Внизу осталась вершина горы и "рога" ретрансляторов. "Труба" закончилась, дальше ремонтникам или монтажникам уже нужно было бы работать со страховкой. Дул довольно крепкий и холодный ветер, железные штанги отзывались на его порывы низким гулом, который слышишь не ушами, а всем телом. Мерное раскачивание телевышки было сродни морской качке. Глеб высунулся из "трубы" по пояс, ухватился руками за секции металлических конструкций и огляделся.
Горы шли с востока на запад, на юге полмира захватило море, а на севере зеленел лес. Это была прекрасная земля, русская земля, которая наконец-то стала советской землей. И это бескрайнее небо, в котором он сейчас плыл и дышал, наполняло его какой-то надеждой. Казалось, что все в этом мире еще может стать прекрасным, если к этому приложить хоть немного усилий.
Внезапно тугое, распирающее чувство полета сменилось другим – всеохватной тревогой, дрянным предчувствием, которое высасывает из сердца радость, а из рук – силу. Глеб понял, что пора спускаться, что светлая нота безнадежно испоганена невесть чем.
Старлей ждал его на площадке.
– Что-то случилось? – спросил он. – Вы очень быстро спустились, Глеб.
– Какое-то чувство мерзкое появилось… – Капитан сел рядом с ним на железо.
– Наверное, электромагнитное излучение, – ответил Верещагин.
– Да, может быть… Давай на "ты", Артем.
Ветра здесь уже не было – от него защищала скала. Прогретый солнцем металл вызывал приятные воспоминания: вот так же, как эта площадка, выглядела детская горка во дворе, где рос Глеб. Только там металл был отполирован до блеска детскими штанами, а здесь – башмаками технарей. Ну, и пулеметного гнезда не было на той детской горке…
Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх – здесь, а там – низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…
– Ага, – сказал Артем. – Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?
– Не знаю, не видел…
Глеб посмотрел ему в глаза, и это были глаза, в которые никто никогда не плевал.
Он попытался вспомнить лицо с обложки польского журнала, мысленно сбрить обындевевшую бороду… Нет, реконструкция лиц по воспоминаниям не давалась. Загар. У него неравномерный загар – подбородок светлее лба и скул, расстегнутый ворот показывает четкую границу между темной шеей и светлой впадиной между ключиц. Но Крым – солнечный край. Он мог загореть где угодно.
Как все честные люди, своим лицом Глеб владел плохо.
– Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? – спросил старлей.
– Нет. То есть да. Мы же вроде договорились на "ты".
– Извини. У тебя слегка… озадаченный вид.
– Мне просто любопытно, как давно вы здесь находитесь.
– Достаточно давно, чтобы считаться здесь своими. Это моя работа, Глеб: вживаться в среду, сливаться с ней, завоевывать доверие людей, а потом, в урочный час – предавать их.
И настолько спокойно, настолько без рисовки, даже как-то устало это было сказано, что Глеб поверил мгновенно.
– А ты в рамках своей подрывной деятельности не поднимался ли часом на К-2?
– Что я там забыл?
– Я серьезно. У тебя где-то здесь есть полный тезка. Два года назад он поднимался на К-2. Знаменитое было восхождение – не слышал?
– Не интересуюсь альпинизмом. А что, у нас об этом писали?
– Поляки писали подробно. Я думал, сдохну от зависти…
– Не представляю, чему тут завидовать. Как-то мимо меня вся эта романтика. Скучный я человек, – сказал коллега Джеймса Бонда и Штирлица. – А совпадение, конечно, забавное.
– Я и в самом деле подумал, что это ты. Ведь неплохое прикрытие. По всему миру можно мотаться в свое удовольствие. Разве нет?
– Из рук вон плохое прикрытие. Ну сам посуди: мой тезка сверкнул мордой в журнале – и вот уже ты помнишь его имя и можешь узнать в лицо.
– Там лица-то не особенно много было между бородой и очками.
– Но имя помнишь все равно. Нет, если бы я воспользовался легендой альпиниста, чтобы мотаться по всему свету, я бы не лидировал, а был где-то на пятых-шестых ролях, на подхвате. Незапоминающийся надежный середнячок. Вот остальных членов той экспедиции ты помнишь?
Глеб напряг память. На вершину тогда поднялись четверо, но фамилии не вспоминались. Да и Верещагин-то запомнился только потому, что за ним числился еще и Эверест. Ну и из-за фильма, конечно, тоже.
– Вот видишь, – сказал старлей, когда Глеб покачал головой. – А совпадения в жизни бывают самые дурацкие. Не говоря уж о том, что если бы я действительно был белым офицером и работал здесь под прикрытием, мое начальство позаботилось бы об отсутствии всяких совпадений. Иван Петрович Сидоров, очень приятно.
И опять он сказал это так ровно, что Глебу тут же захотелось поверить и самому посмеяться над своей подозрительностью. Но что-то мешало.
– Можно личный вопрос?
– Да на здоровье.
– Тебе нравится твоя работа?
– Думаю, так же, как и тебе твоя, – Верещагин улыбнулся одними губами, словно кавычки проставил, обозначая иронию. – Полно, Глеб, мы же с тобой читали в детстве одни и те же книги. Нужные книги мы в детстве читали. Есть такая работа – Родину защищать. И особенно приятно защищать ее на дальних подступах. Получая зарплату в долларах, одеваясь хоть и в Хансе и Морице, а все ж не с фабрики "Большевичка". И все с этаким пролетарским отвращением – у нас же собственная гордость, на буржуев смотрим свысока.
– У меня несколько другой профиль, – напомнил Глеб.
– Но все равно мы оба не в Афгане, а здесь. И попробуй скажи, что недоволен этим раскладом.
Глеб пожал плечами, показывая, что говорить такую глупость ему и в голову не придет.
– Только знаешь, где эти книги врут, капитан? – Верещагин чуть прищурился. – Они врут, что на той стороне все гады, которых предавать будет легко. Что любимые, но идейно невыдержанные женщины умирают в удобный момент, оставляя тебе развязанные руки и праведную месть. И что из двух зол всегда можно выбрать третье.
Он сжал пальцы на перилах, а потом вдруг оттолкнулся от площадки ногами и без всякого напряжения изобразил "ворону" в двадцати метрах над землей. А потом вытянул ноги и из "вороны" стал "крокодилом".
– Слабо? – Вот теперь старлей улыбнулся по-настоящему, всем лицом. Ветер трепал его темно-русые волосы, давно не стриженные, на пределе дозволенного в армии. "Зарос, как битла", – осуждающе говорил начальник училища, если челка у курсантов доставала до бровей.
Идиотское занятие, подумал Глеб. Но старлей смотрел и улыбался так азартно, что пришлось отстаивать честь десанта.
– А в стойку на руках выйдешь? – спросил старлей.
– Нет.
– И я нет, – признался старлей и спрыгнул на платформу. Глеб с облегчением последовал его примеру. Снизу послышались одобрительные свистки и хлопки.
– Меня осенила гениальная идея, – Верещагин пригладил волосы и надел берет. – Как насчет спарринг-турнира между десантом и разведкой?
* * *
– Зачем ты потащил его на вышку? Зачем стал с ним болтать? Какого черта тебе от него было нужно?
Гия Берлиани рвал и метал, пользуясь тем, что из аппаратной не проникал наружу ни один звук.
– Его нужно пасти, Князь. Нужно контролировать. Он здесь самый умный. И кое-что подозревает.
– Подозревает? Я удивляюсь, как меня еще никто из них не назвал "ваше благородие"!
– Гия, в день нашего возвращения из Непала по радио и по ТВ нас упомянули в программе новостей.
– Просто замечательно! Он слышал?
– Я не знаю. В какой-то момент он изменился в лице и начал рассказывать мне про моего однофамильца-альпиниста. Я закосил под полного идиота.
– Вряд ли ты сильно напрягался.
– Князь, а ты больше никаких альпинистов-однофамильцев не вспомнил? Это Глеб Асмоловский.
– Какой?
– Такой! "Снежный барс", четыре советских "семитысячника", первое восхождение на Хан-Тенгри в альпийском стиле.
Князь присел на край пульта и запустил пальцы в шевелюру.
– Ну и зачем нужно было с ним лезть на башню и исполнять там сальто-мортале?
– Если бы пришлось его убивать и открывать тут стрельбу, я бы предпочел находиться возле пулеметного гнезда.
– Слава Богу, не пришлось, – Кашук встал из кресла. – Я отлучусь на минутку, господа. То ли это пиво, то ли это нервы, но мне ужасно нужно пойти помыть руки.
– Факимада! – Когда за Кашуком закрылась дверь, Гия треснул кулаком по столу. – Из всех советских вояк, из всех капитанов, из всех десантников черт сюда принес именно его!
– Гия, мы должны выиграть с теми картами, которые нам сданы.
– Это уж да, – сказал Князь. – Это точно… Только знаешь, что мне все больше лезет в голову, Арт? Что нас сюда послали именно затем, чтобы мы прокололись.
– Типун тебе на язык, – отвернулся Арт. – У нас все прекрасно. А вообще-то надо их отвлекать, чтобы меньше думали. Я предложил спарринг-турнир. Так что пусть Миллер подменит Дядю Тома – нам понадобятся самые крепкие кулаки. Глеб выставит двух солдат и двух офицеров. Не посрами.
– Вы с ним уже по имени?
– Княже, мы с ним на "ты".
Интересно все-таки работает подсознание. Когда Глеб принес гитару в комнату отдыха, первое, что запели офицеры, было "Ваше благородие, госпожа разлука". Вообще напряжение слегка спало, чему немало помог коньяк "Ай-Петри".
"Это не фокус, – подумал Глеб. – Они тут смотрят наше телевидение. Нужно что-нибудь другое".
Но подсознание работает по-своему. Пальцы сами собой взяли хрустальный ре-мажор:
Надежда, я (па-па, па-пам!)
вернусь тогда (па-па, па-пам!),
Когда трубач (па-пам!)
отбой (па-пам!)
сыгра-ет,
Когда трубу к губам прибли-зит
И острый ло-коть от-ве-дет…
Старлей подпевал тихо, но с чувством. Берлиани был на высоте: выводил приятным баритоном партию второго голоса, чисто и точно, куда тому Кобзону:
Надежда, я
Останусь цел -
Не для меня
Земля
Сыра-я…
Глеб играл от всей души. Он совсем уже забыл о первоначальной цели, с которой взял в руки гитару. Он играл и пел для Нади, для своей Надежды, которая его не слышала, не могла слышать, но он знал, что где-то там, за морем, она думает о нем и ищет его лицо на экране телевизора среди лиц сотен других десантников, одинаковых, как гвозди с выкрашенными в голубое шляпками.
…И комиссары в пыльных шле-мах
Склонятся молча надо мной (тррам-трррам!).
– Артем, а эту знаешь? – Он взял аккорд: – "Покатились всячины и разности, поднялось неладное со дна… Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Граждане! Гражданская война! Был май без края и конца, жестокая весна…"
Пальцы Верещагина жестко легли на струны.
Полусекундный обмен взглядами показал, что Верещагин разгадал игру Глеба. Разгадал по всем пунктам, до канвы.
– Не надо, Глеб. Эта мрачная. Давай тогда лучше "Гусарскую". "Славно, братцы-егеря…"
– Хорошо тут у вас, – вздохнул майор Лебедь. – Просто курорт…
– А у вас как? – спросил старлей.
– А у нас нормально. Генерал с мэром уже перестали отличать, кто есть кто.
– Вы снимать ребят пришли?
– Какое там, – Лебедь скривился. – Приказа не было.
– Товарищ майор, можно вас на два слова? – Глеб отложил гитару.
– Можно на сколько угодно. – Майор плеснул себе коньяка. – Пойдем покурим.
Они вышли на свежий воздух и встали там же, у ограждения.
– Мне они не нравятся, – сказал Глеб.
– А мне показалось как раз наоборот. – Майор посмотрел на него. – Ты и гитарку взял, и песенки петь начал…
– Я думал… – Глеб осмотрел землю под ногами, словно там валялись нужные ему слова. – Понимаете, в Крыму есть известный альпинист Верещагин. Капитан Крымской армии.
– Так, – сказал Лебедь, призадумавшись. Потом оглянулся.
Верещагин о чем-то беседовал с длинным костистым мужиком по прозвищу Дядя Том.
– Товарищ старший лейтенант! – окликнул его майор. – Вы не подойдете на минутку?
Старлей что-то быстро сказал Дяде Тому, тот кивнул в последний раз и исчез в служебном здании – длинном приземистом каменном корпусе, большая часть которого была закрыта для советских десантников.
– Я вас слушаю, товарищ майор.
– Вы не могли бы показать нам свои документы?
– Нет проблем. – Старлей вытащил из нагрудного кармана офицерскую книжку и протянул ее майору.
Достаточно потрепанная, с отметкой о повышении в звании, с фотографией не последнего времени – с тех пор старлей немного отощал.
Книжка была настоящей.
– Спасибо, товарищ Верещагин, – майор вернул книжку.
– Может, свяжетесь с моим начальством? – спросил участливо старлей. – Майор Варламов, подполковник Стеценко, Симферополь, штаб второго батальона восьмой бригады специального назначения Главного разведуправления Генштаба.
– Да нет, пожалуй.
Старлей слегка задумался.
– Знаете, мне все-таки хотелось бы, чтобы вы связались с моим начальством. Я вижу, возникли какие-то подозрения. Пойдемте в аппаратную. Или вы хотите связаться из вашей машины?
– Нет, нет… – Майор сделал отрицательный жест рукой.
– Я могу идти? – спросил старлей.
– Да, пожалуйста, – ответил майор.
Верещагин ободряюще улыбнулся Глебу, повернулся на каблуках и легко взбежал по железной лестнице на первую секцию телевышки, где сидел один из его наблюдателей – тот самый татарин, который послужил причиной инцидента.
– Ерунда это, Глебка, – голос Лебедя звучал уверенно. – Книжек про шпионов ты обчитался. Не морочь мне две пачки маргарина.
"И все-таки, – зудел внутренний чертик. – Это же совсем несложно – скрутить их, десятеро на одного, и посмотреть, что же на самом деле они держат в генераторной. В крайнем случае – можно просто извиниться… Ну, будет скандал. Ну, вломят мне пизды… Отоврусь – лучше перебдеть…"
Одного грана решимости порой бывает достаточно, а порой не хватает. Глеб отпасовал.
– Так ты за гитарку взялся, чтобы проверку устроить? – Майор засмеялся. – Ну и как, выдержали ребята проверку?
Глеб махнул рукой. Он нарочно выставил на спарринг от рядовых Гогуадзе, чтобы тот поговорил с Берлиани по-грузински, но подозрения не удалось ни подтвердить, ни рассеять: по-грузински-то они поговорили, но Гогуадзе был из Батуми, а Берлиани оказался вовсе из Марганца. Только того и добился, что десант проиграл, потому что Гогуадзе был первогодок, а Берлиани – явный кадровик с большим опытом.
– Ну, ты артист! – Лебедь допил коньяк, сунул Глебу пустой стакан и хлопнул капитана по плечу. – Семь часов вечера, а жарит, как… Я в позапрошлом году в Сочи ездил, вроде там не так жарко было, как здесь… Тут мандарины растут?
– Не знаю, – Глеб достал сигареты, склонился к майорской зажигалке, вытер пот. – Тут, по-моему, все растет.
– Да, богатая земля. Жалко…
– Чего вам жалко, товарищ майор?
Лебедь посмотрел на него как бы оценивая.
– Сам знаешь чего. Ты в колхозе бывал?
– Как все, в летних лагерях.
– Ну, и как впечатления?
– Богатые. В смысле, впечатления.
– Ну, вот и здесь будут такие же… богатые.
– Почему нас не снимают и не меняют?
– А пошли они знаешь куда! Почему так выходит, Глеб: как генерал – так непременно последний дурак и сволочь?
– Принцип Питера.
– Объясни, интеллигент.
– Ну, так примерно: окончил я институт, призвали двухгодичником, лейтенантом. Тут я все понимаю, служу хорошо, остаюсь в армии, дают мне старшего лейтенанта. Я опять служу хорошо, меня повышают в звании, дают капитана. Вот дальше я уже ничего не понимаю, потому и остаюсь на этом уровне. Мой уровень некомпетентности.
– Неправильный твой принцип, – майор выпустил тугой клуб дыма. – Я знаю одного мужика, он как в лейтенантах был дурак, так и в полковниках теперь дурак. А в Рязанском вместе учились. А я – все еще майор. Потому что главной науки не освоил: жопу начальству лизать. А ты… Тебе, Глеб, и майора не получить.
– Спасибо за деловую характеристику.
– Думаешь потому что слишком много. Думаешь, думаешь… Башку себе продумаешь до лысины, а толку не будет.
– И что я, по-вашему, думаю?
Майор, прищурившись, выпустил через ноздри последнюю струю дыма, раздавил окурок об ограду и бросил под ноги.