- Да, время от времени он давал мне укрепляющее, но я терпеть не могу лекарства и почти ничего не принимала. И потом я ведь не больна, хотя и чувствую себя немного слабее, чем обычно. Когда я жила в Уолворте, то была до смешного крепкой и здоровой и каждый день подолгу ходила пешком. Мама постоянно посылала меня за чем-нибудь в Далвич или Норвуд - она думала, что мне вредно слишком засиживаться за швейной машинкой, - а иногда, впрочем очень-очень редко, и сама гуляла со мной. Обычно же, пока я наслаждалась моционом и свежим воздухом, она не покладая рук трудилась дома. И еще она очень внимательно следила за тем, что мы едим, - пища у нас всегда была хотя и простой, но обильной и полезной. Благодаря маминым заботам я и выросла такой здоровой и сильной.
- Бедняжка моя, сейчас ты не кажешься ни здоровой, ни сильной, - сказала Лотта.
- К сожалению, Италия не пошла мне впрок.
- Возможно, причина твоего недуга - не Италия, а то, что ты сидишь взаперти с леди Дакейн.
- Но я же не сижу взаперти! Леди Дакейн добра до нелепости, она позволяет мне весь день напролет гулять или сидеть на балконе, если я захочу. С тех пор как я служу у нее, я прочитала больше романов, чем за всю предыдущую жизнь!
- Значит, она совсем не похожа на других старых дам - они, как правило, сущие рабовладелицы, - сказал Стаффорд. - Удивительно, что она наняла компаньонку, если так мало нуждается в обществе.
- Ах, я всего лишь вхожу в ее свиту. Она необычайно богата, и жалованье, которое она мне платит, ее не обременяет. Что же касается доктора Парравичини, я знаю, что он хороший врач: он лечит укусы этих кошмарных москитов.
- Для этого сойдет простой нашатырный спирт, надо только помазать им сразу после укуса. Но в это время года москитов нет, они не могут вас тревожить.
- Нет, почему же, есть; как раз перед отъездом из Кап-Феррино меня укусили. - С этими словами Белла подняла просторный батистовый рукав и показала след от укуса, который Стаффорд пристально изучил, причем вид у него был удивленный и озадаченный.
- Это не москит, - сказал он.
- Нет, москит - или же в Кап-Феррино водятся гадюки!
- Это вообще не укус. Вы меня обманываете. Мисс Роллстон, вы позволили этому гнусному итальянскому шарлатану пускать вам кровь. Не забывайте, так погубили величайшего человека в Европе. С вашей стороны это была непростительная глупость.
- Мистер Стаффорд, мне ни разу в жизни не пускали кровь!
- Чушь! Позвольте мне взглянуть на другую руку. Там тоже остались следы укусов?
- Да; доктор Парравичини говорит, что у меня кожа плохо заживает и яд москитов действует на меня сильнее, чем на других.
Стаффорд осмотрел при ярком солнце все следы на обеих ее руках - старые и новые.
- Вас покусали очень сильно, мисс Роллстон, - сказал он, - и я уж проучу этого москита, если доберусь до него. А теперь скажите мне, дорогая моя девочка, скажите честно и откровенно, как сказали бы другу, который искренне тревожится о вашем здоровье и счастье, как сказали бы матери, если бы она была здесь и стала вас расспрашивать, - знаете ли вы об этих следах что-нибудь кроме того, что это укусы москитов, или хотя бы подозреваете что-нибудь?
- Нет, конечно! Нет, честное слово! Я никогда не видела, как москит кусает меня. Но ведь этих маленьких негодников никто не замечает. Однако я слышала, как они гудят за занавесками, и помню, что эти ядовитые разбойники часто жужжали надо мной.
Ближе к вечеру, когда леди Дакейн выехала прогуляться со своим врачом, Белла с друзьями пили чай в саду.
- Мисс Роллстон, как долго вы собираетесь служить у леди Дакейн? - спросил Герберт Стаффорд после задумчивого молчания, перебив пустячную девичью болтовню.
- Пока она не перестанет платить мне двадцать пять фунтов за три месяца.
- Даже если вы почувствуете, что эта служба губит ваше здоровье?
- Здоровье у меня испортилось не из-за службы. Вы же видите, что делать мне нечего - разве что читать вслух по часу или около того разок-другой в неделю да иногда написать письмо какому-нибудь лондонскому торговцу. Ни у кого другого я не была бы в такой степени предоставлена самой себе. И никто другой не стал бы платить мне сто фунтов в год!
- Значит, вы намерены стоять до последнего, даже погибнуть на посту?
- Как две другие компаньонки?! Нет! Если только я почувствую, что серьезно больна - по-настоящему больна, - я не задумываясь прыгну в поезд и покачу обратно в Уолворт!
- А что случилось с двумя другими компаньонками?
- Они обе умерли. Леди Дакейн очень не повезло. Потому-то она меня и наняла - она выбрала меня, потому что я была крепкая и румяная. Наверное, ей неприятно, что я стала такая бледная и слабая. Кстати, когда я ей рассказала, какое замечательное укрепляющее вы мне прописали, она пожелала повидаться с вами и поговорить о собственном здоровье.
- Я тоже буду рад увидеться с леди Дакейн. Когда она это сказала?
- Позавчера.
- Вы могли бы спросить у нее, не примет ли она меня нынче вечером?
- С удовольствием! Любопытно, что вы о ней скажете. Посторонним она кажется довольно-таки страшной, однако доктор Парравичини говорит, что когда-то она славилась красотой.
Было уже почти десять вечера, когда мистера Стаффорда запиской призвали к леди Дакейн, чей посыльный явился, дабы проводить доктора в гостиную ее милости. Когда посетителя впустили, Белла читала вслух, и в ее нежном негромком голосе он уловил усталость, словно чтение требовало от нее усилий.
- Закройте книгу, - произнес сварливый старушечий голос. - Вы тянете слова, как мисс Бленди.
Стаффорд увидел маленькую сутулую фигурку, что согнулась над грудой оливковых поленьев, пылавших в камине, дряхлую, ссохшуюся фигурку в роскошном одеянии из черной и бордовой парчи, тощую шею, торчавшую из пены венецианских кружев, схваченных бриллиантами, которые вспыхнули, словно светлячки, когда дрожащая старушечья головка повернулась ему навстречу.
Глаза, смотревшие на него с этого лица, блестели почти так же ярко, как бриллианты, - единственная живая черта на узкой пергаментной маске. Стаффорду приходилось в больнице видеть ужасные лица, на которых болезнь оставила свои страшные отметины, но еще никогда человеческое лицо не производило на него столь гнетущего впечатления, как это - морщинистое, бесстрастное, вселявшее неописуемый ужас тем, что оно пережило саму смерть и должно было уже давным-давно скрыться под крышкой гроба.
По другую сторону камина стоял доктор-итальянец - он курил сигарету и глядел на крошечную старушку, склонившуюся над огнем, так, словно гордился ею.
- Добрый вечер, мистер Стаффорд; Белла, вы можете идти в свою комнату, писать эти ваши бесконечные письма к матушке в Уолворт, - сказала леди Дакейн. - По-моему, она пишет по странице о каждом полевом цветке, который ей встретится в лесу или на лужайке. Не знаю, о чем ей здесь еще писать, - добавила она, когда Белла тихо удалилась в хорошенькую спаленку, примыкавшую к просторным апартаментам леди Дакейн. Здесь, как и в Кап-Феррино, Белле отвели комнату, смежную со спальней старой дамы. - Я так понимаю, мистер Стаффорд, вы имеете отношение к медицине.
- Я дипломированный врач, но у меня еще нет своей практики.
- У вас уже есть пациент - моя компаньонка; так она мне сказала.
- Да, конечно, я прописал ей лекарство и счастлив, что оно пошло ей на пользу; однако мне кажется, что улучшение лишь временное. Ее случай потребует более основательного лечения.
- О каком случае вы говорите? Девушка ничем не страдает, абсолютно ничем, кроме девичьей глупости - многовато свободы, маловато работы.
- Насколько я знаю, две предыдущие компаньонки вашей милости умерли от той же болезни, - сказал Стаффорд, поглядев сначала на леди Дакейн, которая нетерпеливо дернула трясущейся головой, а затем на Парравичини, чье желтое лицо слегка побледнело под пристальным взглядом гостя.
- Не утомляйте меня разговорами о моих компаньонках, - отрезала леди Дакейн. - Я послала за вами, чтобы получить консультацию касательно моего собственного здоровья, а не самочувствия стайки малокровных девиц. Вы молоды, а медицинская наука, если верить газетам, стремительно развивается. Где вы учились?
- В Эдинбурге, затем в Париже.
- Две хорошие школы. И вы знаете все эти новомодные теории, современные открытия, которые так напоминают мне средневековое колдовство, Альберта Великого и Джорджа Рипли? Вы изучали гипноз, электричество?
- И переливание крови, - проговорил Стаффорд очень медленно, глядя на Парравичини.
- Не сделали ли вы каких-либо открытий, позволяющих продлить человеческую жизнь, не нашли ли какого-нибудь эликсира, какого-то особого средства? Молодой человек, я хочу продлить себе жизнь. Вот этот господин был моим личным врачом на протяжении тридцати лет. Он делает все возможное, чтобы поддерживать мое существование, - все, что в его силах. Он изучает все новейшие научные теории, но он сам стар, он стареет с каждым днем, разум его слабеет, он одержим предрассудками, не способен воспринимать новые идеи, не в состоянии освоить новые доктрины. Он уже свел бы меня в могилу, если бы я не была начеку.
- Вы неимоверно неблагодарны, эчеленца, - проговорил Парравичини.
- О, вам не на что жаловаться. Я заплатила вам многие тысячи за то, что вы не давали мне умереть. Каждый год моей жизни раздувает ваше состояние, и вы знаете, что, когда я умру, вам не достанется ничего. Все, что у меня есть, я завещала дому для нуждающихся родовитых женщин, достигших девяностого года жизни. Так вот, мистер Стаффорд, я богата. Подарите мне еще несколько лет солнечного света, еще несколько лет на земле, и у вас будет престижная медицинская практика в Лондоне - я введу вас в Уэст-Энд.
- Сколько вам лет, леди Дакейн?
- Я родилась в тот день, когда казнили Людовика Шестнадцатого.
- Тогда, я думаю, вы сполна получили свою долю солнечного света и земных радостей и должны провести немногие оставшиеся дни, каясь в грехах и стараясь искупить свою вину за те молодые жизни, которые вы принесли в жертву собственному жизнелюбию.
- Что вы имеете в виду, сударь?
- Ах, леди Дакейн, надо ли мне облекать в слова и ваши прегрешения, и еще более тяжкие прегрешения вашего врача? Бедная девушка, состоящая при вас на жалованье, из-за хирургических экспериментов доктора Парравичини лишилась крепкого здоровья и дошла до крайне опасного состояния, и я ничуть не сомневаюсь, что две ее предшественницы, которые погибли у вас на службе, испытали на себе тот же самый метод лечения. Я могу самолично доказать - и привести самые убедительные свидетельства любому консилиуму врачей, - что доктор Парравичини давал мисс Роллстон хлороформ, а затем пускал ей кровь и проделывал это время от времени с тех самых пор, как она поступила к вам в услужение. Подорванное здоровье девушки говорит само за себя, следы от ланцета на ее руках ни с чем не перепутаешь, а описание повторяющихся ощущений, которые сама она называет кошмарами, безошибочно указывает на то, что ей во сне давали хлороформ. Если вас уличат в подобных действиях - таких преступных, таких подлых, - вас ждет наказание, лишь немногим уступающее смертному приговору.
- Мне смешно слышать, - сказал Парравичини, с беспечным видом взмахнув костлявыми пальцами, - мне смешно слышать и ваши теории, и ваши угрозы. Я, Леопольд Парравичини, не боюсь, что закон заинтересуется моими действиями.
- Забирайте девушку, я и слышать о ней больше не хочу! - вскрикнула леди Дакейн дребезжащим старушечьим голосом, который так разительно расходился с силой и пылкостью повелевавшего им злобного старческого разума. - Пусть едет к своей матери, я не хочу, чтобы у меня опять умерла компаньонка. Право слово, девиц в мире хватает с избытком!
- Леди Дакейн, если вы когда-нибудь заведете себе другую компаньонку или возьмете себе на службу другую юную англичанку, я сделаю так, что весть о ваших преступлениях прогремит по всей Англии!
- Мне больше не нужны девицы! Я не верю в его эксперименты! Они были крайне опасны, опасны для меня не меньше, чем для девушки, - достаточно одного воздушного пузырька, и мне конец! Хватит этого опасного шарлатанства! Я найду себе нового врача, лучше, чем вы, сударь, первооткрывателя вроде Пастера или Вирхова, гения, который не даст мне умереть! Забирайте вашу барышню, молодой человек. Женитесь на ней, если хотите. Я выпишу чек на тысячу фунтов, и пусть она убирается на все четыре стороны, ест говядину с пивом и снова становится крепкой и полнотелой. Мне больше не нужны подобные эксперименты. Слышите, Парравичини? - мстительно взвизгнула она с перекосившимся от злобы желтым морщинистым лицом и яростно сверкающими глазами.
На следующий же день Стаффорды увезли Беллу Роллстон в Варезе; девушка крайне неохотно покинула леди Дакейн, чье щедрое жалованье позволяло так замечательно помогать дорогой маме. Однако Герберт Стаффорд настоял на отъезде, причем обращался с Беллой спокойно и хладнокровно, словно он был семейным врачом и ее полностью вверили его заботам.
- Неужели вы полагаете, что ваша мать позволила бы вам остаться здесь и умереть? - спросил он. - Если бы миссис Роллстон знала, как вы больны, она примчалась бы за вами, как ветер!
- Я не поправлюсь, пока не вернусь в Уолворт, - отвечала Белла, которая этим утром была подавлена и немного слезлива (обратная сторона вчерашнего воодушевления).
- Сначала мы посмотрим, не поможет ли вам неделя-другая в Варезе, - возразил Стаффорд. - Вы вернетесь в Уолворт, когда сможете пройти без учащенного сердцебиения хотя бы половину дороги, ведущей на вершину Монте-Дженерозо.
- Бедная мама, как она будет рада видеть меня и как огорчится, узнав, что я потеряла такое выгодное место!
Этот разговор происходил на борту судна, когда они отплывали от Белладжо. Тем утром Лотта пришла в спальню подруги в семь часов, задолго до того, как приподнялись, впуская дневной свет, сморщенные веки леди Дакейн, и даже до того, как Франсина, горничная-француженка, вскочила с постели, помогла упаковать в саквояж самое необходимое, проводила Беллу вниз и выпихнула за порог так стремительно, что девушка не успела оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления.
- Все улажено, - заверила ее Лотта. - Вчера вечером Герберт побеседовал с леди Дакейн и договорился, что ты уедешь нынче утром. Видишь ли, она не любит инвалидов.
- Да, не любит, - вздохнула Белла. - Как неудачно, что я тоже подвела ее - совсем как мисс Томсон и мисс Бленди.
- Так или иначе, ты, в отличие от них, жива, - заметила Лотта, - и Герберт говорит, что ты не умрешь.
Белла ужасно терзалась оттого, что ее уволили так бесцеремонно и ее нанимательница с нею даже не попрощалась.
- Что же скажет мисс Торпинтер, когда я снова приду к ней искать место? - горестно вздохнула Белла, когда завтракала с друзьями на борту парохода.
- Возможно, вам больше не придется искать место, - сказал Стаффорд.
- Вы хотите сказать, что здоровье не позволит мне состоять при ком-либо?
- Нет, ничего подобного я не имел в виду.
Лишь после ужина в Варезе, когда Беллу уговорили выпить полный бокал кьянти и она так и засияла после столь непривычного для нее стимулирующего средства, мистер Стаффорд вынул из кармана письмо.
- Я забыл передать вам прощальное письмо леди Дакейн, - произнес он.
- Значит, она мне все-таки написала? Как я рада - мне было неловко оттого, что мы расстались так холодно, ведь она была очень добра ко мне, а если она мне и не нравилась, то только потому, что она такая невообразимо старая!
Белла вскрыла конверт. Письмо было короткое и деловое.
Прощайте, дитя. Выходите замуж за своего доктора. Прилагаю прощальный подарок вам в приданое.
Аделина Дакейн.
- Сто фунтов, жалованье за целый год… нет… ах, это же… Это же чек на тысячу! - воскликнула Белла. - Какая же она щедрая душа! Милая, милая старушка!
- Ей просто хотелось, чтобы вы считали ее милой, Белла, - сказал Стаффорд.
На борту парохода Стаффорд все чаще называл Беллу по имени. Словно бы само собой разумелось, что он будет опекать девушку до возвращения в Англию.
- Пока мы не высадимся в Дувре, я возьму на себя привилегии старшего брата, - сказал он. - А затем - что ж, все будет так, как вы пожелаете.
Видимо, вопрос об их дальнейших взаимоотношениях был улажен к обоюдному удовольствию еще до того, как они переплыли Ла-Манш, поскольку в следующем Беллином письме к матери содержались три сенсационных заявления.
Во-первых, там говорилось, что прилагаемый чек на тысячу фунтов следует вложить в привилегированные акции на имя миссис Роллстон и что сама эта сумма и проценты с нее станут ее личными доходами до конца жизни.
Во-вторых, Белла собиралась очень скоро вернуться домой.
И наконец, ближайшей осенью она намеревалась выйти замуж за мистера Герберта Стаффорда.
Не сомневаюсь, мама, что ты будешь обожать его не меньше, чем я, - писала Белла. - А все благодаря доброй леди Дакейн. Я никогда не вышла бы замуж, если бы не могла обеспечить для тебя небольшой доход. Герберт говорит, что со временем мы сможем его увеличивать и что, где бы, мы ни жили, для тебя в нашем доме всегда отыщется уголок. Слово "теща" Герберта не пугает.
Уильям Гилберт
Уильям Гилберт (1804–1890) родился в Бишопстоуке, графство Хэмпшир, и переехал, с родителями в Лондон семи лет от роду. Он служил мичманом в Ост-Индской компании, а позднее в течение нескольких лет был младшим хирургом в военно-морском флоте. Его ранние, анонимно опубликованные романы - такие, как "Богач и Лазарь, или Приключения одного врача в бедном квартале" (1858) и "Семья ткача" (1860) - строятся на контрастном изображении богатства и бедности. Другими темами сочинений Гилберта были его неприязнь к организованной религии и пагубные последствия пьянства, среди которых он называет "преступление, распутство, самоубийство, убийство, жестокость, нищету, слабоумие и умопомешательство". Наибольшую популярность писателю принесли экскурсы в область магического и сверхъестественного, в частности книги "Волшебное зеркало" (1865) - о зеркале, исполняющем желания, - и "Чародей горы" (1867), где собраны рассказы (ранее публиковавшиеся в журнале "Аргоси") о таинственном маге и астрологе по имени Инноминато (Безымянный), живущем в средневековой Италии и стремящемся употребить свои способности на пользу людям.
Более всего Уильям Гилберт, вероятно, известен как отец драматурга Уильяма Швенка Гилберта - соавтора композитора Артура Салливана.
Рассказ "Последние владетели Гардонеля" впервые был опубликован в июле - сентябре 1867 года в журнале "Аргоси", а затем переиздан в составе сборника "Чародей горы" (Лондон: Страхан, 1867).