- А так, что прохожий остался тем же. В следующий раз, найдя кошелек, он его поглубже в карман засунет. Ни совесть, ни милосердие я в нем не пробудил. Мне этого и не дано - я же демон! Так что старушке-то я помог, а зла не искоренил, и справедливость моя в итоге получилась какая-то убогая. Справедливость-однодневка. Мне бы найти ангела! Кто, кроме него, поможет мне разобраться, а? Ангел-то творит справедливость силой света! Он знает, как свет в душу направить! А я - ну, не то чтоб совсем силой мрака… но все-таки…
- Если я что-нибудь такое узнаю, сразу же скажу, - пообещала я. Мне стало безумно жалко неприкаянного демона, потерявшего все ориентиры в своей дьявольской деятельности. Он всеми силами сопротивлялся должностной необходимости творить зло. И никак не мог нашарить путей к добру. Я понимала его - я тоже подсознательно ломала голову, как и истории с маньяком соблюсти меру.
- Очевидно, есть где-то и высшая справедливость, которой подчиняются и ангел, и демон, да и вообще все ангелы и демоны, - задумчиво сказал он. - И я бы очень хотел знать, как я со своими дурацкими договорами о продаже души в нее вписываюсь!
- Кстати, о договоре! - вспомнила я. - Мы будем его заключать?
- Больно он вам нужен! - буркнул Зелиал. - Я и без бумажки дам вам все необходимое…
- Почему же с другими вы заключили договора?
- Это были раньше… давно.
- Что такое для демона - давно? - возмутилась я. - Вы же бессмертные! Для вас давно - это до нашей эры! А договор с бабой Стасей, хотя бы, подписан в конце сороковых, что ли, или в начале пятидесятых.
- Когда вы перестанете измерять время днями и годами! - возмутился он. - Время измеряют мыслями. Если у вас десять лет подряд одни и те же мысли в голове, - значит, ваше время стоит. А когда завелись новые мысли - то и время тронулось с места. Полностью обновились мысли - вы уже живете в другом времени. Так что тут ваше тысячелетие может оказаться равным одной неделе напряженной работы мозга. Да и какие вы бессмертные…
- Разве нет?
- На каждого из нас припасена погибель. То есть для тех, кого сверху скинули. Только нам и этого знания не дали. Те, кто всегда был внизу, - те знают. Есть духи, которых можно убить даже взглядом - нужно только знать час суток и расположение звезд. Есть, кого можно убить, зажав между пальцами косточку финика и выстрелив прямо в лоб.
Я вздохнула - нет в мире совершенства. Даже этот печальный демон, оказывается, смертен. И вспомнила о договоре.
- Давайте все-таки составим эту бумагу, - попросила я. - Чем я лучше бабы Стаси! Как все - так и я.
- Не терпится вам взвалить на себя эту тяжесть! Вы хоть представляете, что это такое - продать душу дьяволу?
- Не представляю, - ответила я, - но пусть все будет честно. Я ведь уже пользовалась услугами вашей фирмы. Вот, птицей перекидываться научили. Зрение поправили. Еще бы глаза отводить…
- У меня бумаги с собой нет! - ежась от ветерка, объявил Зелиал. - И писать нечем.
- Странные ныне пошли демоны… - философски заметила я. - Не могут из воздуха листок бумаги с авторучкой добыть. А могуществом фирмы похвастаться - первое дело!
Зелиал протянул руку - и на ладонь легли два листка, размером как из блокнота, и авторучка.
Я мелким почерком написала довольно грамотный договор - поскольку тренировки я веду и от кооператива, то по части договоров уже насобачилась, отточенные формулировки у меня от зубов отлетают. Текст получился краткий и емкий. Зелиал, во всяком случае, одобрил. Смутило его, правда, что я продавала душу не безликому "дьяволу, именуемому в дальнейшем ПОКУПАТЕЛЬ", а ему, Зелиалу, лично. Но я объяснила ему, что раз он уполномочен заключать такие сделки, то вполне может выступать от собственного имени - что, кстати, было весьма сомнительно.
Но я доверяла именно Зелиалу, этому туманному и зябнувшему на ветру бесу. Один экземпляр договора я оставила себе - что тоже его ввергло в недоумение. Зачем бы мне нужен документ, удостоверяющий, что моя душа продана? Скорее уж, как во все времена, я должна была стремиться уничтожить и единственный экземпляр. Но у меня дома хранилась уже стопка договоров с кооперативами и домами культуры, и иногда приходилось взывать к ним в спорах с администрацией. Трудно даже предположить, какой спор мог бы у меня возникнуть с адом, но договор должен лежать в стопочке - и точка!
Бюрократическая беседа немного развлекла нас. А потом небо посветлело, и мы поняли, что пора расставаться…
***
Жизель знала любовь только в наивнейшем ее проявлении - прикосновение пальцев к пальцам, ласка взора, найденных на пороге цветах. Радость плоти была ей незнакома. Ее тело знало лишь легкий и светлый восторг танца. И потому, обнаружив, что уж теперь-то она принадлежит танцу всецело, Жизель была счастлива. Тело лежало под крестом - неподвижное, никогда не знавшее женской радости тело. Без груза плоти Жизели было куда легче крутить свои пируэты. Ей не о чем было жалеть.
И ни одна из виллис, этих умерших до свадьбы невест, не знала женской радости. Возможно, кого-то соблазнили и бросили, возможно, кого-то скосила болезнь накануне того момента, когда близость должна принести счастье. Возможно… Если бы виллиса изведала то, ради чего мужчина и женщина ложатся в одну постель, во всей полноте, она не могла бы так беззаботно танцевать - ведь радость танца меркла бы в сравнении с той, другой радостью.
Все это белое облако знало лишь одно блаженство - блаженство певучего, отточенного, невесомого движения. Оно не могло в порыве пылкого воспоминания простить свою жертву - ему нечего было вспоминать.
Когда- нибудь я вольюсь в это облако на равных, без сожаления о своей тренированной и избалованной плоти.
Потому что мне нечего вспомнить.
***
Расставшись с Зелиалом, я понеслась искать следы своего маньяка. Но он, видимо, обул другие кроссовки - не светились в переулке контуры подошвы и каблука, не звала меня шаг за шагом Сонькина кровь. Мне оставалось одно - пока и впрямь не наступило утро, перекидываться птицей и мчаться напрямик сперва к Соньке - как она там? - а потом к себе, потому что в сумке, что осталась у Соньки, пропотевший купальник и пыльные от валянья на грязных матах тресы. О носочках я уж молчу. Ничто в мире не заставит меня надеть вчерашние носочки. Так что следовало взять дома все чистое и вообще принять душ.
Сонька угомонилась и заснула. Я оставила ей записку - со мной все в порядке, сходи в милицию и оставь заявление. Нельзя сказать, что я так уж надеялась на это заявление, но Сонька явно разбудила своими воплями весь дом. Возможно, кто-то с первого этажа видел в окно уходящего маньяка и мог бы его обрисовать или даже опознать.
Потом я занялась собой, потом подоспело время обеденной тренировки - у меня одна группа мучается по обеденным перерывам, что не так уж и глупо, после завтрака проходит не меньше четырех часов, пища успевает провалиться из желудка в кишечник, и по крайней мере эта группа гарантирована от желудочных колик в разгар занятий. Мои бегемотицы не верят на слово, когда я предупреждаю их о таком последствии их обжорства, а потом держатся за бок и стонут, как будто помирать собрались.
После обеда я побежала к одному приятелю, который обещал переписать для меня кассету и заодно покопаться в моем запасном магнитофоне, что-то он стал тянуть. Качество музыки меня мало волновало, это была просто ритмичная и функциональная музыка, без претензий и полета, но то, что изменился ритм в прыжковой серии, раздражало.
И, наконец, я решила продублировать Сонькин визит в милицию. Какое-то чутье подсказывало мне, что от моего появления будет больше толку.
Мне уже было интересно - передадут дело четвертому следователю, или им все еще занимается третий? Оказалось - именно третий, видимо, получил негласное указание списать его в архив за неимением улик и доказательств.
Я увидела в кабинете знакомое лицо. Он тоже меня узнал.
- Здравствуйте, садитесь, - сказал он. - Сейчас страницу допечатаю и займусь вами.
Возразить было нечего. Я села смотреть, как он воюет с машинкой. Страницу он печатал минут пятнадцать, не меньше.
- Я по поводу Розовской, - напомнила я. - Было еще одно нападение. Преступник прошлой ночью кидал ей камушки в окно, но она затаилась, а этой ночью он ломился в дверь. Потом со злости выдрал дверной звонок и ушел.
- С дверным звонком? - уточнил мой собеседник.
- Да, он его потом на улице выбросил.
- А Розовская?
- Розовская орала от ужаса. Надо опросить соседей. Может быть, кто-то видел его в окно.
Следователь задумался.
- А почему сама Розовская не обратилась? - спросил он.
- Она собиралась… - растерялась я. - Я ей велела, чтобы она с утра зашла. Наверное, что-то помешало…
- А не кажется вам… - он подвинулся через стол и машинку ко мне поближе, - что ваша подруга Розовская… м-м-м… ну, фантазирует, что ли? У меня создалось впечатление, что она женщина нервная, возбудимая… Какие-то камушки, человек в дверь ломился… Она ведь и тогда не могла его толком описать. То он у нее среднего роста, то выше среднего. То у него темные волосы, то - она не помнит.
- Когда человека душат, ему как-то не до роста или волос, - зло ответила я.
- Все равно - слишком она часто сбивалась в своих показаниях. А теперь еще попытка взломать дверь. Ну, скажите честно, это ведь нелепость какая-то! Из всех дверей могли повыскакивать соседи. Кто-нибудь наверняка бы вызвал патрульную машину! Разве не так?
- Вызывали милицию, - сообщила я, - но дежурный ответил, что свободных машин сию минуту нет, все в разгоне. Как будет - так пришлет. До сих пор не прислал.
- Это вам тоже Розовская сказала? - поинтересовался он.
- Почему же? Я сама и звонила.
- Вы?
- Да, я там ночевала.
Возникла пауза.
- Вы его видели? - жестко спросил следователь.
- Конечно. В окно. Но я видела его с третьего этажа и тоже не смогла бы сказать, какого он роста. К тому же во дворе темно, а в комнате светло. Могу сказать только, что на нем была темно-синяя куртка, возможно джинсовая, и рубашка в клеточку, светлая. А штанов, простите, не разглядела. Что же карается роста, насчет которого путалась Розовская, то мы с ней проводили следственный эксперимент.
- Это как? - заинтересовался следователь.
- Очень просто. Я сама пыталась ее придушить.
Он отшатнулся.
- Не до смерти, - успокоила я его. - Мы положили на пол стопку книг, я душила ее с высоты стопки, мы меняли количество книг, пока она не сказала - стоп, он держал меня именно таким образом. Ошибка в пределах пяти сантиметров.
Мы опять помолчали.
- Давайте бумагу, - сказала я. - Дам показания. Все-таки я свидетель и должна это сделать. А Розовскую обязательно к вам пришлю.
- Присылайте, - ответил он.
И мрачно смотрел, как я описываю события этой бурной ночи - разумеется, не все.
Очень мне не понравился его взгляд. Но делать нечего - именно этому человеку доверили ловить маньяка и преступника в темно-синей куртке. Я не могла воззвать к милицейскому начальству, чтобы его заменили кем-то другим. Другой будет делать то же самое. Этот хоть примитивную вежливость соблюдает.
Он уточнил малозначительные детали, и мы расстались.
День был испорчен напрочь.
Я маялась вплоть до последней тренировки.
Неприятно чувствовать полную свою беззащитность, а приходится. Неприятно знать, что пока у тебя все в порядке, государство вроде как к тебе благоволит, а стоит тебе попасть в беду - первым делом выражает тебе официальное недоверие.
Параллельно я думала о том, что придется Соньку временно поселять у себя. При моей патологической страсти к порядку и ее не менее патологическом отрицании всякого домашнего порядка это было чревато взрывом.
Взрыв, взрыв…
К концу тренировки он и случился.
Мои нервы не выдержали.
Была завершающая прыжковая серия. На сей раз я ее построила на элементах канкана. Наверно, живет во мне маленький садист, получающий наслаждение от извращений. Когда мои бегемотицы, сцепившись локтями, не в лад и на разную высоту вскидывают объемистые ножки, а потом скачут и вертят воображаемыми подолами, я балдею. Такого ни в одном цирке не увидишь.
И вот они плясали, а я смотрела.
Первой слева была Вера Каманина, у нее маленькая дочка и ей сейчас ехать на другой конец города. Второй была Люда, она тоже живет в каких-то трущобах. Третьей - Наташа, она хоть и толстушка, но молоденькая и хорошенькая, я понимаю, как мужчинам нравятся такие симпомпончики. Четвертой - Алка Зайчиха, ее я взяла в группу на свой страх и риск, без медицинской справки, и вот она явственно задыхается, но не желает сходить с дистанции, скачет - только большие груди подскакивают. Пятой была Надя, за ней однажды увязался пьяный и чуть на тренировку не вломился. Я спросила - а что же не убежала? Ведь убежать от пьяного - плевое дело! И она застеснялась. Мои бегемотицы стесняются бегать, ей-богу! Они твердо знают, что бегают комично! Черт бы их, дур, побрал!
Я быстро оборвала канкан и отмотала назад пленку.
- А ну, еще раз! Быстрее! Быстрее!
Они скакали, а мне было страшно на них смотреть - ведь если за ними погонится сволочь, у них не хватит дыхалки; чтобы убежать, не хватит силы и сноровки, чтобы как следует двинуть ногой! Это же - команда обреченных!…
- Ноги выше поднимайте! Колени - выше! До плеча! Еще!
Я подхватила Веру под локоть и. задала им жару! Я плясала вместе с ними, пока сама не облилась потом. Когда опомнилась - половина бегемотиц уже сошли с дистанции и стояли с ошалелыми глазами.
- Еще три круга бегом! Пошли!
Уже без всякой музыки я гнала их по залу, гнала жестоко, и по четвертому, и по пятому кругу. Они тяжело топали за спиной. Я увеличила скорость. Странно, но никто не отстал. И тогда я перешла на шаг, вышла на середину и показала им серию упражнений на расслабление.
Да. Оказывается, бывают и такие истерики.
А Сонька на следующий день категорически отказалась идти в милицию.
- Они же мне не верят! - объявила она. И возразить было нечего.
Разве что утешить - успокойся, мне они тоже не верят.
Во мне зрела ярость - не та пылкая, охватившая меня, когда я узнала про Сонькину беду, а тяжелая, густая, гуляющая по мне с током крови, растекающаяся под кожей. Ярость, обретшая плоть. Ставшая яростью кровь.
Так я ее чувствовала.
Кровь - живое существо. Со своим нравом. Кто-то уживается с собаками и кодаками. Ничего умилительного. Мне предстояло теперь ужиться с собственной кровью.
***
Когда на кладбище забрел лесничий Илларион, одна только Жизель знала степень его вины перед ней. Прочие виллисы знали одно - он предал, и он повинен смерти. То есть проступок и кара в чистом виде, без подробностей.
Белое облако окружило его, а он изнемогал в танце. Кабриоль, падение… Встал, подскочил высоко… кабриоль, падение… И музыка - воплощенный страшный суд.
Но в этом ли справедливость? И есть ли в единстве "вина - кара" место для чего-то третьего?
Ведь такого же предателя Альберта Жизель пощадила и спасла. Спасла от справедливости. Собой прикрыла, рассказала беспристрастному суду повесть о своей любви к нему и тянула время до утреннего благовеста.
Как пересекаются эти две ниточки, из которых одна связывает проступок и кару, а другая - справедливость и милосердие. И может ли милосердие стать той силой света, которая исцелит нас, грешных?
***
Настал вторник.
Я отправилась на шабаш.
Оделась я сообразно тамошним вкусам - в единственное свое элегантное платье (купленное непонятно зачем три года назад и впервые добытое из глубин шкафа), в лаковые лодочки (а вот обувь - моя слабость, у меня шесть пар изящных туфелек, не считая босоножек, и во всех я могу танцевать без устали, такие они легкие и удобные!), волосы украсила пряжкой из искусственного жемчуга (Сонька купить заставила).
Вообще у меня есть красивые платья, даже нарядные платья, но элегантность мне противопоказана. При моей странной, если не отталкивающей физиономии и гладко зачесанных, собранных в узел волосах натягивать английский костюм равносильно самоубийству. Нет, я никого не собираюсь пленять, но нагонять холод на окружающих я тоже не хочу.
С собой я взяла покупной тортик и коробку пирожных. Мне красиво увязали их вместе, чтобы нести за бантик. Со стороны поглядеть - припозднилась элегантная женщина, стучит каблучками по асфальту, торопится в гости в приличный дом, вот же - не бутылку тащит, а сладости. А это она на ведьмовский шабаш направляется.
Анна Анатольевна встретила меня без эмоций. Одной неудачливой ведьмой за столом больше, одной меньше - какая ей разница? Лишний голос в хоре на кулинарные темы. Она была в другом, тоже весьма пристойном, даже изысканном платье с драпировками по левому боку, которые она еще могла себе позволить. И прическу сделала иную - чуть покороче, с напуском на лоб.
Другие тоже отличились туалетами - кроме бабы Стаей. Та была в домашнем фланелевом платьице самого старушечьего покроя и расцветки, что-то вроде мелких цветочков и ромбиков по коричневатому немаркому фону. Баба Стася явно пренебрегала здешним ритуалом.
- Уже? - шепотом спросила она меня, а я, естественно, села рядом с ней.
- Что - уже?
- Сбылось?
- Нет еще.
- Так что же ты сюда приперлась? - сердито спросила она.
Мне это даже понравилось.
- Бабушка, я Зелиала видела, - прошептала я ей на ухо.
- Ну! - обрадовалась моя замечательная бабуся. - А ну, на кухню, на кухню! Там все расскажешь!
Мы выбрались из-за стола.
И я ей рассказала действительно все - про поединок демонов над свежей могилой, про странные разговоры об ангеле справедливости, про договор и, наконец, про то, что я в растерянности - знала, что милиция нам с Сонькой не поможет, а сама и рада бы, но не представляю, с какого конца взяться за дело.
Баба Стася заставила меня еще раз и с подробностями рассказать всю Сонькину историю и описать место действия.
- Проще простого! - авторитетно объявила она, подумав с минуту. - Живут в том доме старухи аль нет?
- Какие старухи? - изумилась я.
- А бабкины ровесницы.
- Какой еще бабки?
- Не соскучишься с тобой, подружка, - совершенно по-молодому преподнесла мне баба Стася. - Сони твоей семья как разменялась? Добрые люди бабушку к себе век доживать взяли, а в ту квартиру Соня вселилась, ведь так?
- Поняла, поняла! - обрадовалась я. - Только как мне тех старушек допрашивать? У меня ведь такого права нет.
- Допрашивать, права нет! - передразнила меня баба Стася. - Экие у тебя слова нечеловеческие. А мы их не допрашивать, а попросту спросим. Ведь знают же они, с кем соседка встречалась, кто к ней в гости ходил, а иным часом и жил у нее. Все на квартире завязано, помяни мое слово. Соня твоя никому, пигалица, не нужна.
- Это точно, - я вспомнила следователя, внутренне сопротивлявшегося моему потоку информации. - И даже хорошо, что она в милицию идти не захотела. Как бы она там нарисовала мой вылет из окна? А? Ее бы точно в дурдом увезли!
- А что, видела она, как ты перекидывалась? - забеспокоилась Баба Стася. - Это уж вовсе ни к чему!