- На арестантов Бутырки и Временной тюрьмы надежды нет никакой. Да и смотрителям их веры нет ни на йоту: Иванов слюнтяй, Вельтман трус, и оба тряпки. Такими не то, что французов, крыс бить и то совестно. Наверняка сидят оба в своих ямах, трясутся от ужаса и клянут судьбу!
Ростопчин ухмыльнулся и снова с удовольствием понюхал табаку.
- Арестантов, Адам Фомич, пустим французам, словно пыль в глаза. Пусть тупые лягушатники вылавливают по Москве всякий сброд, благо он сам мародерствовать потянется с избытком! Как говорится "им забавка, и нам прибавка".
При этих словах Брокер оживился и, придерживаясь заданного генерал-губернатором возбужденного ритма, заговорил скоро, украшая речь милыми сердцу морскими образами:
- Ваш план жечь Москву волнами просто гениален! Именно так в штормах крушатся прибрежные скалы. Сначала водой выхватывается и смывается в море щебенка и куски породы. Но с каждой новой волной на скалы обрушивается уже не пустая водная ярость, а сокрушительные каменные кулаки, которые лишь обрастают безжалостными дьявольскими когтями, становясь только сильнее и кровожаднее.
- Да, да, все как и было сказано в Апокалипсисе: "Одно горе прошло; вот, идут за ним еще два горя"!
Ростопчин удовлетворенно кивнул головой, отчего в сияющих солнечных лучах плюмаж его шляпы напомнил полицмейстеру нимб. Адам Фомич суеверно перекрестился и продолжил:
- По вашему слову тысяча избранных уже схоронилась в подмосковных лесах и деревнях. Каждый затаится в своем логове до условленного часа.
- Что за люди? – взволнованно поинтересовался генерал-губернатор. – Надежны ли? Хорошо ли знают свое дело?
- Кремень, а не люди! Такими только искру и вышибать! – полицмейстер снова ответил образно. – Кто из полиции, кто из внутренней стражи, кто из осведомителей, а кто из проверенных душегубов. Есть обученные и по-французски, и по-немецки, и по-польски. Соответствующая экипировочка имеется…
На этих словах полицмейстер замялся, но, решив говорить без утайки, продолжил:
- Взял на себя смелость дополнить отряды девицами. Красивыми, горячими, бесстыжими. Такие ни перед кем не заробеют и ничего делать не постесняются. Для приманки…
- А "греческого огня" довольно ли у всех будет? – Спросил Ростопчин, одобрительно кивая придумке с распутными девицами. – Жечь станем не один день, а начинать всякий раз придется сызнова.
- На каждую душу по полста зарядов приходится. Как вы приказали, из лаборатории Леппиха доставили. – Брокер замолчал, а затем многозначительно прибавил. – С таким зельем у нас не то что дома и деревья, камни на мостовой не хуже углей пылать станут!
- Хорошо… очень хорошо! – Заметил генерал-губернатор. – Однако, пусть никто не начнет ранее моего сигнала…
На этом замечании Брокер торжественно поднял два вальца вверх:
- Все поклялись не начинать дела, пока не увидят на небе знамения огненного. Так что, Федор Васильевич, на ваше священное первенство никто посягать не посмеет!
Ростопчин вновь благоговейно посмотрел на тишайшую сонную Москву и вдохновенно произнес:
- Такое дело всего за день провернули, подумать страшно! Рассуди, Адам Фомич, на что мы бы сподобились, доверь мне государь армию лишь на месяц!
- Духу французского не стало бы в две недели! – немедля выпалил Брокер. – А еще через две русские солдаты и казаки уже разбивали свои биваки на Елисейских полях!
- Все верно, оттого и обидно до слез! Прояви государь волю, назначив главнокомандующим меня, не пришлось бы сейчас жечь нашу священную столицу как Содом и Гоморру! – воскликнул Ростопчин и указал перстом на Москву. – Крепко запомни об этом, Адам Фомич! Для потомков, для тех, кто никогда не увидит прежней Москвы. Потому что как Бог сотворил мир за неделю, так и я за этот же срок погружу Москву в семь кругов земного ада!
***
Покинув Москву, всадники разделились: Ростопчин направился в свое имение Вороново, где в совершенной государственной тайне готовилось секретное оружие против Наполеона.
Хотя затея механика Франца Леппиха с построением воздушного флота провалилась, а курирующий проект граф Аракчеев называл немца мошенником и даже намеревался поставить его в палки, Федор Васильевич верил, что в его плане сгодится и опытный образец, который ранее был благополучно испытан и предназначался для празднества в честь основания Москвы.
Проводив взглядом стремительно удалявшегося генерал-губернатора, Брокер решительно свернул с широкой старой калужской дороги на узкую лесную тропинку. Полицмейстер хотел лично удостовериться, все ли готово к скорому делу, а поэтому собирался еще раз объехать скрывавшиеся в лесу отряды "новых московских кромешников".
Впрочем, Брокер не разделял ни любви, ни привязанности Ростопчина к обществу любителей русского слова известного радетеля старины Шишкова, предпочитая называть свои вооруженные группы на французский манер – partie, или партизанами.
День был по-сентябрьски чудесен: сквозь щедрую, пеструю занавесь еще не опавших листьев играли солнечные лучи, а под мерными шагами коня слышался легкий шелест пожухлой травы да негромкий хруст сбитых ветром сухих веток.
Полицмейстер ехал не торопясь, с удовольствием нежась под осенним солнцем и услаждаясь витавшим духом прелой листвы. В эти мгновения Адам Фомич также с неизъяснимым упоением представлял растерявшегося возле пустой Москвы Наполеона, но еще большим наслаждением воображал, как теперь носятся по пустому городу императорские эмиссары, поспешно набирая московских бояр и государевых представителей из оставшихся сторожить господское имущество холопов и дезертиров.
"Вот бы посмотреть на лицо Бонапарта, когда перед ним предстанут эти саврасы без узды! Неужели так низко падет, что и у них согласиться Москву принять? Как после таких выкрутасов солдатам в глаза смотреть сможет? - Понимая всю абсурдность событий, не без злорадства представлял их в мечтах начальник московской полиции. – Или все же проявит характер и повесит парочку подхалимов на весь свет выставляющих его идиотом?!"
За приятными размышлениями Адам Фомич не заметил, как выехал на довольно широкую проселочную дорогу, и что самое странное, не известную ему ранее.
"Что еще за штука? Как же я мог не знать этой дороги раньше? – искренне удивился начальник полиции, загодя облазивший Московские окрестности вдоль и поперек. - По такому пути не то что артиллерию, армию скрытно доставить можно! Не мешало бы посмотреть, куда она приведет!"
Сначала дорога была божеская, и Брокер поехал рысью, но дальше, развороченная отступающими обозами, дорога пошла гулять, да так сильно, что сначала пришлось перейти на трусцу, а затем и вовсе пойти шагом.
"Какой Мамай здесь ордою прошелся?" - начальник полиции свирепел еще и оттого, что совершенно не узнавал местности, хотя проскакал уже пару часов.
Неожиданно ему послышались странные, поглощенные лесом оркестровые звуки. Вначале даже показалось, что слышит марш лейб-гвардии Гусарского полка, но отчего-то вместо бравурных труб пронзительную партию вдруг завела скрипка, вслед ей заныли гитары, затем задрожали, залязгали медными погремушками бубны. Словом повеяло знакомым московским Разгуляем, с бражничеством, пьяным куражом и цыганами.
"Вот же черт, никак гусары свадьбу затеяли? - мелькнуло в голове у Брокера, и тут же его мысль обрела форму, подталкивая к решительным действиям. – Гусары чертяки отчаянные… Вот я этих сукиных детей сейчас заарестую, а потом условие поставлю: или докладываю об их мерзкой выходке начальству, со всеми вытекающими последствиями, или они под видом цыган проникают в Москву, находят первого попавшегося французского генерала, и пока неразбериха – волокут его ко мне, взамен получая полнейшую индульгенцию. Затем я мчусь в Вороново, но уже не один, а с бесценным трофеем для Федора Васильевича! Тогда он перед государем не то что Кутузову, а всей армии нос натянет! Кто посмеет шутить над Ростопчиным, называть сумасшедшим Федькой? Без армии генерала добыл, а их разом в дураках оставил!"
Полицмейстер с восторгом представил выражение лица Ростопчина, когда он бросит к его ногам пестрый ковер в котором, вместо похищенной красавицы, будет плененный французский генерал, а то и маршал! Тогда никто говорить не станет, что полицмейстер только и делает, как меж трех углов ходит! А сам генерал-губернатор расцелует его, как брата. Там глядишь, если подфартит, после удачного завершения дела возьмет да и отдаст свою дочь Наталью за него замуж. Девица-то на выданье, пятнадцать лет миновало. Наверняка, и такое может случиться. Он хотя старше самого Ростопчина, так зато и покрепче его будет. С ним молодая жена точно не заскучает, а генерал-губернатор в его лице обретет лучшего зятя. Да что зятя - сына! Он, не задумываясь, согласится приставить к своей фамилии невестину и будет с гордостью именоваться Брокер-Ростопчин. Лишь бы теперь на этой чертовой дороге не сломать коню ноги, да не упустить гусар!
"Ничего, я такие убедительные слова подберу, что они сами упрашивать меня станут! - взбудоражено думал Брокер, подбирая в голосе нужные интонации. - По сути, дело-то плевое, удача сама простится в руки. Вот повезло так повезло. Не случайно сегодня троекратно чихнул перед трапезой, а это к верной удаче в делах!"
***
Адам Фомич яростно хлестал коня, не смотря на опасность переломать ему ноги, да и свернуть шею себе, несся по разбитой проселочной дороге галопом. Сердце рвалось вперед, сливаясь в такт с цыганскими бубнами и устремляя по артериям в мозг басистое гудение кожи вперемешку с пронзительным лязганьем медных погремушек.
Очень скоро Адам Фомич уже различал слова цыганской песни, которые, как ему с удовольствием показалось, были необыкновенно соблазнительны и порочны, и никак неподобающи в такой день и при таких плачевных обстоятельствах.
Родилась я у костра
При степной дороге,
Ночка мне сестрой была,
Полная тревоги.
Ненавижу я покой
И люблю недаром
С детства танец огневой
С бубном и гитарой!
Полицмейстер огрел коня плетью, и перед его взглядом показался разухабистый свадебный поезд, состоявший из весьма разномастных бричек и тарантасов, приправленных даже сильно гружеными крестьянскими телегами, но щедро разряженных разноцветными лентами, золотыми плетеными кистями и даже мехами.
Пущенные в авангард цыгане пели и отплясывали впереди поезда. Женщины исступленно колотили в бубны, сияли монистами, играли широкими юбками, вели бой плечами, а мужчины неуемно охлопывали себя ладонями, так, что мелькающие сапоги, словно не касались земли. Вся эта пестрота напомнила Адаму Фомичу неудержимое кружение поднятых ураганом разноцветных осенних листьев.
Гусары были одеты не по форме, а черт знает во что, выглядели ничем не лучше цыган, напоминая святочных ряженных. Старые боярские кафтаны, крестьянские армяки, азиатские халаты, вывернутые наизнанку полушубки - все шло в ход, лишь бы выглядело причудливо и нелепо.
Всем своим видом гусары не только состязались друг с другом в кричащей несуразности, но словно хотели посрамить гулявшее на ярмарках мужичье и жаждали выглядеть скоморохами. При этом господа весело размахивали бутылками с шампанским, беззастенчиво употребляли его прямо из горлышка, подгоняя денщиков таскать им новые припасы из следовавшей в конце кортежа груженой телеги.
Догнав столь странную поющую, пляшущую и пьяную процессию ряженых, Брокер выхватил пистолет и, не раздумывая, выстрелил вверх.
- Стоять, сукины дети! Перед вами начальник московской полиции! – Запыхавшись от скачки, Адам Фомич на минуту сбился с нужной мысли и, следуя привычке, обратился к морским образам. – Французские волны хлещут, а вы свой блуд шампанским обмываете!
При этих словах кортеж действительно остановился, но веселости своей нисколько не убавил.
- Как это мило, господа! - Из брички поднялся бывший, по-видимому, женихом верзила с браво закрученными вверх усами. – К нам пожаловал собственной персоной сам начальник московской полиции! Шампанского Адаму Фомичу! Ромалы, заводи величальную!
Цыгане тут же обступили Брокера со всех сторон, взяли коня под уздцы, повисли на ногах, стягивая на землю… Не успел полицмейстер опомниться, как уже стоял на земле облаченный в папаху и казацкую бурку, а молодая розовощекая цыганка недвусмысленно выставляя вперед пышную белую грудь, уже подносила стоящий на серебряном подносе кубок с играющим в нем шампанским.
Не позволяя Брокеру прийти в себя, цыгане на все тона старательно заголосили величальную:
Бокалы наливаются,
В них отблеск янтаря
И лица разгораются, как
Вешняя заря!
С вином печаль уносится,
Оно волнует кровь
И в сердце сразу просится
И радость и любовь!
Потом под сокрушительное и многократное "Пей до дна, пей до дна, пей до дна!" молодая искусительница влила в Адама Фомича наполненный шампанским огромный кубок до последней капли.
- Ай, молодца! Молодца! – одобрительно закричал жених, тут же подбежал к Брокеру, схватил под руку и, несмотря на недовольство полицмейстера, повлек его к своей бричке. – Какая удача, Адам Фомич! Вас-то как раз нам и не хватало! Будете посаженным отцом!
- Какой еще отец? За дезертирство все под трибунал пойдете! Или сразу на каторгу за измену! – Брокер тщетно пытался образумить хорошо подгулявшего жениха. Сообразив, что на испуг такого не взять, решил действовать подкупом. – Есть же выход из данного конфуза… все останутся при своем … и даже награду могу выхлопотать от самого генерал-губернатора… и денег тысяч сто пятьдесят ассигнациями…
- Адам Фомич! Отец родной! – жених, не унимая восторга, практически волочил перепуганного полицмейстера к своей бричке. - Как же не поцеловать невесту? Без этого никак нельзя!
- Никак! Нельзя! – хором завопили пьяные господа.
- Невеста у меня и красавица, и умница, и знатных кровей! На такую смотреть станешь, так не за век налюбуешься, целовать будешь, за всю жизнь вдоволь не нацелуешься, а приголубить решишься, так до смерти досыта не натешишься! Поверь на слово, никакая Ростопчинская дочка ей и в подметки не сгодится! – жених заглянул в глаза одуревшему от страха полицмейстеру и лукаво подмигнул. – Хочешь, тебе ее без лишних слов уступлю? Она вся как есть твоей невестою станет. Залезай в бричку, целуй и становись женихом! А цыган с шампанским запросто в придачу забирай, и черт с ними! Вот как ты мне, Адам Фомич, пришелся по сердцу!
"Однако, дело тут нечистое, - мелькнуло в голове полицмейстера, когда сильные руки забрасывали его в разукрашенную для свадьбы бричку. – Да, деваться некуда, придется озорникам подыграть, иначе не голову французского генерала добудешь, а свою запросто потеряешь".
Адам Фомич наклонился к невесте и, сложив губы трубочкой для поцелуя, откинул с ее лица вуаль. Вместо миловидного девичьего личика обнаружил хищно скалящуюся медвежью морду, а у окружавших его гусар вместо носов неожиданно показались нахальные свиные рыла.
"Свят, свят, свят!" – завопил Брокер, что было сил, и бросился из брички вон. Но в этот роковой момент увидал, как свадебный поезд вместе с цыганами, разукрашенными бричками, гружеными телегами и ряжеными гусарами стал проваливаться в разверзшуюся землю возле раскинувшихся вдоль дороги зарослей бузины.
"Да это же черти!" - Молнией пронеслось в голове Адама Фомича. Он было хотел перекреститься, как пышногрудая цыганка схватив его за руки и расхохотавшись, тут же повлекла его в след сгинувшему кортежу под ползучие, мясистые корни…
Глава 10. Чудо механика Франца
Пробуждение давалось механику тяжело, оттого происходило муторно и требовало особой церемонии. Обычно утро начиналось с поданного прямо в постель большого серебряного подноса, на котором красовались жаренные свиные ребрышки с тушеной квашеной капустой, тарелки с нарезанными тончайшими ломтиками добротного шварцвальдского окорока и твердого сыра, кровяной колбасы с паштетом, сдобных булочек, пяти вареных всмятку яиц и огромной кружки холодного пива.
Если после всего съеденного завтрак казался недостаточно плотным, то отдельно подносился сладкий творожный пудинг с изюмом и миндалем, а напоследок большой, запеченный до золотой корочки яблочный штрудель.
После скромного, "пробудительного завтрака" не поднимаясь с кровати, Франц Леппих обычно неспешно выкуривал трубку крепкого табаку и только затем выпивал пару кружек черного кофе натомленного в раскаленном песочке.
Приглашенный в Россию по высочайшему поручению механик Леппих или, как он велел к себе обращаться на русский манер, Франц Иванович, после плотного завтрака любил погонять по двору челядь и поругаться матом.
Зазевавшийся холоп запросто мог схлопотать оплеуху, что при значительном росте и огромном весе механика приводило слугу на какое-то время в полное бесчувствие.
Тогда Леппих склонялся над распластавшимся на земле телом, театрально взмахивал руками и, похохатывая, причитал: "О, майн гот! Майн гот!" Впрочем, сумевшему устоять на ногах удальцу механик собственноручно жаловал штоф водки и рубль серебром "за усердие в службе и добрую кровь". Таким образом, утверждал Франц Иванович, в нем не только пробуждался русский дух, но и появлялась необыкновенная острота с четкостью мысли, а благотворная жизненная сила не покидает весь день.
После совершенного утреннего моциона Леппих умывался, шел пить чай и обсуждать ход текущих работ по строительству боевого воздушного флота с начальником фельдъегерского корпуса. Ему необычайно нравилось не просто вытягивать деньги на свои затеи, но и высокомерно учить разуму офицера, терпеливо выносившего общество Леппиха ради продвижения по службе.
Чаепитие становилось для Франца Ивановича ключевым моментом его каждодневного триумфа, формулой подчинения своей воле всей бюрократической государственной машины Российской империи.
Следует отметь, что чай немецкий механик предпочитал пить по-русски из большого серебряного самовара, переливая заварку из чашки в блюдце, с сахарком вприкуску, а также разламывая и макая баранки в малиновое или вишневое варенье.
- У вас в России невыносимые правила вставать с зарей, - философствовал Франц Иванович с приставленным к нему подполковником Касторским. – Но отборный русский мат вкупе с добротной немецкой едой, наполняют жизнь какой-то особенной первозданной радостью. Видимо от этого, ваши помещики толсты телом и долги годами жизни.
Николай Егорович Касторский, будучи службистом, яростным сторонником уставов и распоряжений, подобных рассуждений не любил и не поддерживал. Но, вынужденный обеспечивать все условия для плодотворной работы Леппиха, старался всячески поддерживать душевный комфорт чудаковатого изобретателя.
- Россия тем и славится, что живет по естественному порядку, придерживаясь самой природы вещей, - уклончиво отвечал Касторский, опасаясь, как бы от неосторожных возражений Леппих снова бы не впал в обычное для него буйство.