И вот, не боясь ничего, запевает Митуса свою последнюю песнь.
Поднимаются воины по обеим сторонам, и люди встают на крыше Десятинной церкви на стенах и слушают, как поет Митуса, ибо певцов всегда слушают и редко слышат.
– Кончились добрые времена… И брат брату молвил: "То мое, а и то мое же!" И в княжьих крамолах век человечий сократился. Только вороны грают, трупы, между собой деля. Тут кровавого вина не доста. Тут пир покончили храбрые русичи… И сватов напоили… а и сами полегли… за землю русскую… Свистнула стрела.
Упала на крыше Десятинной церкви девушка, и лилия выпала у нее из волос.
И в ответ свистнула стрела! И ударила в открытый лоб татарина!
Пал татарин со стены, и только закружилось в воздухе перо голубое цапли.
И тотчас стрелы омрачили воздух. И поднял лилию Митуса, и засмеялся, и слезы потекли у него по лицу.
И начался бои. Но и он не заглушил хохота Митусы…
САМОЕ ЗАНЯТОЕ.
Первым зданием города было придорожное кафе – стеклянный ящик, занавешенный изнутри белыми шторами. На двери болталась табличка "ЗАКРЫТО". Приезжий остановился. Возникло и пропало тиканье часов. Приезжий разжал кулак и посмотрел на спичечную коробку.
– Ящерица… – сказал он. – Это я, здравствуй, ящерица… Я накормлю тебя, маленький крокодил… А теперь смотри не высовывайся из коробки. А то придут пионеры, и ты умрешь. Они положат тебя в банку с формалином и сделают из тебя наглядное пособие… Потому что наука требует жертв, искусство требует жертв, любовь требует жертв, и черт его только не знает, что не требует жертв… Все требуют жертв, и никто не догадывается, что живые помогают прогрессу больше, чем покойники… А теперь я посплю, ящерица.
Он выбрал местечко на зеленой траве, неподалеку от дверей кафе, подстелил плащ и улегся удобно и привычно.
– Я очень долго шел, а теперь я посплю, – сказал он. – Сплю.
По потом он приподнялся на локте.
– Батальоны все спят, – сказал он спокойно.
Сено хрупают кони.
И труба заржавела
На старой цепи.
Эта тощая ночь
В случайной попоне
Позабыла про топот
В татарской степи.
– Сплю… – сказал он. – Сплю… – и снова приподнялся. – Сон, а сон.
– Да… – ответил сон.
– Приснись мне, – сказал приезжий.
– Ладно, – сказал сон.
– Что-нибудь не очень глупое.
– Ладно, спи.
– Много лет назад я был в одном городке, ну ты знаешь такие города – в торговых рядах продают стиральные машины, сборники фантастики и шифер по справкам горисполкома. В сквере – памятники партизанам последней войны и войны с Наполеоном, а у церкви – пьяные велосипедисты. Утром и вечером мне хотелось поселиться там навсегда, а днем и ночью бежать куда глаза глядят…
– Хватит болтать, – сказал сон.
– Вот говорят, что любовь и голод правят миром, – сказал приезжий. – Интересно бы знать – куда это они правят! Городок-то ведь ждет… Там гуси отскакивают от мотоциклов, там воскресенье не начинается без водки, там в магазине я купил книжку "100 затей для умелых рук" и в речке поймал пескаря. Я не заметил в городке ни любви, ни голода, но я заметил тоску по необыденному. Как ты думаешь – может она править миром?
– Не мешай мне работать! – сказал сон. – Я не могу работать в таких условиях! Сейчас все Другое.
– А что? – спросил приезжий. – Ты мне уже снишься?
– Да. Снюсь! – сказал сон.
– Вся моя беда, – сказал приезжий, – что, в сущности, я никогда не был уверен в том, где я нахожусь. То ли мне здесь снится, что я там, то ли мне там снится, что я здесь. Вот, например, дворник… надеюсь, он мне не станет пылить в нос.
"Вжик, вжик…" – сказала метла дворника, но пыли не было. Так разве что немножко, самую малость.
– В этом городе есть пивные? – спросил приезжий у дворника, когда тот приблизился.
– В этом городе нет пивных, – сказал дворник. – Вы нездешний?
– Я приехал издалека, – сказал приезжий.
– Амнистированный? Или турист? – спросил дворник.
– Вы оригинально мыслите, – сказал приезжий.
– Эх, разве это сейчас ценят, – сказал дворник. – Работаю дворником, а мог бы быть фтизиатором.
– Что такое фтизиатор?
– Откуда я знаю? – сказал дворник.
– Вы, я вижу, тоже нездешний.
– Мы все нездешние, – сказал дворник.
– Слушай, дворник, – сказал приезжий. – По-моему, сегодня должно что-то случиться. Как по-твоему?
– Черт вас знает, – сказал дворник. – Так и шастаете тут, так и шастаете.
– Не твое дело, – сказал приезжий. – Я люблю видеть сны какие мне хочется.
– Это приятно? – спросил дворник.
– Не всегда, – ответил приезжий. – Но всегда чревато. – Чем?
– Событиями, – сказал приезжий. – Тебе не кажется, что сегодня должно что-то случиться?… Уже случилось…
Он так сказал потому, что из-за угла кафе вышли две женщины. Одна средних лет. Другая помоложе.
– Это тебе снится, чудак, – сказал дворник.
– Нет. Это уже не сон, – сказал приезжий.
– Принесите мне чего-нибудь горячего, – попросила та, что постарше.
– Валентина Николаевна, – сказала молодая. – Здесь кто-то спит.
– Ничего. Поспит и проснется, – та, что постарше, наклонилась к спящему. – Ох!… – сказала она, выпрямившись.
– Валентина Николаевна, что с вами? Женщина тихонько засмеялась, потом вытерла слезы и наклонилась снова.
– Спишь, – сказала она. – Ты все-таки пришел, бродяжка… Дай я хоть погляжу на тебя… Похож.
– На кого похож? – спросила молодая.
– Изменился… На себя похож…
– Валентина Николаевна, а кто это?
– Это? Страшный человек.
– Господи…
– Самый большой лентяи на свете. Чемпион лентяев. Старая школа.
– Вы его знаете?
– Немножко. Это мой муж, – сказала она. – Бывший, бывший… Я его не видела полжизни… Она тряхнула спящего за плечо.
– Проснись. Приезжий открыл глаза.
– Ты знаешь, пока я спал, мне пришла в голову одна идея, – сказал он. – Я понял, почему я не люблю ходить в театр… Покупаешь билет, и тебе показывают живых людей, как в трамвае. Но в трамвае это стоит четыре копейки. Конечно, если без багажа. С багажом дороже… Ну ладно, я еще посплю. У меня там был ряд интересных встреч. Я не досмотрел, чем все это кончится.
Он опять закрыл глаза.
Но женщина схватила его за плечи и стала трясти.
– Э-э, нет, не выйдет, – приговаривала она. – Ты у меня сейчас проснешься как миленький. Ну… вставай.
Тогда приезжий поднялся.
– Может, поздороваешься наконец? – спросила женщина.
– Здравствуй, Валя, – сказал приезжий. – Я слышал, ты стала известной актрисой. Или мне это приснилось? И ты все еще играешь официанток?
– Валентину Николаевну знает весь свет, – с вызовом сказала молодая.
– По-моему, вы официантка, – сказал он ей. – В этом кафе.
– Откуда вы знаете?
– Знаю, – сказал приезжий. – У вас в кафе мухи есть?
– Начинается, – сказала актриса.
– Да вы что, гражданин, – сказала официантка. – Спятили? Наше кафе лучшее в районе… Какие мухи?
– В тех кафе, где бываю я, крошка, все официантки выносливые, – сказал приезжий. – И вежливые. Все. До единой.
– Я вас не оскорбляла…
– И умные, – добавил приезжий. – Там заказ клиента угадывают по глазам…
– Не люблю таких, – сказала официантка. – Все переиначиваете.
Приезжий стукнул кулаком себя по ладони.
– Могу я достать в этом кафе пару хороших мух?! – спросил громко. – Или нет? Я вас спрашиваю! У меня ящерица не кормлена!
– Слушай, не пугай человека… Какая ящерица? – спросила актриса.
– Я ее отнял у юных натуралистов, – сказал приезжий и, приоткрыв коробку, показал маленькую скучную ящерицу.
– Ой, зелененькая… – сказала официантка.
– Вы хорошая девушка, – сказал он.
– У нас этих ящерок сколько хочешь, – сказала она.
– Вы плохая девушка, – сказал он.
– Прошу вас, идите… Нам нужно поговорить, – сказала Валентина Николаевна.
Официантка сказала – хорошо, потом кивнула на него, покрутила пальцем у виска, понимающе подмигнула Валентине Николаевне, поднялась по ступенькам кафе, отворила своим ключом дверь и ушла внутрь.
– Ну, рассказывай, – устало произнесла актриса.
– Я перед сном глядел на ящерицу, и мне приснился крокодил в виде дворника.
– Я хочу знать, как ты живешь, где ты живешь, кем ты работаешь?
– Я живу хорошо, – ответил он со смирением. – Я живу везде. Я работаю поводырем крокодила.
– Жаль, – сказала она. – Я думала, мы с тобой поговорим как люди.
– Валя, мы и говорим как люди, – мягко возразил он. – Только в слово "люди" мы вкладываем разный смысл. Как всякий неталантливый человек, ты любишь сложности.
– Я тебя не понимаю.
– Ты меня никогда не понимала.
– Не обольщайся, – сказала она. – Я тебя всегда понимала. Поэтому мы не вместе. И насчет неталантливости ты врешь. Болтун несчастный. Значит, так и проиграл в игрушки всю жизнь?… Все так же спишь, все так же бездельничаешь, все так же рассказываешь байки и затеваешь споры с кем попало… Это ты любишь сложности. Я живу понятно и просто. А ты закрученный, как штопор.
– Нет, Валя, я не люблю сложностей. Это они меня любят. Что может быть проще желания поспать? А мне все время мешают, будят. Вот и ты всегда будила меня невпопад.
– Работать надо, голубчик, работать! – сказала она. – Все люди работают и создают ценности!
– Это не одно и то же. Валя, – сказал он. – Работать и создавать ценности. Ладно. Не хочется спорить.
– Лекции читаешь… – Голос у нее стал злым. – Интересно бы знать, какие ТЫ ценности создаешь, соня несчастный!
– Сейчас покажу, – сказал он и оглянулся на подходившую официантку.
– Я мух принесла, – сказала официантка.
– Понятно? – спросил он у актрисы.
– Ладно. Я пойду, – сказала она. – Не думала, что мы с тобой так встретимся. Мне казалось, что я тебя еще немножко люблю… Иллюзии, иллюзии… Дуры мы, бабы.
– Прости меня. Валя, если можешь.
– Бог подаст. Чужой человек, – сказала она.
– Ничего ты не поняла, – сказал приезжий. – Вот смотри…
И он обернулся к официантке.
– Слушайте, у вас же таких ящерок полно, – сказал он, – а вы этой мух принесли. Она усмехнулась.
– Эта вроде уже знакомая, – сказала она.
– Поняла? – спросил он у женщины средних лет и, видимо, средних способностей, он всегда знал это, но был уверен, что это поправимо.
Актриса смотрела на него с яростью.
– А теперь ступай, – сказал он. – Я не досмотрел сон. Ты меня разбудила, когда начиналось самое занятное.
Они обе ушли.
РАНЬШЕ ОН БЫЛ СПОКОЙНЫЙ.
Вечер. Сад. Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины. Пожилая нанизывает бусы. Молодая поет:
В сновиденьях моих
Мы друг к другу прильнули,
Мы с тобою вдвоем,
Мы с тобою вдвоем.
Если серьги в ушах
У меня шевельнулись,
Это ты шевельнулся
В сердце моем.
Молодая положила лютню на колени.
Платье белое на ней из прозрачного шелка, вышито маленькими букетиками мирта и желтых цветов. На голове гирлянда из шиповника и веток чемерицы.
Она сорвала пучок мяты и, растирая ее между пальцами, надушила горячий воздух вокруг.
– Ох, не люблю я эту песню, – сказала старая. – Все поешь, все поешь. А ведь уже который год замужем. Пора остепениться.
– Подожди, Анита… – сказала молодая и быстро встала. Беглыми движениями она поправила волосы, опять села. – Кажется, приехали.
– Глаза бы не глядели… Ты же вся горишь…
– Иди, Анита… Иди… Я счастлива… – сказала она, глядя на идущих по дорожке.
Впереди высокий. Длинная борода, длинные волосы.
– Здравствуйте, синьора Джиоконда, – сказал он.
– Здравствуйте, синьор Леонардо, – ответила она тихо.
– Можешь сегодня не переодеваться, – сказал невысокий полный человек (ее муж). – Синьор Леонардо писать не будет. Он уезжает.
– Вы уезжаете?
Она поглядела на него недоверчивым взглядом крестьянской девушки, удивительным у такой взрослой и нарядной дамы.
– Уезжаю, Монна Лиза… Воине с пизанцами конца не видно. Мне синьория заказала военную картину…
Спутники Леонардо стояли молча.
– А как же мой портрет? – спросила она.
– Я вернусь, Монна Лиза… как всегда… Прощайте.
И Леонардо ушел со своими спутниками.
– Как всегда, – сказал муж, глядя ему вслед. – Вам не кажется, синьора, что ваш портрет несколько затянулся?…
Монна Лиза ничего не отвечает, и муж уходит, пожав плечами.
А Монна Лиза наклоняет голову и снимает слезинку со щеки.
Она снова берет лютню:
Встала я задула свою лампу,
А луна высокая светла.
Знаю, знаю, мне не надо плакать…
Вот опять слезинка потекла…
– Да, – говорит она, перестав плакать. – Вы попали в беду, синьора.
…Едут всадники по закатной равнине.
Спокойно ступают кони.
Впереди Леонардо в берете с пером по самые плечи.
Низкое солнце заходит за поле, пасутся свиньи. Далекие голубые холмы. Длинные тени пали на дорогу.
Это час тоски путешественников, час нежности в сердце того, кто сказал недавно "прости" милым друзьям.
Близкая ночь догоняет их, и они подстегнули коней.
Поднялась луна, огромная, желтая, и осветила дорогу с белыми призрачными фигурами. Это были волы. Белые волы тосканской породы.
Они бредут по скошенному полю, задевая рогами друг друга, и тянут бронзовые пушки с уродливыми колесами.
Вдали показался городской холм…
Зубчатые стены и воротные башни среди вытоптанных хлебных полей на берегу Арно, а за стенами города Пизы встает багровое зарево. Театр военных действий. Ну что же, спустимся в партер.
…Около деревни.
Женщина, нищенски одетая, роет лопатой землю. Возле наполовину вырытой ямы стоит бочонок. Двое детишек устало и давно плачут.
– Деточки мои… милые мои… – мать не оглядывается на них.
– Ма-а-ма… кушать хочу…
– Родненькие, кету кушать, не плачьте… Нету кушать…
– А в бочке?
– Воробышки мои… это не наше… Если мы сохраним бочонок от солдат, хозяин трактира нам заплатит.
Тихо подъезжает Леонардо со спутниками, молча смотрит, и его замечает мальчик.
– Мама… там дядя…
– Где? Где? – оборачивается женщина. – Не дам, проклятые, не дам! Мы умираем с голоду! А-а-а-а! Не дам!
– Что ты, голубушка, – говорит Мельци. – Мы не возьмем. Что ты?
– Не знаю, ничего не знаю! Мы не виноваты!
– Молчи… Ну… молчи! – говорит Зороастро. – Как нам доехать до Флорентийского лагеря?
– Вон дорога… Она приведет.
– Прощай, – говорит Зороастро, но мать обращается к Леонардо.
– Подайте милостыню, ради Христа. И Леонардо молча дает ей денег.
– Дай бог вам здоровья, синьор… Дай бог вам счастья… Синьор, у вас, может быть, найдется кусочек хлеба?… Ребеночек все плачет, и второй все просит есть… На деньги здесь ничего не купишь… Солдаты все позабирали…
Леонардо велит дать хлеба, и Зороастро достает хлеб из кожаной сумки. Женщина жадно хватает хлеб, дает детям. Извиняясь, смотрит на Леонардо и вдруг загораживает бочку.
– А-а-а-а! Не дам! – кричит она.
– Опомнись, женщина, – сурово говорит Зороастро. – Наш синьор не грабитель.
– А что он… грозно так смотрит?
– Грозно? – Зороастро оглядывается на Леонардо. – Он смотрит на тех, кто довел вас до нищеты.
– Что врешь… Здесь нет никого…
– Не мешай нам думать, женщина, – сурово говорит Зороастро.
И Леонардо печальный гонит коня вскачь, и ученики его вслед за ним.
…Огромная комната придорожного трактира. За окном вдали пылает прекрасный город Пиза. Трое рваных солдат пьют вино.
– Все с голоду скоро подохнем, – сказал один. – Шесть месяцев не платят жалованья. Кормись как знаешь… И мужичье проклятое не кормит.
– У них самих нечего жрать, – сказал второй.
– Стой, ребята! – сказал первый. – Люди из отряда Колеони подходят.
Вбегает воин, за ним другие.
– …А вы уже здесь! – закричал воин. – Прочь отсюда!
Схватились… Бьются…
– Стой! Погоди… – говорит первый солдат. – Передохнем.
Оба отряда останавливаются. Хмуро держась за мечи, тяжело и хрипло дышат.
– Уж мы б вас вздули, бергамцы паршивые, – сказал первый солдат, – вторые сутки вот без еды…
– Собаки! – закричал пришедший воин. – А мы, по-вашему?! Они голодные! А мы? Мы первые подошли к деревне!
Деревня наша!
– Ваша?… Возьмите, если ваша, – ответил солдат.
– Возьмем! – сказал воин.
– Возьмите!
– Вот отдохнем и возьмем.
– Ну, отдохнул, пожалуй, – сказал солдат и, подняв меч, бросился на воина.
Опять началась схватка, и все ушли сражаясь.
Стало совсем тихо в трактире. Зарево горящей Пизы освещало небо.
И тогда вышел хозяин и поднял поваленные скамьи.
– Плохие времена наступили… Джузеппе! – крикнул он. – Эй, Джузеппе! Испугался? Не бойся, дурачок… Они все ушли.
– Ушли? – ответил голос невидимого Джузеппе, и вылез парень.
– Все прибрать надо, – сказал хозяин, глядя в окно. – На то мы и хозяева трактира, чтобы наблюдать драки со всей округи… Вылез, Джузеппе? Вот и хорошо… А теперь обратно полезай… Опять солдаты идут…
– Ох, – сказал Джузеппе и скрылся.
– Э, погоди… солдаты – это мелочь, – сказал хозяин. – Тут поважнее господа едут… О господи, сам гонфалоньер Флоренции синьор Содерини жалует, и с ним кто же это, не разберу?… Джузеппе! Черт проклятый, ты вылезешь, наконец, из ямы?!
– Иду, иду, – сказал Джузеппе.
Вошли Леонардо и Содерини, человек невысокого роста, с большим носом, с большой челюстью.
– Спокойнее, маэстро, спокойнее, – сказал он, – мои солдаты вас проводят. Если нужно, попугают мародеров.
– О! Попугают! – откликнулся Леонардо. – Все кого-нибудь боятся… Мирные волы и те пушки тянут… Сладостная военная жизнь… Мало еды, зато много крови…
– Ну, ну, не расстраивайся… Ты бы лучше подумал, как нам выиграть эту войну… Такому великому инженеру, как ты, грешно уклоняться…
– Я уже подумал.
– Ты шутишь… Все вон отсюда… Оставьте нас вдвоем.
Все ушли.
– Ну говори, – жадно придвинулся Содерини.
– Надо так сделать, – сказал Леонардо, глядя в окно. – Надо заключить мир с пизанцами.
– Что? – изумился Содерини. – Ну хорошо… Продолжай.
– Надо заключить мир… Это первое… Нужно построить канал на реке Арно, который соединит город Пизу с Флоренцией… Это второе, – сказал Леонардо твердо.
Содерини пристально поглядел на Леонардо и отодвинулся, поджимая тонкие губы.
– Я исследовал реку… Это вещь возможная… Канал нужно строить совместно с пизанцами… После этого войны ваши прекратятся, потому что канал обогатит оба города… Я сделал подсчеты.
– Ты сумасшедший, – сказал Содерини, внимательно глядя на Леонардо, – вот почему ты бродишь здесь между двумя лагерями… Я все понять не мог… Ну, прощай, – и он ушел…