобаном до самой Алушты, где свернул по указателю на Симферополь.
Генерал въехал в Алушту с севера в тот самый момент, когда третья рота первого горно-егерского батальона въехала туда с юга. Батальон Лебедя в это время еще находился на Никитском перевале, а комендантская рота – на развилке у шоссе. Командир роты старший лейтенант Шамотий был в колебаниях. Наконец он эти колебания преодолел – рота повернула на восток и на маленькой скорости, чтобы не сковырнуться в темноте с горной дороги (одну машину так уже потеряли), потрусила к Коньку. Когда начало светать, рота влетела прямо в засаду. Головная машина и следующая за ней подорвались вместе с мостом, остальные машины корниловцы принялись расстреливать из ПТУРов и гранатометов. Сопротивления почти не было, чему Карташов и Берлиани немало удивились. Приняв сдачу у командира роты, они поняли свою ошибку и ужаснулись ей. Боеприпасы, время и эффект внезапности были потрачены на почти безобидный обоз с ранеными, а за ними где-то на трассе – неизвестно где между Коньком и Гурзуфским Седлом – обретался вооруженный, боеготовный и страшно злой десантный батальон.
– И предупрежденный, Гия, – севшим голосом добавил Верещагин. – Они теперь предупреждены. Не такие они дураки.
– Мы сейчас рванем к вам, – сказал он.
– Рвите, – согласился Верещагин. – Чем быстрее, тем лучше. Потому что деваться им некуда, кроме как сюда.
– Уходите, – быстро сказал Князь. – Хрен с ними, с помехами, делайте ноги.
– Ты знаешь, Князь… Уже поздно.
* * *
Здесь был перекресток трех дорог. По одной они приехали. Вторая, как доложили посланные разведчики, упиралась в забор, за которым были чья-то усадьба и крутой обрыв к реке. Третья прямо-таки просилась, чтобы они поехали по ней. Аккуратный указатель возвещал: "Изобильное". Дорога огибала горушку, забегала в Алушту и быстрой рекой автобана текла в Симферополь. Все это было так заманчиво, что майор ничего хорошего не ждал. Ждал он только одного: рассвета, чтобы хоть тут оказаться с беляками на равных.
Глеб догнал батальон на Чучельском перевале и рассказал майору, как их выбили минометным огнем с Гурзуфского Седла, и что разведчики, скорее всего, взорвали вышку и разбежались.
– Не нравится мне это, – вслух сказал майор.
Глебу это нравилось еще меньше.
Капитан Асмоловский и старший лейтенант Говоров, заступивший на место убитого Деева, ждали следующей его реплики.
– Что скажете, ребята? – спросил майор.
– А чего тут думать, ехать в Изобильное, больше-то деваться некуда. На пятках сидят.
Глеб покачал головой.
– Товарищ майор, это скверно выглядит. Я почти ничего не понимаю, и соображаю плохо, но с нами как будто играют.
– Заманивают, значит… – Майор оглянулся. – Интересно, кто… И куда… И зачем…
– А выход какой, товарищ капитан? – спросил Говоров. – Ну, вот куда нам деваться, если даже нас заманивают?
– Значит, так, – подытожил майор. – Без разведки – никуда. Васюк! Отбери человек пять. Пусть поднимутся во-он на ту гору, – майор глянул на карту. – На Черную. А мы их здесь подождем.
Ждали. Спали, кто не стоял в карауле, перевязывали раненых, бегали к найденному поблизости ручью за водой, перекусывали чем у кого было. Глеб не устоял перед соблазном поспать еще немного. Когда его разбудили, было уже почти светло.
Разведчики вернулись и доложили: у хребта Конек только что был бой. В беляцкую засаду угодил какой-то небольшой отряд, по всему судя – остатки заплутавшей комендантской роты. Белых, по прикидкам Васюка, было не больше двух рот. Значит, столько же осталось в Ялте и закупоривают перевалы. Майор уже знал, что такое штурмовать Никитский перевал – и знал, чего ждать на Коньке. Он хотел было уже отдать приказ на выдвижение к Изобильному, но тут Глеб буквально сорвал слова с его языка.
– Товарищ майор!
Лебедь встретился с ним глазами – лицо капитана было бледным.
– Товарищ майор… – Асмоловский схватил его за рукав. – Дураки мы! Боже, какие мы дураки! Кто ставит помехи?
– Самолеты РЭБ, – пожал плечами Говоров.
– Какие самолеты? Где ты видел самолеты? Где ты их слышал? Наши патрулируют небо, какие тут могут быть самолеты? Ну, подумайте же вы! Напрягите свои мозги! Они же накрыли нас минометом с первых же выстрелов – кто корректировал огонь?
Офицеры переглянулись. Потрясение было слишком сильным даже для ругательств.
– Ты был прав, – сказал наконец майор. – А я долбоеб.
– Я убью эту мразь, – Глеб почувствовал, что задыхается от гнева. – Я сам его убью.
– Поворачиваем! – Майор принял решение.
* * *
Бежать действительно было поздно: красные перекрыли въезд на серпантин к Роман-Кош раньше, чем два "Бовы" резервистов спустились по нему. Для прямого столкновения транспортеры не годились, так что пробиться Верещагин тоже не рассчитывал. Оставалось одно: как можно быстрее закрепиться на вершине и держаться до подхода своих. Вполне осуществимо, не будь недостатка в боеприпасах и в людях. Верещагин физически не мог прикрыть весь периметр, оставалось положиться на свойства рельефа местности: крутой обрыв, прикрывающий левый фланг и тыл.
Небо серело, но в горах еще все было черно. Стонала глухим тяжелым стоном земля, растревоженная траками БМД, и сердца дрожали от предчувствия смерти. Войны могут быть более или менее грязными, более или менее кровавыми, более или менее безобразными, и много здесь накручено – политика, экономика, национальные амбиции и личные качества полководцев, техника и организация, пропаганда и агитация, но в конечном счете все сводится к первобытному: вот ты, и вот я, и попробуй ты взять мою жизнь, а я попробую ее не отдать, и взять твою, и здесь, где мы сцепимся, воя от ужаса и ярости, уже не важно, кто из нас прав, а кто – еще правее, мы выясняем вечный вопрос: кого и почему жизнь любит больше…
* * *
Глеб отобрал три десятка ребят, которые не спекутся, – да нет, никто из десантников бы не спекся, преодолев бегом почти километр по сорокаградусному склону, – но Глебу нужны были такие, у которых даже дыхание не собьется, чтобы после этого броска вступить в драку.
И когда беляки ответят на огонь АГС, когда лобовая атака свяжет их боем, Глебовы тридцать человек скажут свое слово. Они траверсируют крутой склон над дорогой, выберутся на площадку, в тыл к белякам, и вступят в рукопашную. Пусть их благородия сами понюхают, каково оно – драться с невидимым, вездесущим, неизвестно откуда взявшимся противником. Пусть нажрутся грязи. Пусть посмотрят, мать их, что такое десант…
"Безотчетная симпатия, говоришь? Предашь, не взяв минуты на размышление? Убью тебя, паскуда".
Добежав до края обрыва, над которым стремилась в небо ажурная стальная башня, Асмоловский подал знак: ложись! Ближе, не выдав себя шумом, подойти было невозможно. А когда внизу начнется стрельба, белякам будет некогда прислушиваться.
…Так, пулеметное гнездо на вышке они сохранили. Правильно, позиция хорошая, простреливается почти весь склон… Бинокль в предутренней мгле – как мертвому припарка. Это туман или облака? Если вы не знаете, чай это или кофе, то какая вам разница? Большая, господа офицеры. Если эта хрень – туман, с первыми лучами солнца она рассеется. А если облака – нет.
Что это за темные пятна? Машины… Сколько? Две… Считай, взвод. Три пулемета, один – на вышке. А минометы, гиены войны, кошмар этой ночи? Нет, вроде не видно их задранных к небу рыл. Или он ошибается? Нельзя ему ошибаться…
Казалось, что никогда не кончатся минуты между исчезновением в дымке посланного к комбату с результатами разведки рядового и началом далекой, хорошо слышной в тумане стрельбы.
О! Пошла писать губерния: оживилась вышка, затарахтели пулеметы на машинах… Фонтанчики взметенной земли вырастают рядочками, словно кто морковку сажает: АГСы пошли в ход. На них ответили минометным огнем. Глеб прислушался – один. Да, точно, один миномет. Значит, тот самый, что гасил нас. А, заткнулся один из пулеметов… Получи, фашист, гранату!
– Пошли, ребята! – сказал он.
Страшновато, когда под ногами обрыв, и камешки, стронутые ботинком, растворяются во мгле раньше, чем ты слышишь далекий стук… Да ладно, ребята, ничего страшного, какие-то там шестьдесят градусов, всего двадцать метров влево, пройти – что помочиться… Вот она, сваренная из труб оградка, вмурованная в гранит скалы, вот я перебрасываю через нее ногу и чувствую всем своим бренным телом несуразную свою огромность и беззащитность перед лицом пулемета, который, по счастью, нацелен не в меня, и исправно молотит в сторону, прямо противоположную…
Пробежка… Здание передающего центра… Уф, есть, "мертвая зона"! Следующий! Пошел, пошел, пошел!
Т-твою мать!
Баева успели срезать, едва он ногу перенес через забор. Глеб высунулся из-за угла, поднял автомат, нажал на спуск: жрите, сволочи!
Перебежка, угол гаража, барабанная дробь пуль, попадающих в стальную площадку… Не пробиваются толстые железные листы, но плотность огня хорошая, и хрен вы развернете пулемет, гаврики! Хрен вы поднимете башку, хрен вы вообще что сделаете, потому что Степцов и Зурабов уже тарахтят ботинками по ступеням вверх, и падает убитым второй номер, а пулеметчик, видя, что дело кисло, бросает пулемет и начинает отстреливаться, тоже наматывая пролет за пролетом, затрудняя стрельбу что Прохорову, сажающему с вершины горы, что преследователям, а потом и вовсе швыряет свой автоматик вниз – патроны кончились у нас, жалость-то какая! – и продолжает лезть наверх, словно это ему поможет… Уж больно быстро он лезет, что твой орангутанг, и не по лестнице, а по наружным фермам, "волчьим ходом", красивым и техничным… Еще один скалолаз… Но что там с ним будет – уже плевать, главное – пулемет заткнулся, и беляки со своих оборонительных позиций уже бегут сюда – пока что просто узнать, что случилось, а вот трах-тах-тах! – и нет друга ситного, и нет у вас здесь тыла, братцы, один сплошной фронт!
Бежите? Бегите, ребятишки!
Глеб подал знак – все назад! По укрытиям!
Все попрятались.
…И тогда под ноги первому из бегущих он швырнул гранату…
"Ба-бах!" оказался значительно громче, чем Глеб ожидал…
* * *
Старший унтер Сандыбеков, собираясь, ха-ха, на дело, взял да и сунул в карман альпинистский карабин. Он не знал, зачем вообще взял на Роман-Кош свое скалолазное снаряжение. Теперь он понял – сам Аллах подсказал. Бросив свой пулемет, отстреливаясь от наступающих, Шэм бежал вверх по решетчатым ступенькам телевышки. У него остался один путь к отступлению: вверх. Задержался лишь на миг – "закрыл за собой дверь". Теперь у него было ровно тридцать секунд – с того момента, когда он утопил стерженек детонатора в массе пластиковой взрывчатки и сорвал предохранитель, и до взрыва.
Выпустив последние патроны, он бросил автомат, перепрыгнул с лестницы на железные фермы и полез по ним вверх – правильнее будет сказать "пошел", ибо Шэм передвигался по вертикали быстрее, чем иной человек – по ровной земле. Если бы не пули, попадание которых в металл рождает в нем протяжный звук и слегка нервирует, если бы не реальная опасность взрыва, это лазание вообще было бы детской забавой.
Сегодня днем, распределяя взрывчатку по крепежным болтам, они с Хиксом проявили скорее скупость, чем щедрость. Им совершенно не нужно было своротить вышку – достаточно как следует пугнуть тех, кто попытается влезть, – на тот случай, если дела пойдут совсем плохо…
Если они переборщили со взрывчаткой…
Если он не успеет добраться до верха и защелкнуть карабин на тросе…
Если… Ой, мама! Пятьдесят метров вниз – падать будет больно…
Парень на вершине горы едва не задел очередью по ногам… Одиночными стреляй, кретин! Нет, учиться тебе уже поздно…
Брезентовая тесьма плотно обхватывает руку… Лязг карабина о сталь, щелчок…
И взрыв!
Молния блеснула внизу, звуки перестали существовать, вышка содрогнулась, Шэм сорвался и полетел вниз, заскользил по тросу на петле карабина, отчаянно пытаясь развернуться лицом по направлению движения: на такой скорости приложись спиной, не сумей самортизировать ногами – конец!
Сейчас пригодился бы опыт прыжков с парашютом… жаль, взять его негде…
Развернулся он в последнюю секунду перед столкновением, принял удар на ноги… Бисмалла!
Так, если этот парень наверху не отвлекся на взрыв и не принял это скольжение за падение, то он просто перегнется через край и снимет неудачливого Тарзана пулей… В сторону! Бегом! Ноги болят, ш-шайт, как болят ушибленные ноги!
Он побежал к гаражу, где уже все приготовили: вышибли окно вместе с рамой, закрепили веревку за трубу и прицепили жюмар с петлей. В систему влезать-вылезать будет некогда, остается петля – по старинке…
Убедившись, что все правильно и на месте, Шамиль достал "беретту" и кинулся наружу – снять с убитого десантника подсумок с патронами и взять его автомат. Кто-то должен был теперь прикрывать отступление к гаражу.