Но горше всего было императору Александру оттого, что русские офицеры уважают и даже боготворят Наполеона, почитая его военным гением, а своего собственного государя считают сиятельным бездарем, внуком великой бабушки, вошедшим на престол по трупу отца…
"Вот куда надо метить! Презрение, измена и заговор, суть три карты, которые ознаменуют мой триумф! - Касторский вытер пробившийся на лбу пот. - Хвала изменникам и предателям! Слава проклятому Наполеону!"
Николай Егорович возбужденно прошелся по комнате, подошел к распахнутому в парк окну и, с удовольствием вдыхая идущий с аллей осенний дух, восторженно ударил ладонью по раме: "Да, да, тысячу раз, да! Именно измена! Тот, кто изобличит предателя, станет верным другом государю. Не случайно свой ближайший круг император именует "молодыми друзьями". Так и я не стар! С удовольствием пополнил бы их тесный дружеский круг! Затем, если доверит государь, так своими руками, каленым железом стану выжигать болтунов! Восхищались бы у меня Наполеоном, болтаясь на дыбе…"
Касторский возвратился к столу, достал чистый лист бумаги, отступил от края два дюйма и снова каллиграфическим подчерком вывел слово "рапорт". Только после проделанной операции стал подробно описывать обо всем, что ему довелось подсмотреть и подслушать за полгода проживания в доме Ростопчиных.
Он вспоминал каждую, казавшуюся раньше незначительной деталь, указывал всякую мелочь, потому что где-то ранее слышал о том, что дьявол скрывается в мелочах.
Так, например, подробно расписал перешептывание лакеев о необыкновенной близости супруги генерал-губернатора Екатерины Петровны с аббатом Сюрюгом. Касторский также указал на достоверные слухи о том, что Екатерина Петровна тайно перешла в католичество и теперь склоняет к этому детей, а господин аббат тайно исповедует и причащает графиню по латинскому обряду.
Однако же, все эти сплетни были только первой кляксой, разминкой в его грандиозном плане очернения Ростопчина. О самом главном, то есть о "возможной государственной измене и политическом заговоре" генерал-губернатора и состоящих при нем московских властях, Касторский решил изложить в заключении рапорта. Причем Николай Егорович хорошо отдавал себе отчет в том, что свои мысли следует изложить предельно недвусмысленно, но поостеречься с подробностями, чтобы случайно не навлечь каких подозрений и на себя.
В коротких, но убийственно опасных строках он с возмущением отмечал, что даже в присутствии слуг Екатерина Петровна открыто восхваляла и политический строй Франции, и непобедимую мощь ее армии, да саму гениальность Наполеона. Неуемная генерал-губернаторша подтверждала правоту своих слов тем обстоятельством, что власть Наполеона благословил сам Папа Римский, и воссел он на престол красиво и благородно, что достойно искреннего восхищения…
На этих словах Николай Егорович хотел закончить, но, поразмыслив, как бы такие заявления не сочли и за его мысли, решил смягчить концовочку, добавляя против Ростопчина неприятные, но менее дерзостные обстоятельства.
Он с удовольствием указал все случаи, а так же присутствующих при этом лиц, когда Ростопчин лестно отзывался о правлении Павла и дурно про Александровские начинания. Не забыл упомянуть о том, что однажды генерал-губернатор назвал императора Павла последним рыцарем, а вот Александра шутя, обрядил в напыщенные фармазоны, которого недостаточно секли в детстве.
Не без удовольствия перечитав рапорт, подполковник Касторский счел его превосходно написанным по форме и глубоким по содержанию.
"Какое коварство и черная неблагодарность в сердце у этого мерзавца Ростопчина! Переложить слова в поэму, так станут переписывать и заучивать наизусть. - восхищенно подумал о своем рапорте начальник фельдъегерской службы. - Всех бы научить по такому образцу доносы писать, цены бы тем доносам не было!"
Касторский аккуратнейшим образом сложил лист вчетверо и спрятал в потайной карман мундира. Затем, любовно поглаживая и проверяя, не топорщится ли карман, с усмешкой посмотрел на висящий в тяжелом багете портрет Ростопчина:
"Это, Федор Васильевич, козырной туз в моей с вами партии. Вас он оставит с носом, меня же озолотит и выведет в генералы, а то и вовсе сделает графом!"
Глава 13. Огненное пришествие
С наступлением сумерек Вороново ожило, наполнившись мужскими и женскими голосами, лаем собак, фырканьем лошадей, запряженных в большие и малые повозки. Дворы и парки расцветали десятками разожженных костров, где в огромных медных чанах тут же варился пунш, вокруг которого разбивались биваки. К кострам то и дело подходили люди, принося новые ящики с вином и ромом, вслед за ними поднимался ввысь пряный и пьяный дух, щедро сдобренный ароматами корицы с лимоном, приправленный сладко-горьким привкусом жженого сахара.
Словом, в этот вечер Вороново напоминало расположившийся кочующий цыганский табор. Но если бы окутанное сумерками имение увидел поэт, то в его возбужденном воображении явились картины великих исторических событий, когда движимые рукою Провиденья народы, сорвавшись со своих обжитых мест, ринулись навстречу своему неизвестному будущему.
Генерал-губернатор не хвалился и не пугал, когда обещал за половину дня организовать великий исход из своей вотчины. Теперь в его словах о том, что к ночи имение должно быть пусто и предано огню, не сомневался никто.
В минуты захода солнца над его землей, Ростопчин решил устроить великое прощание с прошлым. Оттого и полыхал в чанах огненный пунш, и нескончаемо текла по венам собравшихся на биваках живительная влага, разнося по людской крови огненное причастие, благословляя их в новую жизнь.
- После сегодняшней ночи ничто не будет по-прежнему. Москва сгорит в огне пожарища, а вместе с ней и весь старый мир!
Многозначительно провозгласил Ростопчин. Приглашая присоединиться к тосту, поднял стакан с пуншем над головой.
- Проснувшись утром, не то что Россия, но вся Европа станет другой!
- В этом, любезный Федор Васильевич, исключительно ваша заслуга! - Леппих нагло засмеялся и с удовольствием двинул своим стаканом в стакан генерал-губернатора. - Однако и мы, скромные работники, вам чуть-чуть помогли провернуть эту затею!
- Ну да, ну да, - нехотя отмахнулся от немца Ростопчин и, переводя тему подальше от чужих заслуг, вдруг сказал. - Странная все же страна, Китай…
- Это почему же? - с непривычной для себя наглостью возмутился начальник фельдъегерской службы и, демонстрируя саму себе небрежение к Ростопчину, фривольно заметил. - Попрошу объясниться!
Возбужденный генерал-губернатор не замечал ни нарушения субординации, к чему был всегда чрезвычайно щепетилен. Не обратил он внимания и на изменившуюся тональность произносимых подполковником слов.
Всеми мыслями Федор Васильевич уже оседлал огнедышащего дракона и несся в Москву на его крыльях, сияющих в лунном свете. В неуемных фантазиях Ростопчин смаковал, как выпустит из ужаснейшей пасти первый столп огня, пожирая деревянные застройки. Как загудят кирпичи, когда огненными языками станет он лизать стены сонного Кремля, приводя в ужас Наполеона с его хваленой армией и вселяя благоговейный трепет в сердца верных россов. Федор Васильевич так увлекся своими грезами, что, опорожнив стакан пунша, вполголоса невольно напел уже переправленный под себя гимн Гавриила Державина:
Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся.
Корсиканца ты потрёс!
Однако Касторский уступать своего вопроса не хотел, желая за прощальным пуншем приучить себя не трепетать перед лицом генерал-губернатора, убедившись, что он не обитающее на Олимпе божество, а такой же грешный червь, как и все остальные.
- Просим ваше превосходительство, объяснится про Китай! - нагло выкрикнул начальник фельдъегерской службы, подсовывая под нос лакея пустой стакан.
- Да, да, Федор Васильевич, поясните, очень ждем! - охотно поддержал подполковника Леппих.
- Какой право вздор, весь этот Китай… - отмахиваясь, сказал Ростопчин, махом выпивая огненный пунш. - Что ж, господа, если настаиваете, тогда извольте!
Он бодро встал, потребовал наполнить стакан пуншем и, отойдя от костра так, чтобы был виден всеми, торжественно объявил:
- Китай изобрел порох! Но кто додумался им стрелять? Правильно, европейцы. Оттого они и господствуют над всем остальным миром! В Поднебесной придумано шествие с драконом! Но чей гений решил соединить его с аэростатом, ракетами и греческим огнем? Да, господа, это я, генерал-губернатор Москвы, потомок потрясателя вселенной Чингисхана!
Ростопчин схватил стоящую бутылку с ромом и яростно плеснул из нее в костер, отчего пламя, взревев, взметнулось к небу.
- Сегодня мой предок будет торжествовать в аду, потому что совершу жатву, достойную его имени!
Находившиеся на биваке опешили, даже осмелевший подполковник Касторский и тот растерялся. Один только Франц Иванович, проникнувшись торжественностью момента, зааплодировал и зачем-то выкрикнул: "Браво!". И вслед за тем: "Брависсимо!"
- Однако будет еще вопрос! - Подступился неуемный подполковник. - За вами, Федор Васильевич, числится должок!
- За мной? - искренне удивился генерал-губернатор, но не вызывающему нахальству опьяневшего начальника фельдъегерской службы, сколько тому обстоятельству, что он может быть кому-то должен.
- Не далее как вчера вы обещали мне с герром Леппихом объяснить расположенную в аллеях престранную аллегорию, которую изволили именовать "Круговоротом суток". Какую такую ценность может представлять для нас бесконечно вращающийся волчок времени? Итак, мы ждем!
- Вот вы о чем! На самом деле аллегория посвящена не смену дня и ночи, а принципам власти, с помощью которых боги всегда будут управлять людьми, а посвященные распоряжаться жизнями профанов. - В порыве дурной откровенности и отчего-то смеясь сказал Ростопчин. - Суть аллегории, господа, вот в чем. Чтобы управлять паствой, надо держать ее в неведении, но время от времени подкидывать ей нехитрые житейские вопросы и простецкие бытовые задачи. Мудрость в том, что решением оных должны стать не ответы, а новые вопросы и задачи, соответственно с возложением на их пустые головы новых бремен и забот! И так до гробовой доски, до бесконечности, и даже до края времен, пока род сей не перейдет! Пока он еще существует, пусть сам с остервенением кружит в вопросах, старательно решает задачки и неугомонно бежит за ответами, словно ослик у жернова.
Касторский удовлетворенно кивнул головой, затем даже поклонился, но незаметно для остальных ощупал потайной карман, в котором предусмотрительно припрятал донос.
Близилась полночь…
От выпитого пунша, от жара произнесенных обещаний и яростных клятв, само время начинало плавиться и гореть, обжигая разомлевших на биваках людей. Но вот грянули литавры, и перед дворцом на белом гарцующем коне в сияющей стальной броне возник сам Ростопчин. В руке его грозно полыхал факел, которым объезжавший именье генерал-губернатор поджигал Вороново. Подобно библейскому пророку, вознося руки, он грозил низвергнуть на мерзкие французские головы огонь с небес, повергая их в рукотворный ад.
Едва заполыхал главный усадебный дворец, как смолкли литавры, и разом навалилась тишина. Затем трижды громыхнуло: "Выступаем!", и, не гася костров, люди стали оставлять биваки, покрикивать на застоявшихся лошадей, подгонять плетьми дремавший домашний скот. Разношерстная многоликая орда вздрогнула, стеклась в единое тело и неспешно двинулась прочь из Вороново.
Впоследствии ничего из происходящего Федор Васильевич решительно не мог вспомнить. Околдованный предчувствием полета, истомленный предвкушением скорой гибели Великой армии, он совершал поступки в неком исступлении, можно сказать даже в божественном экстазе, отчего внушал благоговейный трепет в умах прежде скептически настроенных англичан.
Напоследок генерал-губернатор снял со своей руки перстень и сунул его Касторскому со словами: "Передашь государю". После чего Леппих приказал рубить канаты, и дракон был выпущен на свободу.
Ростопчин очнулся от странного сновидения наяву, когда оторвавшийся от земли аэростат оставил позади себя пылающий дворец и заскользил над макушками деревьев, необозримого даже с высоты осеннего парка.
На безоблачном ночном небе мерцали рассыпанные прихотью Творца созвездия и одиночные звезды, а под ними своим немигающим оком за полетом генерал-губернатора следила полная луна.
Боясь посмотреть вниз Федор Васильевич принялся разглядывать лунный диск, припоминая рассказ Калиостро про то, что на луне располагаются врата в Чистилище, и души умерших первым делом отправляются туда, где ангелы и демоны определяют судьбу почивших до Страшного суда.
"Сегодня ночью у них прибавится работы", - не без гордости подумал Ростопчин, любовно поглаживая аккуратно уложенные на дно зажигательные заряды.
Иногда граф отваживался посмотреть вниз, где в лунном свете лентами поблескивали реки, где в застывших геометрических фигурах томилась несжатая из-за войны пшеница, а над гнилыми болотами блуждали зеленые огоньки. Потревоженные лунным светом в своих потаенных логовах обречено выли волки, а неразумные волчата наперебой поднимали вслед родителям жалобный скулеж.
"Волки как никто чуют скорую смерть, и воем своим ее приманивают", - отметил про себя генерал-губернатор, находя в примете подтверждение скорому пожару. Тогда суеверный трепет снова овладевал графом, что, не смея стоять на ногах, он опускался на колени.
Прогоняя малодушную слабость он ласково целовал огненные заряды, как раньше целовал своих детей, укладывая в постель. Затем, баюкая, раскачивал сооруженную в виде дракона, корзину аэростата и тихонечко напевал колыбельную:
Тишина в лугах, в лесах,
Звезды ходят в небесах,
И дудит им во рожок
Тихий месяц-пастушок.
Ростопчину казалось, что высоко в небе раскинула крылья таинственная звездоглазая ночная птица, и уже не аэростат, а она влечет его в когтистых лапах на алтарь Победы, где живую плоть расклюют голодные и ненасытные птенцы, имя которым Война, Разруха и Смерть…
"Не устрашусь и не отступлю! Пусть свершится пророчество! - дрожа от волнения, шептал Ростопчин, лаская дремлющие бомбы. - Известно, что когда летит Гамаюн, вместе с ней на мир грядет смертоносная буря! Пусть судьба решает, кому остаться на белом свете, кому отправиться в вечное забвение на берега Леты…"
Восторг и страх мутили разум генерал-губернатора, заставляя забыть все наставления механика Леппиха, каким образом держаться курса, управляясь веревочной сетью. К счастью графа ветер был несильным и попутным, а предместья хорошо известны.
С каждым мгновением по малейшим приметам Ростопчин чувствовал приближение к своей заветной и единственной цели - Москве.
***
Первопрестольная появилась внезапно, выплывая из черной ночной пелены играющими на золотых куполах огнями караульных французских костров. Привычные уличные фонари не горели, окна опустевших дворцов оставались безжизненными и пустыми, только белокаменные колокольни издалека напоминали не то огромные полыхающие свечи, не то пронзающие ночь маяки.
С высоты птичьего полета причудливо освещенная, погруженная в невероятную игру светотеней Москва показалась Ростопчину изменившейся до неузнаваемости. Каким-то другим, изнаночным городом, наверняка не имеющим отношения к прежней Москве.
Размышляя о тайной природе города, Федор Васильевич заметил конный французский патруль, неспешно движущийся по пустой улице и освещавший себе дорогу зажженными факелами. Судя по доносившимся до слуха генерал-губернатора обрывкам смеха, кавалеристы чувствовали себя вполне беззаботно и были весьма довольны своим новым постоем.
Горькая обида, негодование, ярость, чувства, подобные разрушительной ревности обманутого любовника к изменившей ему женщине, захлестнули сердце Ростопчина. Как же могла его Москва безропотно отдаться врагу? Почему не разнялись недра, и она не ушла от своего позора под землю? Зачем омывающие ее реки не вышли из берегов и не укрыли бесчестие волнами нового потопа? Так нет, основания земли не дрогнули, ничего не произошло. Москва стояла как прежде, а подгулявшие наглецы, горланя непристойные песни, ехали по улицам, словно самодовольные любовники, только что покинувшие альков.
Да, да, именно из-за их легкомысленного смеха генерал-губернатор решил во чтобы то ни стало отомстить обидчикам, покарать их, не опасаясь обнаружить себя слишком рано.
- Хороша ли вам Москва, сукины дети?! Тепло ли, ласково вас приветила?! – выкрикнул Ростопчин и, не позволяя опомниться кавалеристам, обрушил на них из раскрытой драконьей пасти смертоносную огненную струю.
Объятые пламенем, обезумевшие от боли лошади, рванувшись, понесли в галоп, на ходу сбрасывая с себя обгоревших седоков.
- Как вам теперь любовное ложе? Не сгорите от страсти, мотыльки! – вопил генерал-губернатор, срываясь в безумие. Он победно размахивал шляпой и, хохоча, орал корчившимся от боли французам. - Аз есмь грядущий! Пробуждайтесь! Встречайте своего господина!
Теперь, не разбирая целей, одну за другой метал Ростопчин зажигательные бомбы. Блаженная улыбка просветляла его лицо, когда вслед за скользящим по небу аэростатом взмывали вверх огненные столбы, разнося по окрестностям тучи сияющих искр.
- Я взываю с небес! Я пришел к вам огнем поедающим! - Восклицал граф, когда из объятого пламенем здания высыпали во двор одуревшие от ужаса люди.
Послышались разрозненные выстрелы, и несколько пуль несильно щелкнули по предусмотрительно покрытому стальной чешуей брюху и крыльям дракона. Ростопчин вздрогнул, предположив, что бомбы могут взорваться прямо под его ногами и погубить не только его, но и все задуманное предприятие.
Носясь над землей вместе с Валькириями и ангелами смерти, он вспомнил про заверения Леппиха, что сами собой бомбы взорваться никак не могут, точно так же, как невозможно сбить аэростат ружейными выстрелами. Приободренный неуязвимостью, Федор Васильевич принялся тянуть за веревочные узлы и настраивать воздушные рули таким образом, чтобы дракон немедленно направился на Кремль…
Бесконечно прав был писатель Михаил Николаевич Загоскин, когда, воспевая красоты Кремля при лунном свете, всею силою своего литературного гения утверждал, что это самое дивное и таинственное место во всей Москве.
Вначале вечерняя заря гаснет на западе, оставляя иссиня-черные небеса с густым следом кроваво-красной вечерней жертвы.
Вслед за истаявшим солнцем из-за редких облаков выплывает лунный лик, погружающий Кремль и его окрестности в блаженную истому и, напротив, будоража детей ночи вместе с неуспокоенными душами. Затопивший Москву лунный свет поднимает из постелей сомнамбул, принуждая их двигаться по серебряным лучам к Кремлю, доколе жизнь несчастного не оборвется от случайного окрика ночного прохожего, или пока первые лучи солнца не очистят их страдающий разум от наваждения.
Залитая светом брусчатка становится лунным морем, по которому заведенными автоматами мерно вышагивают с пристегнутыми штыками оловянные часовые. Часто в этих чуть колышимых ветром лунных волнах барахтаются добравшиеся до Кремля сомнамбулы, которых по утру вылавливают сетями московские рыбаки.