Это был горбун с худыми, резкими чертами лица, обычно сопутствующими телесной ущербности. Он носил острую черную бородку и широко, до самых ушей, улыбался, показывая белые клыки. Одет он был в желтое, черное и алое, перепоясан несчетным множеством ремней и ремешков, на которых болталась всякая всячина. За спиной он нес магический фонарь и два ящика: в одном из них, как мне было хорошо известно, помещалась саламандра, а в другом - мандрагора. Эти монстры очень потешали моего отца. Они были составлены из частей обезьян, попугаев, белок, рыб и ежей, высушенных и сшитых воедино с большим искусством, неизменно потрясавшим зрителей. При госте были скрипка, коробка с приспособлениями для фокусов, пара рапир и маски, прицепленные к поясу. Свисали с него еще и прочие загадочные предметы, а в руках он держал черный посох с медными ободками. Косматая поджарая собака, спутник горбуна, следовала за ним по пятам; внезапно, почуяв что-то подозрительное, она остановилась на подъемном мосту и душераздирающе завыла.
Тем временем бродячий артист, стоя посреди двора, приподнял свою причудливую шляпу и отвесил весьма церемонный поклон, рассыпая обильные любезности на отвратительном французском и почти столь же ужасном немецком. Потом он отцепил свою скрипку, начал пиликать веселую мелодию, запел под нее, забавно фальшивя, и принялся с нелепой важностью проворно приплясывать. Это заставило меня рассмеяться, несмотря на завывания собаки.
Затем он приблизился к окну с многократными улыбками и приветствиями, держа шляпу в левой руке, а скрипку - под мышкой, и в плавной безостановочной речи стал пространно прославлять свои таланты, богатые возможности различных искусств, которые он готов поставить нам на службу, любопытные и занимательные предметы, которые продемонстрирует по первому требованию.
- Не пожелают ли ваши милости приобрести амулет против упыря, что, подобно волку, рыщет, сказывают, по здешним лесам? - проговорил горбун, роняя свою шляпу на камни. - Народ мрет от него направо и налево. А вот амулет - он никогда не подведет. Пришпильте только его к подушке - и можете смеяться упырю прямо в лицо.
Амулет этот состоял из узких длинных полосок пергамента с нанесенными на них каббалистическими знаками и чертежами.
Кармилла тотчас же купила амулет; я последовала ее примеру.
Горбун смотрел на нас снизу, мы улыбались, глядя на него сверху. Нам было весело, по крайней мере мне. Тут мне показалось, что его пронзительные черные глаза, когда он глядел вверх на наши лица, обнаружили что-то любопытное.
Вмиг он развернул кожаный футляр, заполненный всевозможными причудливыми инструментиками из стали.
- Извольте взглянуть, ваша милость, - обратился он ко мне, показывая на инструменты. - Я практикую наряду с другими полезными искусствами благородное ремесло дантиста. Черт побери эту собаку! - вставил горбун. - Заткнись, скотина! Она воет так, что милостивой госпоже ни слова не слышно. У вашей высокородной подруги, молодой госпожи справа от вас, острейшие зубки - длинные, тонкие, заостренные как шило, как иглы - ха-ха! Мне это хорошо видно отсюда, снизу, - глаза у меня зоркие. Может статься, эти зубки поранят молодую госпожу, а думаю, так и будет - и вот он я, и все, что нужно, при мне - напильник, шило, щипцы. Я их сделаю гладкими и плоскими, если ее милость пожелает, не как у рыбы, а как пристало такой красивой молодой госпоже. Что? Молодая госпожа сердится? Я был чересчур дерзок? Я оскорбил ее?
Молодая госпожа действительно выглядела очень рассерженной, когда отошла от окна.
- Как осмелился этот паяц так оскорбить нас? Где твой отец? Я потребую, чтобы он наказал наглеца. Мой отец приказал бы привязать негодяя к помпе, и выпороть хлыстом, и выжечь клеймо, да так, чтоб до костей прожгло!
Кармилла отошла на шаг-другой от окна и села. Стоило ей потерять из виду своего обидчика, как ее гнев угас так же внезапно, как вспыхнул, и к ней постепенно вернулось ее обычное настроение. Маленький горбун и его глупые выходки были забыты.
Мой отец в тот вечер был расстроен. Придя домой, он рассказал нам, что произошло еще одно несчастье, подобное двум недавним. Сестра одного молодого крестьянина из нашего имения, в миле отсюда, тяжело заболела. Произошло это, по ее словам, после нападения, похожего на предыдущие, и теперь девушка медленно, но верно угасала.
- Все это, - добавил отец, - имеет вполне естественное объяснение. Несчастные заражают друг друга своими суевериями и таким образом воссоздают в своем воображении те страшные картины, о которых рассказывали соседи.
- Именно это меня больше всего и пугает, - заметила Кармилла.
- Почему же?
- Я очень боюсь, как бы мне не почудилось что-нибудь жуткое; думаю, плод воображения ничуть не лучше реальности.
- Мы в деснице Божьей; без Его соизволения ничего не бывает, и кто любит Его, тот всегда будет спасен. Он наше прибежище, наш Создатель - и Он позаботится о своем творении.
- Какой создатель! Природа! - возразила молодая дама моему милому отцу. - А эта болезнь, которая свирепствует в округе, тоже от природы. Природа… Все происходит от природы. Все, что есть и в небесах, и на земле, и под землей, живет и действует по законам природы. Так я считаю.
- Доктор обещал прийти сегодня, - сказал отец, помолчав. - Хотелось бы знать, что он обо всем этом думает и что, по его мнению, следует делать.
- Доктора мне ничем не помогли, - произнесла Кармилла.
- А ты была больна? - спросила я.
- Так больна, как тебе и не снилось.
- Давно?
- Да, давно. У меня была та же самая болезнь; но я все позабыла, кроме боли и слабости, и не так уж это и мучительно - другие болезни хуже.
- И ты тогда была очень молода?
- Разумеется. Не будем больше говорить об этом. Ты ведь не хочешь причинить боль своей подруге? - Кармилла томно взглянула мне в глаза, любовно обняла меня за талию и увела из комнаты.
Отец читал у окна какие-то бумаги.
- Почему твоему папе нравится нас пугать? - спросила моя очаровательная подруга со вздохом, слегка вздрагивая.
- Да нет же, дорогая Кармилла, у него и в мыслях этого не было.
- Ты боишься, дорогая?
- Я очень боялась бы, если бы думала, что есть реальная угроза такого же нападения, как было с этими несчастными.
- Ты боишься умереть?
- Да, все боятся.
- Но умереть как влюбленные - умереть вместе, чтобы вместе жить… Девушки - это гусеницы, которые живут в этом мире, чтобы в конце концов стать бабочками, когда придет лето; но в промежутке они бывают личинками и куколками, знаешь ли - каждая форма с присущими ей особенностями, потребностями и строением. Так утверждает месье Бюффон в своей большой книге, которая стоит в соседней комнате.
Позже пришел доктор и на некоторое время уединился с папой. Это был очень искусный врач; лет ему было за шестьдесят. Доктор пудрил волосы, а свое бледное лицо выбривал так гладко, что оно походило на тыкву. Из комнаты они вышли вместе, и я слышала, как папа со смехом говорил:
- Вы меня удивляете. Вы же мудрый человек. А как насчет гиппогрифов и драконов?
Доктор улыбался и отвечал, покачивая головой:
- Как бы то ни было, жизнь и смерть - состояния загадочные, и нам мало что известно о том, какие они таят в себе возможности.
Они прошли мимо, и больше я ничего не расслышала. Тогда я не знала, что имеет в виду доктор, но теперь, кажется, догадываюсь.
Глава V
Удивительное сходство
Вечером из Граца прибыл сын реставратора живописи, мрачный смуглый юноша, с лошадью и повозкой, груженной двумя большими ящиками, полными картин. От нашей малой столицы, Граца, нас отделяет десять лиг, и, когда в schloss прибывал какой-нибудь ее посланец, все мы обычно толпились вокруг него в холле, чтобы послушать новости.
Это событие вызвало в наших уединенных местах настоящую сенсацию. Ящики поставили в холле, а сам столичный житель оставался на попечении слуг, пока не поужинал. Затем в сопровождении помощников, вооружившись молотком, долотом и отверткой, он вышел в холл, где мы собрались, чтобы наблюдать за вскрытием ящиков.
Кармилла сидела и смотрела равнодушно, как на свет появлялись одна за другой старые картины, почти исключительно портреты, прошедшие процесс обновления. Моя мать была из старинной венгерской семьи, и большая часть картин, которые предстояло повесить на прежние места, попала к нам от нее.
Отец держал в руке список, читал его вслух, а художник отыскивал соответствующий номер. Не знаю, так ли уж хороши эти картины, но они, несомненно, очень старые, а некоторые из них еще и весьма любопытные. В большинстве своем они имели то преимущество, что я их видела, можно сказать, в первый раз, потому что дым и пыль времени едва не погубили их совсем.
- А вот эту картину я вижу впервые, - сказал отец. - В верхнем углу - имя, насколько могу разобрать, "Марция Карнштайн", и дата, "1698", и мне хотелось бы знать, как она здесь очутилась.
Я вспомнила ее; это была небольшая картина, примерно полтора фута в высоту, почти квадратная, без рамы, но она так потемнела от древности, что рассматривать ее было бесполезно.
Художник извлек ее с заметной гордостью. Картина была очень красива; она ошеломляла; она, казалось, жила. Это было изображение Кармиллы!
- Кармилла, дорогая, это просто чудо. На этой картине - ты, живая, улыбающаяся, готовая заговорить. Правда, красиво, папа? И посмотри - даже родинка на шее.
Отец с усмешкой подтвердил:
- Конечно, сходство поразительное. - Но смотрел он в другую сторону, не очень-то удивился и продолжал беседовать с реставратором, вполне достойным называться художником.
Тот со знанием дела рассуждал о портретах и других работах, которым его искусство только что вернуло свет и краски, в то время как я, вглядываясь в изображение, все более изумлялась.
- Можно мне повесить эту картину в своей комнате, папа? - спросила я.
- Конечно, дорогая, - улыбнулся отец. - Я очень рад, что ты обнаружила такое сходство. Если это так, то картина еще красивее, чем я предполагал.
Молодая дама словно бы не услышала этого столь приятного комплимента. Она откинулась на спинку сиденья, ее красивые глаза под длинными ресницами задумчиво глядели на меня; она улыбалась; казалось, она была в экстазе.
- И теперь легко прочесть имя в углу картины. Это не Марция; буквы как будто золотые. Здесь написано. "Миркалла, графиня Карнштайн". Над именем изображение короны, а внизу надпись: "А D. 1698". Я из рода Карнштайн, то есть мама из этого рода.
- Ах, - отозвалась Кармилла вяло, - я, видимо, тоже - очень отдаленное родство, очень древнее. Кто-нибудь из Карнштайнов еще жив сейчас?
- Нет, не осталось, наверное, никого, кто носил бы это имя. Род давно вымер - погиб, надо полагать, в одной из гражданских войн, - но руины замка находятся всего лишь в трех милях отсюда.
- Любопытно, - протянула она лениво. - Но посмотри, какая красивая луна! - Кармилла глядела в сторону приоткрытой двери холла. - Что, если нам немного прогуляться по двору, взглянуть на дорогу и на реку.
- Так похоже на ту ночь, когда ты к нам приехала.
Моя подруга с улыбкой вздохнула.
Она встала; обняв друг друга за талию, мы вышли на мощеный двор.
Не спеша, в полном молчании, мы прошли к подъемному мосту. Вид оттуда открывался чудесный.
- Значит, ты думала о той ночи. - Она почти шептала. - Ты рада, что я здесь?
- Я в восторге, дорогая Кармилла.
- И ты просила, чтобы картину, которая, по-твоему, похожа на меня, повесили у тебя в комнате, - пробормотала Кармилла со вздохом, крепче обняла меня за талию и уронила свою прелестную головку мне на плечо.
- Как ты романтична, Кармилла. Когда ты мне поведаешь свою историю, окажется, что это какой-то сплошной роман.
Она молча поцеловала меня.
- Я уверена, Кармилла, что ты была влюблена, что и сейчас продолжается какая-то любовная история.
- Я ни в кого не была влюблена и никогда не влюблюсь, - прошептала она, - разве что в тебя.
Как красива она была при лунном свете!
Взглянув на меня странно и робко, она проворно уткнула лицо в мой затылок и волосы, бурно, почти со всхлипом, вздохнула и вложила свою дрожавшую руку в мою ладонь.
Ее нежная пылающая щека прижалась к моей.
- Милая моя, - бормотала она, - я живу в тебе, а ты умрешь ради меня, ведь я так тебя люблю.
Я отшатнулась.
Кармилла смотрела на меня потухшими, бессмысленными глазами, лицо ее сделалось бледным и безжизненным.
- Кажется, похолодало, дорогая? - произнесла она сонно. - На меня напала дрожь - наверное, я задремала? Пойдем домой. Пойдем же, пойдем.
- У тебя нездоровый вид, Кармилла, немного бледный. Тебе непременно нужно выпить вина, - сказала я.
- Хорошо, выпью. Мне сейчас уже лучше. Еще немного, и будет совсем хорошо. Да, дай мне немножко вина, - отвечала Кармилла, когда мы подошли к двери. - Давай еще чуть-чуть посмотрим; может быть, я в последний раз любуюсь лунным светом вместе с тобой.
- Как ты себя чувствуешь, Кармилла, дорогая? Тебе действительно лучше?
Я начала тревожиться, как бы она не стала жертвой той странной эпидемии, которая, как говорили, распространилась в наших местах.
- Папа будет ужасно огорчен, - добавила я, - если решит, что ты почувствовала даже самое легкое недомогание и не дала нам немедленно знать. По соседству есть очень хороший доктор, тот самый, который был у папы сегодня.
- Не сомневаюсь, что хороший. Я знаю, какие заботливые вы все, но, дитя мое, я уже прекрасно себя чувствую. Это не болезнь, а просто легкая слабость. Говорят, это у меня вялость; я неспособна напрягаться, долго идти пешком - утомляюсь быстрее трехлетнего ребенка, а по временам мне совсем отказывают силы, и тогда я становлюсь такой, какою ты меня только что видела. Но после этого я легко прихожу в себя, в считаные минуты. Посмотри, все уже в порядке.
В самом деле так оно и было. Потом мы с ней долго самозабвенно болтали, и остаток вечера прошел без "страстей", как я это называла. Я имею в виду ее странный вид и безумные речи, которые приводили меня в смущение и даже пугали.
Однако ночью случилось событие, которое придало моим мыслям совершенно новый оборот и, кажется, даже Кармиллу потрясло так, что ее вялость на время уступила место энергии.
Глава VI
Очень странная болезнь
К тому времени, когда мы вернулись в гостиную и уселись пить кофе и шоколад (Кармилла, правда, не пила), моя подруга выглядела совершенно здоровой. Мадам и мадемуазель де Лафонтен присоединились к нам и составили небольшую карточную партию, а тем временем пришел папа - "на чайную церемонию", как он выражался.
Когда игра была закончена, отец сел на диван рядом с Кармиллой и спросил с легкой тревогой в голосе, не получала ли она со времени прибытия сюда известий от матери.
Она ответила:
- Нет.
Потом он спросил, не знает ли Кармилла, куда нужно адресовать сейчас письмо к ее матери.
- Не могу сказать, - отвечала она уклончиво, - но я уже подумывала об отъезде; я слишком злоупотребила вашей добротой и гостеприимством. Я вам доставила массу хлопот. Мне нужно бы взять завтра экипаж и поехать вослед маме; я знаю, где ее найти, только не смею проговориться.
- Об этом не может быть и речи! - воскликнул отец, к моему великому облегчению. - Мы не можем отпустить вас таким образом, и я соглашусь на ваш отъезд не иначе как в обществе вашей матушки, которая оказала нам честь, решившись оставить вас здесь до своего возвращения. Я был бы очень рад узнать, что вы поддерживаете с ней связь. Сегодня вечером известия о росте загадочной эпидемии, распространившейся в наших местах, стали еще тревожнее, и, лишенный возможности получить совет от вашей матери, я чувствую, моя прекрасная гостья, что на меня ложится очень большая ответственность. Но я сделаю все, что возможно. Одно ясно: вам не следует думать о том, чтобы покинуть нас без прямого указания вашей матушки. Слишком много огорчения принесет нам ваш отъезд, чтобы мы так легко на него согласились.
- Тысячу раз благодарю вас, сударь, за ваше гостеприимство, - откликнулась Кармилла с застенчивой улыбкой. - Вы все были бесконечно добры ко мне; за всю свою жизнь я очень редко бывала так счастлива, как в этом прекрасном chateau, на вашем попечении и в обществе вашей милой дочери.
После чего отец, довольный, со старомодной галантностью поцеловал ей руку. Эта краткая речь явно ему польстила.
Я, как обычно, проводила Кармиллу в ее комнату, и мы немного поболтали, пока она готовилась ко сну.
Наконец я сказала:
- Как ты думаешь, ты будешь когда-нибудь со мной вполне откровенна?
Она с улыбкой обернулась, но молчала, только продолжала улыбаться.
- Ты не отвечаешь? - продолжала я. - Значит, не можешь сказать ничего хорошего; мне не следовало тебя об этом спрашивать.
- Ты имеешь полное право спрашивать об этом или о чем угодно другом. Ты сама не знаешь, как ты мне дорога. У меня не может быть от тебя тайн. Но я связана клятвой, страшной клятвой, и не смею рассказать свою историю даже тебе. Уже близок час, когда ты все узнаешь. Ты будешь считать меня жестокой, эгоистичной, но любовь всегда эгоистична - чем пламенней, тем эгоистичней. Ты даже представить себе не можешь, как я ревнива. Ты должна идти со мной, любя меня, к смерти; или же ненавидеть меня, но все равно идти со мной, ненавидя, через смерть и дальше. Слова "равнодушие" не существует для моей апатичной натуры.
- Ну вот, Кармилла, ты снова принялась болтать эту дикую чепуху, - прервала я ее поспешно.
- Это не я, не маленькая дурочка со множеством капризов и причуд; это ради тебя какой-то мудрец говорит моими устами. Ты была когда-нибудь на балу?
- Нет же, опять ты за свое. Расскажи мне об этом. Это, должно быть, чудесно.
- Я почти все забыла, прошли годы с тех пор.
Я рассмеялась:
- Ты слишком молода. Ты не могла еще забыть свой первый бал.
- Я вспоминаю его, но с трудом. Все это мне видится, как ныряльщику, который смотрит на мир через плотную, текучую, но прозрачную среду. Случившееся в ту ночь спутало все воспоминания, заставило их потускнеть. Я едва не была убита в моей постели, я была ранена сюда, - она коснулась груди, - и с тех пор все изменилось.
- Ты едва не умерла?
- Да, едва не умерла… жестокая любовь… странная любовь, отнимающая жизнь. Любовь требует жертв, и жертв кровавых. А теперь пора спать. Мне так лень вставать и запирать дверь…
Она лежала, подложив свои маленькие ручки под щеку, так что они тонули в ее густых волосах, головка покоилась на подушке, а блестящие глаза сопровождали все мои движения. Она улыбалась робкой, непонятной мне улыбкой.
Я пожелала ей спокойной ночи и тихо вышла из комнаты, испытывая чувство неловкости.
Я часто задавалась вопросом, молится ли когда-нибудь наша прелестная гостья? Мне определенно ни разу не случалось видеть ее стоящей на коленях. Утром она спускалась в гостиную, когда наши семейные молитвы давно были прочитаны, а вечером ни разу не покидала гостиную, чтобы присоединиться к краткой общей молитве в холле.