Я оставил поиски и на некоторое время с головой окунулся в служебную деятельность. Этого настойчиво требовали новые обязанности руководителя группы. Лабораторные дамы стали забывать о моем втором "я".
Как раз в это время в моей группе появилась новая сотрудница, некая Яна, миловидное существо двадцати трех лет с широко распахнутыми глазами. Глаза показались мне глупыми. Яну взяли по протекции, что сразу определило мое к ней отношение. Я не люблю протекций.
Она быстро вписалась в наш дамский коллектив, потому что, не стесняясь, рассказывала о себе, а женщинам только этого нужно. Они любят охотиться за чужими судьбами. Кроме того, Яна была намного моложе большинства, что позволяло остальным учить ее жизни. Одевалась она в разные иностранные тряпки – в "фирму", как принято теперь говорить, и даже удостоилась прозвища "Яна-фирма".
Я вводил Яну в курс обязанностей, слегка посмеиваясь над ее нерасторопностью и способностью запутать любое дело. Со мною она была тише воды и ниже травы. Я приписывал это моей холодности и слабому знанию специальности с ее стороны. Объяснив очередную задачу, я спрашивал:
– Все понятно?
– Да, – быстро говорила она, не глядя на меня.
Меня раздражали ее импортные наряды, золотые украшения и косметика, которой она надо отдать ей должное, пользовалась очень умело. Я сразу зачислил ее в разряд "золотой молодежи", которая ни черта не умеет и не хочет делать, предпочитая жить за счет родителей. Мать Яны уже долгое время работала за границей, откуда присылала альбомы репродукций. Сотрудницы восхищенно рассматривали их и в тайне завидовали Яне. Год назад она успела выскочить замуж, у мужа были деньги и машина. В круглых серых глазах Яны я не видел никаких проблем, за исключением скуки.
Для меня полной неожиданностью было, когда однажды Татьяна шепнула мне:
– Снюсь, ты еще Янке-фирме не снился?
– Вот еще! – сказал я. – Зачем это?
– А она ждет, – сказала Татьяна и многозначительно хихикнула.
– Не дождется! – сказал я.
Оказывается, они успели ей растрезвонить о моих подвигах! Сообщение произвело на Яну большое впечатление. Ее непосредственный начальник был отмечен печатью неординарности!
Несколько дней я ходил гордый, как петух, поглядывая на свою подчиненную свысока. Мне было приятно, что эта молодая и цветущая особа, за которой ходил хвост поклонников, клюнула на удочку моих снов. Как я понял потом, вела она себя абсолютно правильно, ничем не выдавая своих желаний. Она покорно выполняла все мои поручения и ждала, когда зерно, зароненное Татьяной, прорастет.
И оно проросло, черт меня дери!
Однажды вечером, после какого-то очень бестолкового дня и еще более бестолковой ссоры с женой, я лег спать. Сон не шел ко мне, я поднялся с постели и побрел к аптечке за таблеткой. В зеркале на стене прихожей отразилась моя фигура в трусах. Я приблизил лицо к зеркалу и с отвращением вгляделся в себя. Лицо было мятым, опухшим, волосы сбились в клочья, а тело выглядело белым и бесформенным, как кусок теста. Я увидел, что постарел.
Проглотив таблетку, я снова упал на диван и завернулся в одеяло. В темноте тикал будильник, напоминая одновременно о вечности и печальной необходимости вставать в семь утра. Настроение было мерзейшее. Требовались срочные меры, чтобы его поднять.
"Присниться, присниться… – бормотал я. – Кому угодно, только не лежать здесь, как в могиле. Но кому?"
И тут перед моими глазами, как принято говорить, всплыл образ Яны. "Чушь! – мысленно воскликнул я, сердясь на себя все больше. – Этого только не хватало!" – продолжал я, в то время как предательская мысль уже бежала по окольным тропкам, перебирая варианты сновидений. Пока я боролся с собою, все было кончено. Я вздохнул и погрузился в сон.
То, что последовало далее, иначе как гусарством не назовешь. Конечно, я приснился ей на коне в сопровождении целой дивизии цыган, которые галдели, орали, ударяли по струнам и потряхивали плечами. Яну тоже усадил на коня, нарядив ее в шляпу с плюмажем. Мы наслаждались бешеной скачкой, а потом я для вящего эффекта дрался с двумя кавалергардами, защищая ее честь.
Под утро честь была защищена, цыгане охрипли, я проснулся и отправился на работу.
Я вошел в лабораторию важный, как генерал. На Яну я не посмотрел. Сел на стол и начал перекладывать бумаги. Затем, будто вспомнив что-то, небрежно сказал:
– Яна, подойдите, пожалуйста.
Она подошла и села рядом. Я начал что-то говорить ей, весьма сухо и не глядя. Наконец я посмотрел на нее.
Я ожидал увидеть растерянность, восторг, преклонение, испуг – все что угодно, только не то, что увидел. Она смотрела на меня с нескрываемым превосходством.
Выслушав меня, она сказала:
– Тебе надо работать над вкусом. Это было дешево, как в оперетке.
Я инстинктивно оглянулся, чтобы проверить, не слышат ли нас дамы. Кажется, слова Яны от них ускользнули. Только тут до меня дошел смысл сказанного и главное то, что она обратилась ко мне на "ты".
– Ты так считаешь? – сказал я, стараясь быть ироничным.
Она пожала плечами и отвернулась.
Таким образом, события стали разворачиваться не так, как я предполагал. Несколько ночей подряд я пытался исправить свою ошибку, являясь к ней во сне застегнутым на все пуговицы, при свечах, с философскими разговорами о пространстве и времени. Она стала вести себя подчеркнуто равнодушно. Сновидений мы не обсуждали, разговаривали только на деловые темы, и мне стало казаться, что я уже не снюсь ей, что она каким-то образом сумела отгородиться от проникновения в ее сны. Я почувствовал растерянность. Меня стали обуревать сомнения относительно размеров моего дара. Одновременно я все настойчивей программировал себя перед сном, покончил с философией и начал откровенные ухаживания.
Она была, как мрамор, холодна.
– Давно не слышал критики, – сказал я ей наконец. – Ведь я, вообще-то, стараюсь.
– А я, вообще-то, сегодня одна, – сказала она.
– Как одна? – не понял я.
– Дома. Одна. Муж уехал в командировку.
– Ну и… – начал я.
Она состроила страдальческую гримасу и отошла.
К концу рабочего дня я узнал ее адрес путем сложных ухищрений. Вспомнив о том, что я ответственный за гражданскую оборону в нашей лаборатории, я срочно стал составлять список сотрудников на случай возможной эвакуации с указанием состава семьи и домашнего адреса. Последней я внес в список Яну. Она усмехнулась и сказала адрес. Эвакуация была обеспечена.
Вечером я купил букетик гвоздик, торт и бутылку шампанского. Банальность ситуации удручала меня. Все шло как в стандартном анекдоте на тему "муж уехал в командировку". По пути к Яне я вспоминал известные мне концовки таких анекдотов, и все они начинались словами: "Внезапно возвращается муж…"
Пересекая проспект, я вдруг впервые потерял ориентировку во времени. Мне показалось, что дело происходит в моем собственном сне. На проезжей части лежала замерзшая раздавленная кошка. Гвоздики у меня в руках раскачивались на тонких ножках, кивая кровавыми головками. Длинный, как электричка, автобус заворачивал за угол и вдруг разорвался посредине. Передняя его часть поехала по одной улице, а задняя – по другой. Мне захотелось проснуться.
Я еще не знал, что это был первый симптом поразившей меня болезни.
Я нашел дом, подъезд и поднялся на пятый этаж. Когда я приблизился к нужной мне двери, она тихо отворилась. За дверью стояла Яна в длинном китайском халате. Она прижимала к губам палец. Я на цыпочках последовал за нею по темной прихожей и вошел в комнату.
Комната была маленькая, тесно уставленная мебелью. Телевизор стоял на шкафу. За стеклом серванта лежал маленький коричневый крокодил. Он смотрел на меня, скаля острые зубки.
– Это чучело, не бойся, – прошептала Яна.
Она дотронулась до ручки телевизора и включила его. Все так же повелевая мне молчать, она дождалась, когда из динамика вырвалась первая фраза: "Нефтяники Татарии рапортовали…" – и прибавила звук.
Нефтяники рапортовали очень громко.
– У меня за стенкой бабка, – сказала Яна и улыбнулась.
– Твоя?
– Нет, соседка. Божий одуванец. Она за мною следит… Ну, садись, садись! И не озирайся так трусливо – никто тебя не съест.
Телевизор гремел со шкафа. Божий одуванец, вероятно, содрогался от громкого звука и невозможности подслушать нашу беседу. Шампанское медленно оседало в бокалах.
Анекдот растянулся до утра.
Засыпая в редкие моменты ночи, я снился жене. Мы удили рыбу в большом спокойном озере на Карельском перешейке. Я заготовил для жены баночку свежих розовых червяков и сам нанизывал их на крючок. Червяки с отвращением уклонялись от встречи с крючком. Я устроил жене необыкновенное рыбацкое счастье. У нее клевало поминутно. Она то и дело вытаскивала из озера толстых окуней, изящную плотву и красноперок с сигнальными огнями плавников. Мой же поплавок торчал из воды, как стойкий оловянный солдатик. Этим я старался искупить свою вину.
Во сне я успокоился, и сон показался мне явью. Просыпаясь, я не сразу соображал – где я и что со мною. Ушел я затемно, оставив спящую Яну наедине с крокодилом. Домой пошел пешком через весь город. На улицах были только машины, сгребающие черный мартовский снег. Грузовики к ним не подъезжали, и машины работали вхолостую, перегоняя снег по транспортеру и снова высыпая его на дорогу.
Когда я пришел, жена жарила на кухне рыбу – толстых окуней, изящных плотвичек и красноперок. Мне снова захотелось проснуться.
Дальше я совсем запутался. Сон и явь переходили друг в друга незаметно, зачастую самым предательским образом. Когда я был с женой, я снился Яне – и наоборот. Причем это происходило уже помимо моей воли.
И во сне, и наяву очень хотелось проснуться.
Однажды – уж не помню, наяву или во сне – мы с Яной попали в какую-то огромную квартиру со старинной мебелью, картинами и коврами. Хозяином квартиры был композитор. Он сидел на крышке рояля и дирижировал обществом. Композитор был одет в красный шелковый халат. Общество состояло из молодых женщин и мужчин неопределенного возраста – по виду юных, но с заметной сединою. Седые мальчики в джинсовых куртках и замшевых пиджаках. Все двигались подчеркнуто красиво и принимали различные позы: поза на диване, поза у рояля, поза с бокалом в руках. В квартире было человек тридцать.
Разумеется, все происходило при свечах.
Это была камерная симфония для дюжины бутылок шампанского и такого же количества коньяка. Композитор поднимал руку и делал посыл по направлению к бару, из которого вылетало несколько бутылок, несомых замшевыми мальчиками. Наполнялись бокалы, женщины, откинувшись на коврах, подносили ко рту сигареты, а композитор, подняв бокал, делал им плавный взмах и выпивал медленно и с достоинством. Это было красиво, но скучновато.
Надо сознаться, что я одевался бедно по причине невысоких заработков и отсутствия интереса к одежде. Нельзя сказать, что мне не нравились красивые вещи. Когда я внезапно оказывался обладателем экзотической рубашки или модного галстука, я испытывая временный прилив вдохновения и, надевая их впервые, тоже любил принимать позы. Боюсь, однако, что позы эти были скорее смешны, чем исполнены изящества, поскольку любая импортная тряпка в сочетании с остальными ширпотребовскими вещами выглядела столь же нелепо, как интурист в колхозной столовой. Общаясь с близкими по материальному и духовному уровню людьми, я не замечал несоответствий, но там, у композитора, впервые ощутил неудобство. Рядом не было никого, чей костюм не являл бы образец моды и элегантности.
На мне же были лишь "фирменные" запонки, подаренные, кстати, Яной от щедрот ее зарубежной мамы. Я незаметно снял их и спрятал в карман. Затем я выбрал угол потемнее и устроился там с бокалом в руке, наблюдая за чуждыми нравами. Яна села рядом, как всегда, ослепительная, посылая в полумрак гостиной лучик скучающей улыбки.
В воздухе, в сигаретном тонком дыму, плавали фамилии и имена известных актеров, режиссеров, художников и литераторов. Поначалу это Броуново движение имен было вялым, но по мере того, как бутылочная симфония набирала темп, оно становилось интенсивнее.
Я понял, что попал в мир близких к искусству людей.
Шепотом я стал расспрашивать Яну, кто эти люди. И чем они знамениты. Яна тонко улыбалась, вспыхивая в темноте глазами, как кошка.
– Третьестепенные, – сказала она мне в ухо, делая вид, что целует его. – Первостепенные работают, второстепенные ищут, а эти говорят. Ты – первостепенный.
– Я?!
– Ты, ты, ты… – зашептала она мне в ухо горячим своим дыханием.
В это время композитор, соскользнув с рояля, делал обход гостей. С каждым он чокался и говорил несколько слов с приятной улыбкой.
– Сегодня я работаю в ми-мажоре, – сказал он, чокаясь с Яной.
Он подсел к нам и запахнул полы халата. Я посмотрел на его лицо и увидел, что каждая черточка на нем живет отдельной жизнью. Лицо композитора напоминало оркестр. Губы едва заметно извивались и вибрировали, словно по ним водили смычком; брови вздрагивали, причем левая вздрагивала на каждый такт, а правая – через один; ноздри плавно шевелились, а щеки вспухали и опадали разом, как медные тарелки. Лоб сиял, как геликон.
– Друг мой, – сказал композитор, и верхняя его губа подползла к самому моему носу. – Друг мой, мне рассказывали ваши сны. К сожалению, я совсем не сплю, бессонница… Но в этом жанре… Скажите, вы пользуетесь музыкой?
– Когда как, – сказал я.
– А какой? – живо заинтересовался композитор.
– Предпочитаю Моцарта. Хотя бывает и эстрада.
– Так-так! – воскликнул он. – Я сочиню для вас увертюру.
Лицо его произвело финальный аккорд и потухло. Он вернулся к роялю, приподнял крышку над клавиатурой и принялся стучать мизинцем по черной клавише, недовольно морщась. А к нам подошел молодой человек лет пятидесяти с чуткими глазами. Он заговорил с некоторым превосходством, в котором странным образом присутствовало заискивание.
– На Западе… – говорил он. – Я встречал, есть упоминания… Собственно, ничего нового, вы понимаете… Вы пользовались методикой Сен-Сюэля?
Я непонимающе глядел на него.
– Один ваш сон мне понравился, – сообщил он. – Помните, железная дорога, у которой рельсы расходятся в разные стороны, а поезд постепенно расширяется, а потом раскалывается, как бревно, вдоль?
Мне стало не по себе. Я вспомнил этот ранний сон – претенциозный и неумелый, рассчитанный на дешевый эффект.
– Я вас познакомлю с… – Он назвал фамилию, которую я не запомнил. Кажется, Аронсон…
Яна расцвела, она посматривала по сторонам, еще теснее прижимаясь ко мне, а я осмелел и выдвинулся из тени.
Композитор перестал извлекать ноту. Он повернулся ко мне и сказал:
– Как вам понравилось? Мне кажется, эта увертюра может вам пригодиться.
Я кивнул. Композитор захлопнул крышку и потребовал шампанского. Он предложил тост за меня, пожелав мне творческих успехов, а затем попросил сегодня же присниться собравшимся.
– Так, какой-нибудь пустячок. Что вам заблагорассудится…
Яна сжала мне локоть. Я деревянно поклонился.
Ночью я приснился им в пустыне, утыканной противотанковыми шипами. По пустыне ползли волосатые гусеницы размерами с железнодорожную цистерну. Они напарывались на шипы и истекали нефтью. В озерах нефти барахтались маленькие люди, причем не спасали друг друга, а продолжали драться, даже идя ко дну. Они тяжело шевелились в вязкой жидкости, шлепая друг друга черными масляными ладонями. Композитор и его гости возлежали на гусеницах сверху, как на коврах, и смотрели на эту картину. Мы с Яной тоже были на гусенице. Противная прыгающая нота из черной клавиши стучала в висок, как морзянка.
Через два дня Яна передала мне, что сон произвел впечатление.
Короче говоря, меня заметили. Это не было той простодушной популярностью, которую я стяжал после первых публичных выступлений. На этот раз я был отмечен как небольшое, но оригинальное культурное явление, о котором принято знать хотя бы понаслышке. Я сам видел в троллейбусе двух бородатых молодых людей, которые обменивались новостями. Один из них только что купил по случаю альбом Босха и демонстрировал его приятелю. Разговаривали они довольно громко – чуть громче, чем необходимо в троллейбусе. Пассажиры косились на глянцевые репродукции. Я тоже выглянул из-за чьей-то спины и увидел непонятную картинку со множеством фигур, рыб и диковинных зверей.
Мелькали слова: Рерих, Филонов, авангардизм. Пассажиры слушали почтительно, но с неприязнью.
– Кстати, Снюсь тоже подражает Босху, вы заметили? – сказал один бородач другому.
– Пожалуй, скорее Брейгелю-старшему, – задумчиво ответил тот.
Откровенно говоря, я слышал о Босхе и Брейгеле-старшем, но и только. Я спрятался за спины, испытывая одновременно гордость и смущение.
Охваченный тщеславием, я стал сниться с претензией на непонятность. Это было легко. Достаточно было перед сном вообразить себя сложной натурой, страдающей и гонимой, тонкой и впечатлительной, а главное – духовно богаче большинства современников. Главное было – разрешить себе все. Сны изобиловали символикой и невнятностью мысли.
Яна в этот период была деятельна. На щеках ее горел непрерывный румянец. Она болтала по телефону с подругами и устраивала мои дела. Меня стали водить по квартирам. В одной из них мне показали красиво переплетенную тетрадку с описанием моих избранных снов. Я был польщен.
Меня познакомили с Аронсоном, и он сказал мне, что при желании я мог бы "прозвучать там".
– Где? – спросил я.
Он пожал плечами и хитро улыбнулся.
– Вы не пробовали сниться за границу? – спросил он после паузы.
– Пробовал, – сказал я, вспомнив свой неудачный визит к президенту ЮАР.
Он оживился, стал расспрашивать, советовал подумать…
Я не стал больше сниться за границу из-за разницы поясного времени. Для этого мне пришлось бы спать на службе. Кроме того, я смутно сознавал, чо вряд ли нужен кому-нибудь за границей.
Впрочем, и здесь я был нужен не больше, чем жевательная резинка. Молодые бородачи, тщательно пережевывавшие мои сны, интересовались только сюрреалистическими подробностями. Стоило мне присниться попроще, как я замечал некоторое охлаждение к моей фигуре, скептические взгляды и вздохи. Я не понимал, зачем молодым людям нужны мои сны. У них и так было много тем для разговоров.
Мои отношения с Яной все более запутывались. Она была в курсе всех снов, не отходила от меня ни на шаг и всячески содействовала успеху. Как-то незаметно она ушла от мужа, будто кошелек потеряла. Я снял ей комнату, и моя жизнь стала даже не двойной, а тройной. Ночью я тщательно снился, а днем разрывался между двумя домами.
Жена была, как мрамор, холодна.
Ночью я жил, ночью я был свободен. Во сне я был чистым и честным, добрым и справедливым. Во сне я был доверчивым. Клянусь, что это мои истинные качества. Куда они исчезли днем?