На лицах безденежных донов изобразилось почтительное внимание.
- Скажите мне, мой друг! - произнес барон, вытирая замасленные руки о край плаща. - Скажите, благородные доны! С каких пор в столице его величества короля нашего повелось так, что потомки древнейших родов Империи шагу не могут ступить, чтобы не натолкнуться на всяких там лавочников и мясников?!
Безденежные доны переглянулись и стали отодвигаться. Румата покосился в угол, где сидели серые. Там перестали пить и глядели на барона.
- Я вам скажу, в чем дело, благородные доны, - продолжал барон Пампа. - Это все потому, что вы здесь перетрусили. Вы их терпите потому, что боитесь. Вот ты боишься! - заорал он, уставясь на ближайшего безденежного дона. Тот сделал постное лицо и отошел с бледной улыбкой. - Трусы! - рявкнул барон. Усы его встали дыбом.
Но от безденежных донов толку было мало. Им явно не хотелось драться, им хотелось выпить и закусить.
Тогда барон перекинул ногу через лавку, забрал в кулак правый ус и, вперив взгляд в угол, где сидели серые офицеры, заявил:
- А вот я ни черта не боюсь! Я бью серую сволочь, как только она мне попадается!
- Что там сипит эта пивная бочка? - громко осведомился серый капитан с длинным лицом.
Барон удовлетворенно улыбнулся. Он с грохотом выбрался из-за стола и взгромоздился на скамью. Румата, подняв брови, принялся за второе крылышко.
- Эй вы, серые подонки! - заорал барон, надсаживаясь, словно офицеры были за версту от него. - Знайте, что третьего дня я, барон Пампа дон Бау, задал вашим ха-ар-рошую трепку! Вы понимаете, мой друг, - обратился он к Румате из-под потолка, - пили это мы с отцом Кабани вечером у меня в замке. Вдруг прибегает мой конюх и сообщает, что шайка серых р-разносит корчму "Золотая Подкова". Мою корчму, на моей родовой земле! Я командую: "На коней!.." - и туда. Клянусь шпорой, их была там целая шайка, человек двадцать! Они захватили каких-то троих, перепились, как свиньи... Пить эти лавочники не умеют... и стали всех лупить и все ломать. Я схватил одного за ноги - и пошла потеха! Я гнал их до самых Тяжелых Мечей... Крови было - вы не поверите, мой друг, - по колено, а топоров осталось столько...
На этом рассказ барона был прерван. Капитан с длинным лицом взмахнул рукой, и тяжелый метательный нож лязгнул о нагрудную пластину баронского панциря.
- Давно бы так! - сказал барон и выволок из ножен огромный двуручный меч.
Он с неожиданной ловкостью соскочил на пол, меч сверкающей полосой прорезал воздух и перерубил потолочную балку. Барон выругался. Потолок просел, на головы посыпался мусор.
Теперь все были на ногах. Безденежные доны отшатнулись к стенам. Молодые аристократы взобрались на стол, чтобы лучше видеть. Серые, выставив перед собой клинки, построились полукругом и мелкими шажками двинулись на барона. Только Румата остался сидеть, прикидывая, с какой стороны от барона можно встать, чтобы не попасть под меч.
Широкое лезвие зловеще зашелестело, описывая сверкающие круги над головой барона. Барон поражал воображение. Было в нем что-то от грузового вертолета с винтом на холостом ходу.
Окружив его с трех сторон, серые были вынуждены остановиться. Один из них неудачно стал спиной к Румате, и Румата, перегнувшись через стол, схватил его за шиворот, опрокинул на спину в блюда с объедками и стукнул ребром ладони ниже уха. Серый закрыл глаза и замер. Барон вскричал:
- Прирежьте его, благородный Румата, а я прикончу остальных!
Он их всех поубивает, с неудовольствием подумал Румата.
- Слушайте, - сказал он серым. - Не будем портить друг другу веселую ночь. Вам не выстоять против нас. Бросайте оружие и уходите отсюда.
- Ну вот еще, - сердито возразил барон. - Я желаю драться! Пусть они дерутся! Деритесь же, черт вас подери!
С этими словами он двинулся на серых, все убыстряя вращение меча. Серые отступали, бледнея на глазах. Они явно никогда в жизни не видели грузового вертолета. Румата перепрыгнул через стол.
- Погодите, мой друг, - сказал он. - Нам совершенно незачем ссориться с этими людьми. Вам не нравится их присутствие здесь? Они уйдут.
- Без оружия мы не уйдем, - угрюмо сообщил один из лейтенантов. - Нам попадет. Я в патруле.
- Черт с вами, уходите с оружием, - разрешил Румата. - Клинки в ножны, руки за головы, проходить по одному! И никаких подлостей! Кости переломаю!
- Как же мы уйдем? - раздраженно осведомился длиннолицый капитан. - Этот дон загораживает нам дорогу!
- И буду загораживать! - упрямо сказал барон.
Молодые аристократы обидно захохотали.
- Ну хорошо, - сказал Румата. - Я буду держать барона, а вы пробегайте, да побыстрее, - долго я его не удержу! Эй, там, в дверях, освободите проход!.. Барон, - сказал он, обнимая Пампу за обширную талию. - Мне кажется, мой друг, что вы забыли одно важное обстоятельство. Ведь этот славный меч употреблялся вашими предками только для благородного боя, ибо сказано: "Не обнажай в тавернах".
На лице барона, продолжавшего вертеть мечом, появилась задумчивость.
- Но у меня же нет другого меча, - нерешительно сказал он.
- Тем более!.. - значительно сказал Румата.
- Вы так думаете? - Барон все еще колебался.
- Вы же знаете это лучше меня!..
- Да, - сказал барон. - Вы правы. - Он посмотрел вверх, на свою бешено работающую кисть. - Вы не поверите, дорогой Румата, но я могу вот так три-четыре часа подряд - и нисколько не устану... Ах, почему она не видит меня сейчас?!
- Я расскажу ей, - пообещал Румата.
Барон вздохнул и опустил меч. Серые, согнувшись, кинулись мимо него. Барон проводил их взглядом.
- Не знаю, не знаю... - нерешительно сказал он. - Как вы думаете, я правильно сделал, что не проводил их пинками в зад?
- Совершенно правильно, - заверил его Румата.
- Ну что ж, - сказал барон, втискивая меч в ножны. - Раз нам не удалось подраться, то уж теперь-то мы имеем право слегка выпить и закусить.
Он стащил со стола за ноги серого лейтенанта, все еще лежавшего без сознания, и зычным голосом гаркнул:
- Эй, хозяюшка! Вина и еды!
Подошли молодые аристократы и учтиво поздравили с победой.
- Пустяки, пустяки, - благодушно сказал барон. - Шесть плюгавых молодчиков, трусливых, как все лавочники. В "Золотой Подкове" я раскидал их два десятка... Как удачно, - обратился он к Румате, - что тогда при мне не было моего боевого меча! Я мог бы в забывчивости обнажить его. И хотя "Золотая Подкова" не таверна, а всего лишь корчма...
- Некоторые так и говорят, - сказал Румата. - "Не обнажай в корчме".
Хозяйка принесла новые блюда с мясом и новые кувшины вина. Барон засучил рукава и принялся за работу.
- Кстати, - сказал Румата. - Кто были те три пленника, которых вы освободили в "Золотой Подкове"?
- Освободил? - Барон перестал жевать и уставился на Румату. - Но, мой благородный друг, я, вероятно, недостаточно точно выразился! Я никого не освобождал. Ведь они были арестованы, это государственное дело... С какой стати я бы стал их освобождать? Какой-то дон, вероятно, большой трус, старик книгочей и слуга... - Он пожал плечами.
- Да, конечно, - грустно сказал Румата.
Барон вдруг налился кровью и страшно выкатил глаза.
- Что?! Опять?! - заревел он.
Румата оглянулся. В дверях стоял дон Рипат. Барон заворочался, опрокидывая скамьи и роняя блюда. Дон Рипат значительно посмотрел в глаза Руматы и вышел.
- Прошу прощенья, барон, - сказал Румата, вставая. - Королевская служба...
- А... - разочарованно произнес барон. - Сочувствую... Ни за что не пошел бы на службу!
Дон Рипат ждал сразу за дверью.
- Что нового? - спросил Румата.
- Два часа назад, - деловито сообщил дон Рипат, - по приказу министра охраны короны дона Рэбы я арестовал и препроводил в Веселую Башню дону Окану.
- Так, - сказал Румата.
- Час назад дона Окана умерла, не выдержав испытания огнем.
- Так, - сказал Румата.
- Официально ее обвинили в шпионаже. Но... - Дон Рипат замялся и опустил глаза. - Я думаю... Мне кажется...
- Я понимаю, - сказал Румата.
Дон Рипат поднял на него виноватые глаза.
- Я был бессилен... - начал он.
- Это не ваше дело, - хрипло сказал Румата.
Глаза дона Рипата снова стали оловянными. Румата кивнул ему и вернулся к столу. Барон доканчивал блюдо с фаршированными каракатицами.
- Эсторского! - сказал Румата. - И пусть принесут еще! - Он откашлялся. - Будем веселиться. Будем, черт побери, веселиться...
...Когда Румата пришел в себя, он обнаружил, что стоит посреди обширного пустыря. Занимался серый рассвет, вдали сиплыми голосами орали петухи-часомеры. Каркали вороны, густо кружившиеся над какой-то неприятной кучей неподалеку, пахло сыростью и тленом. Туман в голове быстро рассеивался, наступало знакомое состояние пронзительной ясности и четкости восприятий, на языке приятно таяла мятная горечь. Сильно саднили пальцы правой руки. Румата поднес к глазам сжатый кулак. Кожа на косточках была ободрана, а в кулаке была зажата пустая ампула из-под каспарамида, могучего средства против алкогольного отравления, которым Земля предусмотрительно снабжала своих разведчиков на отсталых планетах. Видимо, уже здесь, на пустыре, перед тем как впасть в окончательно свинское состояние, он бессознательно, почти инстинктивно высыпал в рот все содержимое ампулы.
Места были знакомые - прямо впереди чернела башня сожженной обсерватории, а левее проступали в сумраке тонкие, как минареты, сторожевые вышки королевского дворца. Румата глубоко вдохнул сырой холодный воздух и направился домой.
Барон Пампа повеселился в эту ночь на славу. В сопровождении кучи безденежных донов, быстро теряющих человеческий облик, он совершил гигантское турне по арканарским кабакам, пропив все, вплоть до роскошного пояса, истребив неимоверное количество спиртного и закусок, учинив по дороге не менее восьми драк. Во всяком случае, Румата мог отчетливо вспомнить восемь драк, в которые он вмешивался, стараясь развести и не допустить смертоубийства. Дальнейшие его воспоминания тонули в тумане. Из этого тумана всплывали то хищные морды с ножами в зубах, то бессмысленно-горькое лицо последнего безденежного дона, которого барон Пампа пытался продать в рабство в порту, то разъяренный носатый ируканец, злобно требовавший, чтобы благородные доны отдали его лошадей...
Первое время он еще оставался разведчиком. Пил он наравне с бароном: ируканское, эсторское, соанское, арканарское, но перед каждой переменой вин украдкой клал под язык таблетку каспарамида. Он еще сохранял рассудительность и привычно отмечал скопления серых патрулей на перекрестках и у мостов, заставу конных варваров на соанской дороге, где барона наверняка бы пристрелили, если бы Румата не знал наречия варваров. Он отчетливо помнил, как поразила его мысль о том, что неподвижные ряды чудны´х солдат в длинных черных плащах с капюшонами, выстроенные перед Патриотической школой, - это монастырская дружина. При чем здесь церковь? - подумал он тогда. С каких это пор церковь в Арканаре вмешивается в светские дела?
Он пьянел медленно, но все-таки опьянел, как-то сразу, скачком; и когда в минуту просветления увидел перед собой разрубленный дубовый стол в совершенно незнакомой комнате, обнаженный меч в своей руке и рукоплещущих безденежных донов вокруг, то подумал было, что пора идти домой. Но было поздно. Волна бешенства и отвратительной, непристойной радости освобождения от всего человеческого уже захватила его. Он еще оставался землянином, разведчиком, наследником людей огня и железа, не щадивших себя и не дававших пощады во имя великой цели. Он не мог стать Руматой Эсторским, плотью от плоти двадцати поколений воинственных предков, прославленных грабежами и пьянством. Но он больше не был и коммунаром. У него больше не было обязанностей перед Экспериментом. Его заботили только обязанности перед самим собой. У него больше не было сомнений. Ему было ясно все, абсолютно все. Он точно знал, кто во всем виноват, и он точно знал, чего хочет: рубить наотмашь, предавать огню, сбрасывать с дворцовых ступеней на копья и вилы ревущей толпы...
Румата встрепенулся и вытащил из ножен мечи. Клинки были зазубрены, но чисты. Он помнил, что рубился с кем-то, но с кем? И чем все кончилось?..
...Коней они пропили. Безденежные доны куда-то исчезли. Румата - это он тоже помнил - приволок барона к себе домой. Пампа дон Бау был бодр, совершенно трезв и полон готовности продолжать веселье - просто он больше не мог стоять на ногах. Кроме того, он почему-то считал, что только что распрощался с милой баронессой и находится теперь в боевом походе против своего исконного врага барона Каску, обнаглевшего до последней степени. ("Посудите сами, друг мой, этот негодяй родил из бедра шестипалого мальчишку и назвал его Пампой...") "Солнце заходит, - объявил он, глядя на гобелен, изображающий восход солнца. - Мы могли бы провеселиться всю эту ночь, благородные доны, но ратные подвиги требуют сна. Ни капли вина в походе. К тому же баронесса была бы недовольна".
Что? Постель? Какие постели в чистом поле? Наша постель - попона боевого коня! С этими словами он содрал со стены несчастный гобелен, завернулся в него с головой и с грохотом рухнул в угол под светильником. Румата велел мальчику Уно поставить рядом с бароном ведро рассола и кадку с маринадами. У мальчишки было сердитое, заспанное лицо. "Во набрались-то, - ворчал он. - Глаза в разные стороны смотрят..." - "Молчи, дурак", - сказал тогда Румата и... Что-то случилось потом. Что-то очень скверное, что погнало его через весь город на пустырь. Что-то очень, очень скверное, непростительное, стыдное...
Он вспомнил, когда уже подходил к дому, и, вспомнив, остановился.
...Отшвырнув Уно, он полез вверх по лестнице, распахнул дверь и ввалился к ней, как хозяин, и при свете ночника увидел белое лицо, огромные глаза, полные ужаса и отвращения, и в этих глазах - самого себя, шатающегося, с отвисшей слюнявой губой, с ободранными кулаками, в одежде, заляпанной дрянью, наглого и подлого хама голубых кровей, и этот взгляд швырнул его назад, на лестницу, вниз, в прихожую, за дверь, на темную улицу и дальше, дальше, дальше, как можно дальше...
Стиснув зубы и чувствуя, что все внутри оледенело и смерзлось, он тихонько отворил дверь и на цыпочках вошел в прихожую. В углу, подобно гигантскому морскому млекопитающему, сопел в мирном сне барон. "Кто здесь?" - воскликнул Уно, дремавший на скамье с арбалетом на коленях. "Тихо, - шепотом сказал Румата. - Пошли на кухню. Бочку воды, уксусу, новое платье, живо!"
Он долго, яростно, с острым наслаждением обливался водой и обтирался уксусом, сдирая с себя ночную грязь. Уно, против обыкновения молчаливый, хлопотал вокруг него. И только потом, помогая дону застегивать идиотские сиреневые штаны с пряжками на заду, сообщил угрюмо:
- Ночью, как вы укатили, Кира спускалась и спрашивала, был дон или нет, решила, видно, что приснилось. Сказал ей, что как с вечера ушли в караул, так и не возвращались...
Румата глубоко вздохнул, отвернувшись. Легче не стало. Хуже.
- ...А я всю ночь с арбалетом над бароном сидел: боялся, что спьяну наверх полезут.
- Спасибо, малыш, - с трудом сказал Румата.
Он натянул башмаки, вышел в прихожую, постоял немного перед темным металлическим зеркалом. Каспарамид работал безотказно. В зеркале виднелся изящный, благородный дон с лицом, несколько осунувшимся после утомительного ночного дежурства, но в высшей степени благопристойным. Влажные волосы, прихваченные золотым обручем, мягко и красиво спадали по сторонам лица. Румата машинально поправил объектив над переносицей. Хорошенькие сцены наблюдали сегодня на Земле, мрачно подумал он.
Тем временем рассвело. В пыльные окна заглянуло солнце. Захлопали ставни. На улице перекликались заспанные голоса. "Как спали, брат Кирис?" - "Благодарение господу, спокойно, брат Тика. Ночь прошла, и слава богу". - "А у нас кто-то в окна ломился. Благородный дон Румата, говорят, ночью гуляли". - "Сказывают, гость у них". - "Да нынче разве гуляют? При молодом короле, помню, гуляли - не заметили, как полгорода сожгли". - "Что я вам скажу, брат Тика. Благодарение богу, что у нас в соседях такой дон. Раз в год загуляет, и то много..."
Румата поднялся наверх, постучавшись, вошел в кабинет. Кира сидела в кресле, как и вчера. Она подняла глаза и со страхом и тревогой взглянула ему в лицо.
- Доброе утро, маленькая, - сказал он, подошел, поцеловал ее руки и сел в кресло напротив.
Она все испытующе смотрела на него, потом спросила:
- Устал?
- Да, немножко. И надо опять идти.
- Приготовить тебе что-нибудь?
- Не надо, спасибо. Уно приготовит. Вот разве воротник подуши...
Румата чувствовал, как между ними вырастает стена лжи. Сначала тоненькая, затем все толще и прочнее. На всю жизнь! - горько подумал он. Он сидел, прикрыв глаза, пока она осторожно смачивала разными духами его пышный воротник, щеки, лоб, волосы. Потом она сказала:
- Ты даже не спросишь, как мне спалось.
- Как, маленькая?
- Сон. Понимаешь, страшный-страшный сон.
Стена стала толстой, как крепостная.
- На новом месте всегда так, - сказал Румата фальшиво. - Да и барон, наверное, внизу шумел очень.
- Приказать завтрак? - спросила она.
- Прикажи.
- А вино какое ты любишь утром?
Румата открыл глаза.
- Прикажи воды, - сказал он. - По утрам я не пью.
Она вышла, и он услышал, как она спокойным звонким голосом разговаривает с Уно. Потом она вернулась, села на ручку его кресла и начала рассказывать свой сон, а он слушал, заламывая бровь и чувствуя, как с каждой минутой стена становится все толще и неколебимей и как она навсегда отделяет его от единственного по-настоящему родного человека в этом безобразном мире. И тогда он с размаху ударил в стену всем телом.
- Кира, - сказал он. - Это был не сон.
И ничего особенного не случилось.
- Бедный мой, - сказала Кира. - Погоди, я сейчас рассолу принесу...