- Давай, - быстро сказал Костыль.
- Она не очень страшная.
- Все равно давай.
Я не помнил точно, как кончалась история, которую я собирался рассказать, но решил, что вспомню, пока буду рассказывать.
- В общем, жил-был один мужик, было ему лет тридцать. Сел он один раз смотреть программу "Время". Включил телевизор, подвинул кресло, чтоб удобней было. Там сначала появились часы, ну, как обычно. Он, значит, свои проверил, правильно ли идут. Все как обычно было. Короче, пробило ровно девять часов.
И появляется на экране слово "Время", только не белое, как всегда раньше было, а почему-то черное. Ну, он немножко удивился, но потом решил, что это просто новое оформление сделали, и стал смотреть дальше. А дальше все опять было как обычно. Сначала какой-то трактор показали, потом израильскую армию. Потом сказали, что какой-то академик умер, потом немного показали про спорт, а потом про погоду - прогноз на завтра. Ну все, "Время" кончилось, и мужик решил встать с кресла…
- Потом напомните, я про зеленое кресло расскажу, - влез Вася.
- Значит, хочет он с кресла встать и чувствует, что не может. Сил совсем нет. Тогда он на свою руку поглядел и видит, что на ней вся кожа дряблая. Он тогда испугался, изо всех сил напрягся, встал с кресла и пошел к зеркалу в ванную, а идти трудно… Но все-таки кое-как дошел. Смотрит на себя в зеркало и видит - все волосы у него седые, лицо в морщинах и зубов нет. Пока он "Время" смотрел, вся жизнь прошла.
- Это я знаю, - сказал Костыль. - То же самое, только там про футбол с шайбой было. Мужик футбол с шайбой смотрел.
В коридоре послышались шаги и раздраженный женский голос, и мы мгновенно стихли, а Вася даже начал неестественно храпеть. Через несколько секунд дверь распахнулась, и в палате загорелся свет.
- Так, кто тут главный мертвец? Толстенко, ты?
На пороге стояла Антонина Васильевна в белом халате, а рядом с ней зареванный Коля, тщательно прячущий взгляд под батарею.
- Главный мертвец, - с достоинством ответил Толстой, - в Москве на Красной площади. А чего это вы меня ночью будите?
От такой наглости Антонина Васильевна растерялась.
- Входи, Аверьянов, - сказала она наконец, - и ложись. А с мертвецами завтра начальник лагеря разберется. Как бы они по домам не поехали.
- Антонина Васильевна, - медленно выговорил Толстой, - а почему на вас халат белый?
- Потому что надо так, понял?
Коля быстро взглянул на Антонину Васильевну.
- Иди в кровать, Аверьянов, - сказала она, - и спи. Мужчина ты или нет? А ты, - она повернулась к Толстому, - если еще хоть слово скажешь, пойдешь стоять голым в палату к девочкам. Понял?
Толстой молча смотрел на халат Антонины Васильевны. Она оглядела себя, потом подняла взгляд на Толстого и покрутила пальцем у лба. Потом внезапно разозлилась и даже покраснела от злости.
- Ты мне не ответил, Толстенко, - сказала она, - ты понял, что с тобой будет?
- Антонина Васильевна, - заговорил Костыль, - вы же сами сказали, что, если он еще хоть слово скажет, вы его… Как же он вам ответит?
- А с тобой, Костылев, - сказала Антонина Васильевна, - разговор вообще будет особый, в кабинете директора. Запомни.
Погас свет, и хлопнула дверь.
Некоторое время - минуты, наверно, три, Антонина Васильевна стояла за дверью и слушала. Потом послышались ее тихие шажки по коридору. На всякий случай мы еще минуту-две молчали. Потом раздался шепот Костыля:
- Слушай, Коля, как ты от меня завтра в рог получишь…
- Я знаю, - печально отозвался Коля.
- Ой как получишь…
- Про зеленое кресло будете слушать? - спросил Вася. Никто не ответил.
- На одном большом предприятии, - заговорил он, - был кабинет директора. Там был ковер, шкаф, большой стол и перед ним зеленое кресло. А в углу кабинета стояло переходящее красное знамя, которое было там очень давно. И вот одного мужика назначили директором этого завода. Он входит в кабинет, посмотрел по сторонам, и ему очень все понравилось. Ну, значит, сел он в это кресло и начал работать. А потом его заместитель заходит в комнату, смотрит - а вместо директора в кресле скелет сидит. Ну, вызвали милицию, все обыскали и не нашли ничего. Потом, значит, назначили заместителя директором. Сел он в это кресло и стал работать. А потом в кабинет входят, смотрят - а в кресле опять скелет сидит. Опять вызвали милицию и опять ничего не нашли. Тогда нового директора назначили. А он уже знал, что с другими директорами случилось, и заказал себе большую куклу размером с человека. Он ее одел в свой костюм и посадил в кресло, сам отошел, спрятался за штору - потом напомните, я про желтую штору вспомнил, - и стал смотреть, что будет. Проходит час, два проходит. И вдруг он видит, как из кресла выдвигаются такие металлические спицы и со всех сторон куклу обхватывают. А одна такая спица - прямо за горло. А потом, когда спицы куклу задушили, переходящее красное знамя выходит из угла, подходит к креслу и накрывает эту куклу своим полотнищем. Прошло несколько минут, и от куклы ничего не осталось, а переходящее красное знамя отошло от стола и встало обратно в угол. Мужик тогда тихо вышел из кабинета, спустился вниз, взял с пожарного щита топор, вернулся в кабинет, как рубанет по переходящему знамени. И тут такой стон раздался, а из деревяшки, которую он перерубил, на пол кровь полилась.
- А что дальше было? - спросил Костыль.
- Все, - ответил Вася.
- А с мужиком что случилось?
- Посадили в тюрьму. За знамя.
- А со знаменем?
- Починили и назад поставили, - поразмыслив, ответил Вася.
- А когда нового директора назначили, что с ним случилось?
- То же самое.
Я вдруг вспомнил, что в кабинете у директора, в углу, стоят сразу несколько знамен с выведенными на них краской номерами отрядов; эти знамена он уже два раза выдавал во время торжественных линеек. Кресло у него в кабинете тоже было, но не зеленое, а красное, вращающееся.
- Да, я забыл, - сказал Вася, - когда мужик из-за шторы вышел, он уже весь седой был. Про желтую штору знаете?
- Я знаю, - сказал Костыль.
- Толстой, ты про желтую штору знаешь? Толстой молчал.
- Эй, Толстой! Толстой не отзывался.
Я думал о том, что у меня дома в Москве на окнах как раз висят желтые шторы - точнее, желто-зеленые. Летом, когда дверь балкона все время открыта и снизу, с бульвара, долетает шум моторов и запах бензиновой гари, смешанный с запахом каких-то цветов, что ли, я часто сижу возле балкона в зеленом кресле и смотрю, как ветер колышет желтую штору.
- Слышь, Костыль, - неожиданно сказал Толстой, - а в мертвецы не так принимают, как ты думаешь.
- А как? - спросил Костыль.
- Да по-разному. Только при этом никогда не говорят, что принимают в мертвецы. И поэтому мертвецы потом не знают, что они уже мертвые, и думают, что они еще живые.
- Тебя что, уже приняли?
- Не знаю, - сказал Толстой. - Может, уже приняли. А может, потом примут, когда в город вернусь. Я ж говорю, они не сообщают.
- Кто "они"?
- Кто, кто. Мертвые.
- Ну ты опять за свое, - сказал Костыль, - заткнулся бы. Надоело уже.
- Во-во, - подал голос Коля. - Точно. Надоело.
- А ты, Коля, - сказал Костыль, - все равно завтра в рог получишь.
Толстой немного помолчал.
- Самое главное, - опять заговорил он, - что те, кто принимает, тоже не знают, что они принимают в мертвецы.
- Как же они тогда принимают? - спросил Костыль.
- Да как хочешь. Допустим, ты про что-то у кого-нибудь спросил или включил телевизор, а тебя на самом деле в мертвецы принимают.
- Я не про это. Они же должны знать, что они кого-то принимают, когда они принимают.
- Наоборот. Как они могут что-то знать, если они мертвые.
- Тогда совсем непонятно получается, - сказал Костыль. - Как тогда понять, кто мертвец, а кто живой?
- А ты что, не понимаешь?
- Нет, - ответил Костыль, - выходит, нет разницы.
- Ну вот и подумай, кто ты получаешься, - сказал Толстой.
Костыль сделал какое-то движение в темноте, и что-то с силой стукнулось о стену над самой головой Толстого.
- Идиот, - сказал Толстой. - Чуть в голову не попал.
- А мы все равно мертвые, - сказал Костыль, - подумаешь.
- Мужики, - опять заговорил Вася, - про желтую штору рассказывать?
- Да иди ты в жопу со своей желтой шторой, Вася. Сто раз уже слышали.
- Я не слышал, - сказал из угла Коля.
- Ну и что, из-за тебя все слушать должны? А потом опять к Антонине побежишь плакать.
- Я плакал, потому что нога болит, - сказал Коля. - Я ногу ушиб, когда выходил.
- Ты, кстати, рассказывать должен был. Ты тогда заговорил первый. Думаешь, мы забыли? - сказал Костыль.
- Вместо меня Вася рассказал.
- Он не вместо тебя рассказал, а просто так. А сейчас твоя очередь. А то завтра точно в рог получишь.
- Знаете про черного зайца? - спросил Коля.
Я почему-то сразу понял, о каком черном зайце он говорит - в коридоре перед столовой среди прочего висела фанерка с выжженным зайцем в галстуке. Из-за того, что рисунок был выполнен очень добросовестно и подробно, заяц действительно казался совсем черным.
- Вот. А говорил, не знаешь ничего. Давай.
- Был один пионерлагерь. И там на главном корпусе на стене были нарисованы всякие звери, и один из них был черный заяц с барабаном. У него в лапы почему-то были вбиты два гвоздя. И однажды шла мимо одна девочка - с обеда на тихий час. И ей стало этого зайца жалко. Она подошла и вынула гвозди. И ей вдруг показалось, что черный заяц на нее смотрит, словно он живой. Но она решила, что это ей показалось, и пошла в палату. Начался тихий час. И тогда черный заяц вдруг начал бить в свой барабан. И сразу же все, кто был в этом лагере, заснули. И им стало сниться, что тихий час кончился, что они проснулись и пошли на полдник. Потом они вроде бы стали делать все, как обычно - играть в пинг-понг, читать и так далее. А это им все снилось. Потом кончилась смена, и они поехали по домам. Потом они все выросли, кончили школу, женились и стали работать и воспитывать детей. А на самом деле они просто спали. И черный заяц все время бил в свой барабан.
Коля замолчал.
- Что-то непонятно, - сказал Костыль. - Вот ты говоришь, что они разъехались по домам. Но ведь там у них родители, знакомые ребята. Они что, тоже спали?
- Нет, - сказал Коля. - Они не то что спали. Они снились.
- Полный бред, - сказал Костыль. - Ребят, вы что-нибудь поняли?
Никто не ответил. Похоже, почти все уже заснули.
- Толстой, ты понял что-нибудь?
Толстой заскрипел кроватью, нагнулся к полу и швырнул что-то в Колю.
- Ну и сволочь ты, - сказал Коля. - Сейчас в морду получишь.
- Отдай сюда, - сказал Костыль.
Это был его кед, которым он перед этим швырнул в Толстого.
Коля отдал кед.
- Эй, - сказал мне Костыль, - ты чего молчишь все время?
- Так, - сказал я. - Спать охота.
Костыль заворочался в кровати. Я думал, он скажет что-то еще, но он молчал. Все молчали. Что-то пробормотал во сне Вася.
Я глядел в потолок. За окном качалась лампа фонаря, и вслед за ней двигались тени в нашей палате. Я повернулся лицом к окну. Луны уже не было видно. Вокруг было совсем тихо, только где-то очень далеко барабанной дробью стучали колеса ночной электрички. Я долго глядел на синий фонарь за окном и сам не заметил, как заснул.
СССР Тайшоу Чжуань
Как известно, наша Вселенная находится в чайнике некоего Люй Дун-Биня, продающего всякую мелочь на базаре в Чаньани. Но вот что интересно: Чаньани уже несколько столетий как нет, Люй Дун-Бинь уже давно не сидит на тамошнем базаре, и его чайник давным-давно переплавлен или сплющился в лепешку под землей. Этому странному несоответствию - тому, что Вселенная еще существует, а ее вместилище уже погибло - можно, на мой взгляд, предложить только одно разумное объяснение: еще когда Люй Дун-Бинь дремал за своим прилавком на базаре, в его чайнике шли раскопки развалин бывшей Чаньани, зарастала травой его собственная могила, люди запускали в космос ракеты, выигрывали и проигрывали войны, строили телескопы и танкостроительные…
Стоп. Отсюда и начнем. Чжана Седьмого в детстве звали Красной Звездочкой. А потом он вырос и пошел работать в коммуну.
У крестьянина ведь какая жизнь? Известно какая. Вот и Чжан - приуныл и запил без удержу. Так, что даже потерял счет времени. Напившись с утра, он прятался в пустой рисовый амбар на своем дворе, чтобы не заметил председатель, Фу Юйши, по прозвищу Медный Энгельс. (Так его звали за большую политическую грамотность и физическую силу.) А прятался Чжан потому, что Медный Энгельс часто обвинял пьяных в каких-то непонятных вещах - в конформизме, перерождении - и заставлял их работать бесплатно. Спорить с ним боялись, потому что это он называл контрреволюционным выступлением и саботажем, а контрреволюционных саботажников положено было отправлять в город.
В то утро, как обычно, Чжан и остальные валялись пьяные по своим амбарам, а Медный Энгельс ездил на ослике по пустым улицам, ища, кого бы послать на работу. Чжану было совсем худо, он лежал животом на земле, накрыв голову пустым мешком из-под риса. По его лицу ползло несколько муравьев, а один даже заполз в ухо, но Чжан не мог пошевелить рукой, чтобы раздавить их, такое было похмелье. Вдруг издалека - от самого ямыня партии, где был репродуктор, - донеслись радиосигналы точного времени. Семь раз прогудел гонг, и тут…
Не то Чжану примерещилось, не то вправду: к амбару подъехала длинная черная машина. Даже непонятно было, как она прошла в ворота. Из нее вышли два толстых чиновника в темных одеждах, с квадратными ушами и значками в виде красных флажков на груди, а в глубине машины остался еще один, с золотой звездой на груди и усами, как у креветки. Он обмахивался красной папкой. Первые двое взмахнули рукавами и вошли в амбар. Чжан откинул с головы мешок и, ничего не понимая, уставился на гостей.
Один из них приблизился к Чжану, три раза поцеловал его в губы и сказал:
- Мы прибыли из далекой земли СССР. Наш Сын Хлеба много слышал о ваших талантах и справедливости и вот приглашает вас к себе. Скатертью хлеб да соль.
Чжан и не слыхал никогда о такой стране. "Неужто, - подумал он, - Медный Энгельс на меня донос сделал, и это меня за саботаж забирают? Говорят, они при этом любят придуриваться…"
От страха Чжан аж вспотел.
- А вы сами-то кто? - спросил он.
- Мы - референты, - ответили незнакомцы, взяли Чжана за рубаху и штаны, кинули на заднее сиденье и сели по бокам. Чжан попробовал было вырываться, но так получил по ребрам, что сразу покорился. Шофер завел мотор, и машина тронулась.
Странная была поездка. Сначала вроде ехали по знакомой дороге, а потом вдруг свернули в лес и словно нырнули в какую-то яму. Машину тряхнуло, и Чжан зажмурился, а когда отрыл глаза - увидел, что едет по широкому шоссе, по бокам которого стоят косые домики с антеннами и бродят коровы, среди которых высятся плакаты с мясистыми лицами правителей древности и надписями, сделанными старинным головастиковым письмом. Все это как бы смыкалось над головой, и казалось, что дорога идет внутри огромной пустой трубы. "Как в стволе у пушки", - почему-то подумал Чжан.
Удивительно - всю жизнь он провел в своей деревне и не знал, что рядом есть такие места. Стало ясно, что они едут не в город, и Чжан успокоился.
Дорога оказалась долгой. Через пару часов Чжан стал клевать носом, а потом и вовсе заснул. Ему приснилось, что Медный Энгельс утерял партбилет, и он назначен председателем коммуны вместо него, и вот идет по безлюдной пыльной улице, ища, кого бы послать на работу. Подойдя к своему дому, он подумал: "А что, Чжан-то Седьмой небось лежит в амбаре пьяный… Дайка зайду посмотрю".
Вроде бы он помнил, что Чжан Седьмой - это он сам, и все равно - пришла в голову такая мысль. Чжан очень этому удивился - даже во сне, - но решил, что раз его сделали председателем, то перед этим он, наверно, изучил искусство партийной бдительности, и это она и есть.
Он дошел до амбара, приоткрыл дверь и видит: точно. Спит в углу, а на голове - мешок. "Ну, подожди", - подумал Чжан, поднял с пола недопитую бутылку пива и вылил прямо на накрытый мешком затылок.
И тут вдруг над головой что-то загудело, завыло, застучало - Чжан замахал руками и проснулся.
Оказалось, это на крыше машины включили какую-то штуку, которая вертелась, мигала и выла. Теперь все машины и люди впереди стали уступать дорогу, а стражники с полосатыми жезлами отдавать честь. Двое спутников Чжана даже покраснели от удовольствия.
Чжан опять задремал, а когда проснулся, было уже темно, машина стояла на красивой площади в незнакомом городе, и вокруг толпились люди; близко их, однако, не подпускал наряд стражников в черных шапках.
- Что же, надо бы к трудящимся выйти, - с улыбкой сказал Чжану один из спутников. Чжан заметил, что чем дальше они отъезжали от его деревни, тем вежливей вели себя с ним эти двое.
- Где мы? - спросил Чжан.
- Это Пушкинская площадь города Москвы, - ответил референт и показал на тяжелую металлическую фигуру, отчетливо видную в лучах прожекторов рядом с блестящим и рассыпающимся в воздухе столбом воды; над памятником и фонтаном неслись по небу горящие слова и цифры.
Чжан вылез из машины. Несколько прожекторов осветили толпу, и он увидел над головами огромные плакаты:
"Привет товарищу Колбасному от трудящихся Москвы!"
Еще над толпой мелькали его собственные портреты на шестах. Чжан вдруг заметил, что без труда читает головастиковое письмо и даже не понимает, почему его назвали головастиковым, но не успел этому удивиться, потому что к нему сквозь милицейский кордон протиснулась небольшая группа людей: две женщины в красных, до асфальта, сарафанах, с жестяными полукругами на головах, и двое мужчин в военной форме с короткими балалайками. Чжан понял, что это и есть трудящиеся. Они несли перед собой что-то темное, маленькое и круглое, похожее на переднее колесо от трактора "Шанхай". Один из референтов прошептал Чжану на ухо, что это так называемый хлеб-соль. Слушаясь его же указаний, Чжан бросил в рот кусочек хлеба и поцеловал одну из девушек в нарумяненную щеку, поцарапав лоб о жестяной кокошник.
Тут грянул оркестр милиции, игравший на странной формы цинах и юях, и площадь закричала:
- У-ррр-аааа!!!
Правда, некоторые кричали, что надо бить каких-то жидов, но Чжан не знал местных обычаев и на всякий случай не стал про это расспрашивать.
- А кто такой товарищ Колбасный? - поинтересовался он, когда площадь осталась позади.
- Это вы теперь товарищ Колбасный, - ответил референт.
- Почему это? - спросил Чжан.
- Так решил Сын Хлеба, - ответил референт. - В стране не хватает мяса, и наш повелитель полагает, что если у его наместника будет такая фамилия, трудящиеся успокоятся.