И не приходского викария, доктор Пармиттер, а того, кто изгонял нечистую силу. Его приглашали в дома, попавшие под власть злых духов, и к людям, одержимым бесами. Уверена, именно так лечили и молодую особу. Но священник ушел в отчаянии: он оказался бессилен, поскольку она не позволяла себе помочь. Горечь и жажда возмездия овладели ею совершенно. Стали для нее смыслом жизни. Можно ли назвать это демонической одержимостью - не знаю. Но она хотела нас уничтожить. И преуспела, добившись своего самым ужасным способом.
Я всегда была уверена: сумей священник изгнать из нее бесов, и все было бы хорошо, но он отступил, решимость ее крепла, а с нею и сила творить зло. Она и вправду сделалась одержимой. Гнев и ревность - силы страшные, особенно когда смыкаются с железной волей.
Но я сначала ни о чем не ведала. Лоренс поминал ее вскользь, а я была охвачена всепоглощающей любовью.
Мое время и все силы целиком поглощали Лоренс и предстоящее бракосочетание, заботы по обустройству нашего нового дома и прочее. Все это совершенно обычно и естественно. Я не принадлежала, знаете ли, к необыкновенным молодым женщинам. Но накануне нашей свадьбы произошло два события. Я получила анонимное письмо. Анонимное? Оно не было подписано, и я не знала, кто его отправил. Тогда не знала. Письмо было полно яда - яда, предназначенного мне, Лоренсу, - горькой мстительной отравы. Еще в нем была угроза разрушить наше будущее. Причинить боль, страдания, лишить покоя. Меня оно перепугало не на шутку. В своей беззаботной юной жизни я не знала ненависти - и вот она направлена против меня: желание… нет, больше, решимость причинить зло. Несколько дней я держала письмо запертым в ящике своего письменного стола. Казалось, оно прожигало дерево. Всякий раз, проходя мимо, я словно чувствовала его запах, ощущала источаемую им ненависть, так что в конце концов порвала письмо на мелкие клочки и сожгла в камине. И после этого попыталась забыть о нем.
Свадьба была назначена на следующий месяц, и, естественно, в дом моих родителей стали поступать свадебные подарки: столовое серебро, фарфор и прочее, - и я радостно проводила время, любуясь всем этим и рассылая благодарственные письма. И вот однажды - помню этот день очень отчетливо - вместе с прелестными старинными столиками и подставкой для ног прибыла картина. Сопровождала ее карточка, на которой были указаны фамилия художника и дата - 1797 год. Прилагалось и послание: "Невесте и жениху", - написанное тем же почерком, что и злобное письмо.
Картину я возненавидела с первого взгляда. Ведь прислал ее автор отвратительного письма. Но было и еще кое-что. Я не очень разбиралась в живописи, но росла среди восхитительных полотен, доставшихся нам по наследству по материнской линии: прелестные английские пасторальные сценки, всадники на лошадях и с собаками, написанные маслом натюрморты с цветами и фруктами, - невинных и радостных, доставлявших мне удовольствие. Эта же живопись показалась мне темной и зловещей. Если бы тогда я знала такие определения, как "порочная" и "упадническая", то пустила бы их в ход, оценивая ее. Вглядываясь в лица на картине, в глаза под масками и холодные улыбки, в призрачные фигуры в окнах и сумраке ночи, я содрогалась. Мне становилось не по себе, я ощущала страх.
Зато Лоренс, увидев картину, без конца ее нахваливал, находя интересной. Когда он спросил, кто ее прислал, я солгала: сказала, что куда-то подевала карточку, затеряла среди других, увлекшись распаковкой. Я вряд ли могла бы объяснить ему свои чувства к картине: такими они были странными, не похожими на все прежде испытанные. Я не сумела бы подыскать для них верные слова, опасаясь оказаться смешной. Две тайны. Не очень-то хорошее начало для брака, подумаете вы. Но что еще мне оставалось?
Я слишком мало знала об этом мире и людях. Росла в радости, не ведая зла. Так что лишь за день-два до нашей свадьбы поняла, кто прислал и анонимное письмо, и картину, да и то лишь после того, как случайно заметила адресованный Лоренсу конверт с тем же самым почерком. Я спросила его об отправителе, и он назвал мне молодую особу, на которой едва не женился. Помню, как звучал его голос: будто он что-то таил от меня, будто старался не придавать письму никакого значения. Так, кое-какие сведения, интересовавшие его много месяцев назад. И он заговорил о чем-то другом. Меня не тревожило, что у него остались к ней какие-то чувства. Испугало другое: он тоже получил письмо, полное ненависти и желания причинить зло, и хотел защитить меня, умолчав об этом. Я поняла, кто прислал нам картину. Мне незачем было его спрашивать. Но это встревожило еще больше. Хотя я и сама не понимала причины своего страха. Картину я невзлюбила: она отталкивала меня, вгоняла в дрожь. Но ведь это же всего-навсего картина. Можно повесить ее в укромный уголок нашего дома, а то и вовсе убрать подальше.
Наша свадьба стала счастливым событием. Радовались все - наши семьи, наши друзья. Мы сами. Только одна особа на свете не радовалась, но, естественно, на церемонии она не присутствовала и в тот день не было человека, от которого наши мысли были бы так далеки.
Я изо всех сил старалась забыть об этих письмах и картине, вступая в супружескую жизнь. Через шесть недель после свадьбы отец Лоренса, граф Хоудон, скоропостижно умер. Лоренс был старшим сыном, и я, не достигнув еще и двадцати одного года, вдруг оказалась хозяйкой большого дома и громадного поместья. Мы с мужем провели короткий медовый месяц на южном побережье и наметили более длительное путешествие на следующую весну. Теперь-то, наверное, мы бы никогда в него не отправились.
Я уже говорила, что мой свекор умер скоропостижно. Он был здоровым, деятельным человеком. Но однажды вечером после ужина его нашли мертвым за рабочим столом. Удар. Само собой, мы поверили врачам. И разве была хоть какая-то причина усомниться?
Теперь я должна рассказать вам о том, что вы наверняка сочтете невозможным. Но только поначалу. Попрошу вас подойти вот к тому бюро в дальнем углу гостиной и взглянуть на фотографию в рамке.
Я пересек длинную, погруженную в тишину комнату, оставив графиню, крохотную, призрачную фигурку, сгорбившуюся в кресле в круге света, и ступил в темноту. На бюро стояла лампа, которую я включил. И, щелкнув выключателем, замер, затаив дыхание.
Передо мной стояла фотография в простой серебряной рамке. Мужчина средних лет, сидящий за этим самым столом вполоборота к объективу. Руки его покоились на книге записей, лежавшей сейчас передо мной. Высокий лоб, густая шевелюра, полные губы, тяжелые веки. Сильное, решительное лицо человека с характером, к тому же еще и красивое. Но самое главное, я его знал. Видел много раз.
Оно сопровождало меня по жизни.
Я оглянулся на старуху. Голова ее была откинута назад, глаза закрыты - высохшая оболочка.
Она, однако, заговорила так, что я вздрогнул:
- Вот теперь вы видите.
В горле у меня пересохло, пришлось откашляться, прежде чем ответить, но голос мой звучал как-то странно, словно чужой:
- Вижу, но едва ли что-то понимаю.
Однако я понимал. Уже тогда, разумеется, понимал. С того самого момента, как взгляд мой упал на фотографию. И все же… Что все это значит?
Я вернулся в кресло напротив графини.
- Налейте себе еще, пожалуйста.
С благодарностью выпив виски и налив себе вторую порцию, я сказал:
- Так вот, признаюсь как на духу: я ничего не понимаю, - и могу лишь предполагать, что это какая-то мистификация… Картина не может соответствовать своей датировке; значит, тут некий трюк, фальсификация? Надеюсь, вы объясните.
Говорил я фальшиво-удивленным голосом, к тому же чересчур громко, и, по мере того как слова тонули в воцарившемся между нами безмолвии, чувствовал, что веду себя глупо. Объяснять можно как угодно, а вот насмешничать тут не пристало.
Графиня холодно взглянула на меня.
- Здесь нет никакой мистификации или ошибки. Впрочем, вы знаете это.
- Я это знаю.
Молчание. Я гадал про себя, как может столь большой дом быть таким тихим. Мой опыт убеждал, что старые дома полны звуков: в них что-то шуршит и поскрипывает, слышатся тихие голоса и странные шаги, они живут своею собственной жизнью, - однако здесь царило безмолвие.
Сначала все шло своим чередом. Свекор умер, и мы погрузились в поток дел, сопровождающих смерть, а у мужа началась новая жизнь со всеми ее обязанностями. Мы даже не переехали в небольшой домик на краю усадьбы, который предназначался нам после бракосочетания, и вынужденно оказались хозяевами вот этого особняка. Мы едва распаковали свадебные подарки, для большинства из них здесь не было места. Прошла неделя. Лоренс и его мать не оправились от горя и пребывали в глубоком трауре. Я тоже печалилась, хотя свекра почти не знала. Бродила по этому громадному жилищу как потерянная, стараясь познакомиться с каждой комнатой, найти свое место, чтобы ни у кого не путаться под ногами. И в своих блужданиях однажды наткнулась на венецианскую картину. Ее вместе с другими вещами поместили в небольшую гостиную на втором этаже, где, как мне думалось, редко бывали. В ней пахло сыростью, самый воздух казался здесь нежилым и никчемным. На окнах тяжко повисли шторы, подбором мебели, похоже, никто себя не утруждал.
Картину воздвигли на полупустой книжный шкаф. Когда я вошла, она была обращена в мою сторону. И… и казалось, что меня притягивает к ней и каждое лицо обращено в мою сторону. Высказаться точнее я не в силах. Каждое лицо. Я хотела сразу же уйти оттуда, но не могла: картина влекла меня к себе, как будто любой изображенный силился меня удержать. Пока я приближалась, одни лица уходили вдаль, другие совершенно пропадали в темноте, словно их и не было. И только лицо в окне оставалось на месте. В палаццо с двумя освещенными окнами, ставни которых распахнуты, и балконом, выходящим на Большой канал. Мужчина с таким отчаянием выглядывал из окна, словно стремился спастись, а может, даже кинуться с балкона в воду, лишь бы убежать. Тело его было выписано нечетко: одежду словно торопливо наметили в последний момент, - а вот лицо… Это было лицо моего свекра, так недавно, так внезапно умершего. Абсолютная копия, только выражения такого я у свекра никогда не видела - смесь страха, отчаяния, замешательства. Ужаса? Да, даже ужаса. Я знала: прежде я не только не замечала на картине этого лица, его сходства, но и - безусловно и безошибочно - его там никогда не было.
Можете представить себе эту сцену, доктор Пармиттер. Я, совсем молодая женщина, уже испытавшая ряд существенных перемен в жизни. Я впервые столкнулась со страстной и целеустремленной ненавистью, впервые оказалась лицом к лицу с внезапной смертью, а теперь вот стояла в дальней комнате этого здания, ставшего мне домом и все же менее всего ощущаемого мною как дом, и смотрела на полное страха лицо свекра, попавшего на картине в ловушку.
Я почувствовала, что теряю сознание, и ухватилась за кресло: пол уходил у меня из-под ног. Я перепугалась и совершенно растерялась. Что мне делать? С кем поговорить об этом? Как привести сюда мужа? Поделиться с ним тем, что я до сих пор хранила в себе? Лишь два человека знали об этом: я и та особа, Кларисса Виго. Я столкнулась с чем-то непонятным и непривычным.
Я не смела коснуться картины, иначе повернула бы ее лицом к стене или отнесла на самый дальний чердак и припрятала там. Да и вряд ли много людей заходят в эту затхлую комнатушку. Покидая ее, я увидела торчавший в двери ключ, повернула его и положила себе в карман. А позже сунула в ящик своего туалетного столика.
Последующие недели были слишком хлопотливыми, выматывающими, слишком необычными, чтобы у меня было время подумать о картине, хотя мне снились дурные сны и я предпочитала не ходить по коридору, ведущему к маленькой гостиной, а всякий раз выбирала долгий обходной путь. Свекровь моя была в трауре и сильно горевала; мне приходилось проводить с ней много времени, поскольку Лоренс был занят с рассвета до заката, управляя поместьем. Она была доброй, но не очень общительной, и мы в основном сидели вот в этой гостиной или в ее маленьком будуаре, где я листала книгу, которую пыталась прочесть, или проглядывала местные журналы, она же тем временем сидела с вязаньем на коленях: руки неподвижны, взгляд устремлен в никуда. А я носила в себе ужасную, необъяснимую тайну, знанием которой не хотела и не могла поделиться. Но теперь я уже понимала: то, что становится известным, не может оставаться секретом. О, я понимала!
Я все больше худела, и Лоренс уже раз-другой замечал, как я бледна и слаба. Однажды он предложил мне куда-нибудь уехать, пусть даже на неделю или, самое большее, десять дней, прокатиться на поезде по Франции и Италии до Венеции. Он был так доволен, так старался развлечь меня, что я просто обязана была все это принять. Нам все никак не удавалось побыть наедине, и я ни разу в жизни не путешествовала. Но когда он сказал о Венеции, мое сердце так сильно сжалось, что перехватило дыхание.
Я не могла возразить, ничего не могла поделать. Пришлось терпеливо хранить молчание.
До нашего отъезда произошло еще кое-что. Нас пригласили на большой званый ужин, и когда все расселись за столом, я подняла взгляд и увидела, что напротив меня - в точности напротив, так что взгляда ее мне не избежать, - сидит Кларисса Виго. По-моему, я еще не говорила, что была она необыкновенно хороша собой и к тому же красиво одета. Я не была искусна в нарядах. Носила простую одежду, какой Лоренс всегда отдавал предпочтение, и не любила выделяться. Кларисса выделялась - а я сидела за столом напротив, чувствуя себя замарашкой и испытывая страх. Она не спускала с меня требовательных глаз. Когда наши взгляды сходились, я начинала дрожать. Никогда прежде не знала я такой ненависти, такого злорадства. Я пыталась отвлечься - говорила с соседями, склонялась над тарелкой, - но она следила за мной неотрывно, преисполненная омерзения и какой-то жуткой силы. Она понимала. Понимала, что обладает властью надо мной, над нами. В тот вечер я чувствовала себя разбитой, разбитой страхом.
Но она не сказала мне ни единого слова. Вечер закончился.
Неделю спустя мы отправились в нашу поездку по Европе.
Не стану шаг за шагом тащить вас за нами через Францию и северную часть Италии. Мы были счастливы, мы были вместе - и тяготы последних месяцев отступали. Мы выглядели беззаботной, недавно поженившейся парой. Но надо мной висела мрачная тень и, даже будучи счастливой, я со страхом ждала нашего прибытия в Венецию. Я не знала, что там может случиться. Много раз строго твердила себе, что страхи мои беспочвенны и Кларисса Виго не имеет никакой власти, никакой власти ни над одним из нас.
Доктор Пармиттер, я читала, что всякий попадающий в Венецию влюбляется в этот город, что Венеция околдовывает каждого. Наверное, мне была не судьба испытать там радость из-за этой картины и того, на что я насмотрелась, но меня поразило, насколько город не понравился мне с самого нашего прибытия. Я любовалась зданиями, каналы и лагуна поразили мое воображение. И все же я его ненавидела. И боялась. Он казался городом порока и излишеств, искусственным пространством, заполненным тьмой и дурными запахами. Я постоянно оглядывалась. И видела во всем предвестье беды или угрозу. Я понимала, что между Лоренсом и мной пролегла пропасть, ведь он любил этот город, обожал его, говорил, что счастливее не чувствовал себя никогда.
Мне оставалось лишь следовать за ним да помалкивать. Неделя выдалась тягостной и горькой, дни тянулись так медленно, и меня не покидал жуткий страх. Я чувствовала себя заключенной в невидимую клетку, в которой страдала и боялась, и могла лишь беспомощно ждать. Любовь к милому мужу превратилась в нечто ужасное - отчаянное, страстное, навязчивое желание обладать, сохранить, удержать. Я страшилась упустить его из виду, а отыскивая взглядом, все смотрела и смотрела, словно опасалась забыть. Наверное, звучит это странно! Но это правда. Я была одержима страхом и ужасным предчувствием.
Нам предстояло провести там пять ночей, удар последовал на третью. Днем я уснула. Венеция лишала меня сил, а страх изводил. Я ничего не могла с собою поделать, и, пока спала, Лоренс вышел прогуляться. Ему нравилось бродить по площадям, ходить над водой по мостам, любоваться всем вокруг. Когда я проснулась, он был в номере и восторженно улыбался. Сообщил, что случайно наткнулся на друзей, - это невероятно, но в Венеции действительно всегда встречаются знакомые. Друзья жили здесь по несколько месяцев в году, в палаццо на Большом канале. Завтра ночью состоится мини-карнавал с костюмированным балом. Друзья устраивают вечеринку. Нам предстояло к ним присоединиться. Костюмы и маски возьмем напрокат, муж договорился, что мы будем у них через час.
Как мне передать вам страх, который наводило то место? Узенькая темная лавка в одном из бесчисленных проулков, сильно вытянутая. Стены увешаны костюмами, масками и шляпами, традиционными для карнавалов и балов в Венеции, однако в них не было ничего приятного, красивого или забавного, напротив - все они казались мне зловещими и странными. Можно было облачиться в наряд льющего слезы еврея, сатира, мясника, короля со скипетром или мужчины с обезьянкой на плече; одеться крестьянской девушкой, уличным буяном или встать на ходули; изобразить из себя Панталоне, Пульчинеллу, а то и чумного лекаря. У меня, как у женщины, выбора было меньше. Лоренс хотел видеть на мне шелк, кружево и тафту и усыпанную драгоценностями маску, однако я предпочла одеться крестьянской девушкой, которая несет в корзинке ребенка: никак не могла превозмочь себя и предпочесть наряд поискуснее, хотя все же вынуждена была взять маску на украшенной лентами рукоятке. Лоренс выбрал большой черный плащ, шляпу-треуголку и черную маску, покрытую перламутровыми пуговками. И еще длинные блестящие сапоги. Он был увлечен, возбужден, словно ребенок, собирающийся на праздник. Видеть его было невыносимо: меня к тому времени уже лихорадило от страха. Я не могла сдержать приступов внезапной дрожи, лицо мое смертельно побледнело. Я молилась, чтобы все это началось и кончилось поскорее: почему-то была уверена, что сразу после этого пропадут все мои страхи.
Ночь выдалась жаркая, и меня мутило от запаха загаженных каналов, чьи черные тинистые воды, казалось мне, полнились всеми нечистотами и мусором города. Пахло пережженным маслом и дымом от ракет, от уличных ларьков с едой несло пригоревшим мясом и странными пряностями. Бальный зал в палаццо был битком набит галдящими людьми, мне чудилось нечто зловещее в невозможности увидеть лица, понять, старые или молодые перед тобой и даже мужчина это или женщина. Но еды и питья было вдоволь, каждый сам выбирал себе по вкусу, и я немного подкрепилась, поев фруктов, цукатов и выпив какого-то шипучего вина. Потом мы танцевали с Лоренсом, и вечер стал казаться если и не очень приятным, то по крайней мере не таким пугающим, как я опасалась. Время шло.