Н. Антонов
Слово "мардонг" тибетское и обозначает целый комплекс понятий. Первоначально так назывался культовый объект, который получался вот каким образом: если какой-нибудь человек при жизни отличался святостью, чистотой или, наоборот, представлял собой, образно выражаясь, "цветок зла" (связи Бодлера с Тибетом только сейчас начинают прослеживаться), то после смерти, которую, кстати, тибетцы всегда считали одной из стадий развития личности, тело такого человека не зарывалось в землю, а обжаривалось в растительном масле (к северу от Лхасы обычно использовался жир яков), затем обряжалось в халат и усаживалось на землю, обычно возле дороги. После этого вокруг трупа и впритык к нему возводилась стена из сцементированных камней, так что в результате получалось каменное образование, в котором можно было уловить сходство с контуром сидящей по-турецки фигуры. Затем объект обмазывался глиной (в северных районах - навозом пополам с соломой, после чего был необходим еще один обжиг), затем штукатуркой и разрисовывался - роспись была портретом замурованного, но, как правило, изображенные лица неотличимы. Если умерший принадлежал к секте Дугпа или Бон, ему пририсовывалась черная камилавка. После этого мардонг был готов и становился объектом либо исступленного поклонения, либо настолько же исступленного осквернения - в зависимости от религиозной принадлежности участников ритуала. Такова предыстория.
Второе значение слова "мардонг" широко известно. Так называют себя последователи Николая Антонова, так называл себя сам Антонов. Наш небольшой очерк не ставит себе целью проследить историю секты - нас больше интересуют ранний срез ее идеологии и мысли самого Антонова; кстати, мы не согласны с появившейся недавно гипотезой, что Антонов - вымышленное лицо, а его труды - компиляция, хотя аргументы сторонников этой точки зрения часто остроумны. Надо всегда помнить, что "несуществование Антонова", о котором многократно заявляли сектанты, есть одна из их мистических догм, а вовсе не намек неким будущим исследователям. Согласиться с этой гипотезой нельзя еще и потому, что все сочинения, известные как антоновские, несут на себе ясный отпечаток личности одного человека. "Пять или шесть страниц, - пишет Жиль де Шарден, - и начинает казаться, что ваша нога попала в медленные челюсти некоего гада, и все сильнее нажим, и все темнее вокруг…" Оставим излишнюю эмоциональность оценки на совести впечатлительного француза; важно то, что работы Антонова действительно пронизаны одним настроением и стилистически обособлены от всего написанного в те годы - если уж предполагать компиляцию, то автор у подделок тоже должен быть один, и в таком случае под именем Николая Антонова нами понимается этот человек.
Начало движения относится к 1993 году и связано с появлением книги Антонова "Диалоги с внутренним мертвецом".
"Смерти нет" - так называется ее первая часть. Идея, конечно, не нова, но аргументация автора необычна. Оказывается, смерти нет потому, что она уже произошла, и в каждом человеке присутствует так называемый внутренний мертвец, постепенно захватывающий под свою власть все большую часть личности. Жизнь, по Антонову, - не более чем процесс вынашивания трупа, развивающегося внутри, как плод в матке. Физическая же смерть является конечной актуализацией внутреннего мертвеца и представляет собой, таким образом, роды. Живой человек, будучи зародышем трупа, есть существо низкое и неполноценное. Труп же мыслится как высшая возможная форма существования, ибо он вечен (не физически, конечно, а категориально).
Ошибка обычного человека заключается в том, что он постоянно заглушает в себе голос внутреннего мертвеца и боится отдать себе отчет в его существовании. По Антонову, ВМ (так обычно обозначается внутренний мертвец в изданиях нынешних антоновцев) - самая ценная часть личности, и вся духовная жизнь должна быть ориентирована на него. Мы еще вернемся к этой мысли, получившей развитие в последующих работах Антонова, а пока перейдем ко второй части "Диалогов".
Она называется "Духовный мардонг Александра Пушкина". Уже здесь, помимо введения термина, обозначены основные практические методы прижизненного пробуждения внутреннего мертвеца. Антонов пишет о духовных мардонгах, образующихся после смерти людей, оставивших заметный след в групповом сознании. В этом случае роль обжарки в масле выполняют обстоятельства смерти человека и их общественное осознание (Антонов уподобляет Наталью Гончарову сковороде, а Дантеса - повару), роль кирпичей и цемента - утверждающаяся однозначность трактовки мыслей и мотивов скончавшегося. По Антонову, духовный мардонг Пушкина был готов к концу XIX века, причем роль окончательной раскраски сыграли оперы Чайковского.
Культурное пространство, по Антонову, является Братской Могилой, где покоятся духовные мардонги идеологий, произведений и великих людей; присутствие живого в этой области оскорбительно и недопустимо, как недопустимо в некоторых религиях присутствие менструирующей женщины в храме. Братская Могила, разумеется, понятие идеальное (после выхода книги в издательство пришло много писем с просьбой указать ее местонахождение).
Существование духовных трупов в ноосфере, говорит дальше Антонов, способствует выработке правильного духовно-эмоционального процесса, где каждый шаг ведет к "утрупнению" (один из ключевых терминов работы). Практические рекомендации, приведенные в "Диалогах", впоследствии получили развитие, поэтому будет правильно рассмотреть их по второй книге Антонова.
Книга "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека" (1995) представляет собой на первый взгляд бессвязный набор афоризмов и медитационных методик - однако адепты утверждают, что в этих высказываниях, а также в принципах их взаимного расположения зашифрованы глубочайшие законы Вселенной. За недостатком места мы не сможем рассмотреть эту сторону книги - отметим только, что последние исследования на ЭВМ ЕС-5540 установили несомненную структурную связь между повторяемостью в книге слова "гармония" и ритуалом приготовления вареной суки - национального блюда индейцев Навахо. (Легендарный факт съедения Антоновым в мистических целях своей собаки, предварительно якобы загримированной под Пушкина, никак не документирован и, по-видимому, является одним из многочисленных мифов вокруг этого человека; насколько известно, никакой собаки у Антонова не было.)
Практические техники, ведущие к "утрупнению", разнообразны. Еще в первой книге предложен "Разговор о Пушкине". (Утверждают, что в последние годы жизни Антонов открывал рот только для того, чтобы сделать очередное заявление о величии Пушкина; антоновцы комментируют это в том смысле, что мастер работал одновременно над двумя мардонгами - укреплял пушкинский и достраивал свой.) Эта практика среди антоновцев сейчас строго формализована: "Разговор о Пушкине" начинается с вводного утверждения о том, что поэт не знал периода ученичества, и кончается распеванием мантры "Пушкин пушкински велик" - регламентированы не только все произносимые слова, но и интонации. Можно допустить, что при жизни Антонова (антоновец бы поправил, сказав - при первосмертии) существовали отклонения от канона и в современной форме он сложился позднее.
Другой техникой утрупнения является изучение древнерусской культуры - разумеется, не ее самой, а ее мардонга. На этом пути Антонов высказал интересную мысль, благодаря которой к движению примкнула масса славянофилов. Антонов заявил, что найденный археологами под Киевом горшок VIII века является первым в истории мардонгом, а находящаяся в нем малая берцовая кость принадлежала девочке по имени Горухша - это слово написано на горшке. После такого патриотического высказывания антоновцы получили государственную дотацию, и их движение заметно укрепилось.
Кроме этих методик, Антонов рекомендует изучение какого-нибудь мертвого языка, например, санскрита, а также лежание в гробу.
С момента возникновения секты быт ее членов был подвергнут тщательной ритуализации. Рассказывают, например, что Антонов не терпел, когда при нем огурцы вынимали из банки пальцами - по его мнению, мертвость овощей осквернялась живым прикосновением. Работа "Ежедневное чудо", где, может быть, рассмотрены эти вопросы, не сохранилась.
Книга "Майдан" (1998) при стилистическом единстве с остальными сочинениями сдержанней и задумчивей и чем-то напоминает суры мединского периода. В ней нет новых идей, но углублены и развиты ранее высказанные - например, появляется мысль о множественности внутренних трупов, которые как бы вложены один в другой, наподобие матрешек (по Антонову - древнерусский символ мардонга), причем каждый последующий труп созерцает предыдущий и испытывает по нему ностальгию; первичный внутренний труп тоскует по окончательному, то есть по актуализированному мертвецу - круг замыкается.
В этой книге Антонов отрекается от тех своих последователей, которые идут на самоубийство, - он презрительно называет их "недоносками". (В системе Антонова убийство рассматривается как кесарево сечение, а самоубийство - как преждевременные роды. Смерть в юности уподобляется аборту.)
В 1999 году Антонов достигает актуализации. Его мардонг устанавливают на тридцать девятом километре Можайского шоссе, прямо у дороги.
Он и сейчас на этом месте, и в любое время там можно встретить антоновцев - это хмурые молодые люди в темных плащах, крашенные под блондинов, с перетянутыми резинкой - чтобы трупно синели кисти - запястьями. У мардонга читают стихи - обычно Сологуба или Блока, отобранные по антоновскому принципу "максимума шипящих". Иногда читают стихи самого Антонова:
…а когда догорит свеча,
и во тьме отзвучат часы,
мертвецы ощутят печаль,
на полу уснут мертвецы…
С шоссе открывается удивительный вид.
Часть третья
День бульдозериста
День бульдозериста
Что они делают здесь
Эти люди?
С тревогой на лицах
Тяжелым ломом
Все бьют и бьют
Исикава Такубоку
I
Иван Померанцев упер локти в холодный сырой бетон подоконника с тремя или четырьмя изгибающимися линиями склейки (Валерка, когда жену пугал, ударил утюгом), сдул со стекла ожиревшую черную муху и выглянул в залитый последним осенним солнцем двор. Было тепло, и снизу поднимался слабый запах масляной краски, исходивший от жестяной крыши пристройки, покрашенной несколько лет назад и начинавшей вонять, как только чуть пригревало солнце. Еще пахло мазутом и щами - тоже совсем несильно. Слышно было, как вдали орут дети и ржут лошади, но казалось, что это не природные звуки, а прокручиваемая где-то магнитофонная запись - наверно, потому казалось, что ничего одушевленного вокруг не было, кроме неподвижного голубя на подоконнике через несколько окон. Улица была какой-то безжизненной, словно никто тут не селился и даже не ходил никогда, и единственным оправданием и смыслом ее существования был выцветший стенд наглядной агитации, аллегорически, в виде двух мускулистых фигур, изображавший народ и партию в состоянии единства.
В коридоре продребезжал звонок. Иван вздрогнул, отложил уже размятую пегасину - сигарета была сырой, твердой и напоминала маленькое сувенирное полено - и пошел открывать. Идти было долго: он жил в большой коммуналке, переделанной из секции общежития, и от кухни до входа было метров двадцать коридора, устланного резиновыми ковриками и заставленного детскими кедами да грубой обувью взрослых. За дверью бухтел тихий мужской голос и время от времени коротко откликалась женщина.
- Кто? - спросил Иван бытовым тоном. Он уже понял, кто - но ведь не открывать же сразу.
- К Ивану Ильичу! - отозвался мужчина.
Иван открыл. На лестничной клетке стояла так называемая пятерка профбюро, состоявшая у них в цехе из двух всего человек, потому что эти двое - Осьмаков и Алтынина (она была сейчас в марлевом костюмчике и держала в руках, далеко отнеся от туловища, пахнущий селедкой сверток) - совмещали должности.
- Иван! Ванька! - заулыбался с порога Осьмаков, входя и протягивая Ивану две подрагивающие мягкие ладони. - Ну ты как сам-то? Болит? Ноет?
- Ничего не болит, - смутясь, ответил Иван. - Идем в комнату, что ли.
От Алтыниной еще сильнее, чем селедкой, пахло духами; Иван, когда шли по коридору, специально чуть отстал, чтоб не чувствовать.
- Вот так, значит, Ванюша, - грустно и мудро сказал Осьмаков, сев у стола, - все выяснили. То, что произошло, признано несчастным случаем. Это, дорогой ты мой человек, дефект сварки был. На носовом кольце. И с имени твоего теперь снято всякое недоверие.
Осьмаков вдруг потряс головой и огляделся по сторонам, словно чтобы определить, где он, - определил и тихонько вздохнул.
- У ней ведь корпус из урана, у бомбы, - продолжал он, - а кольцо-то стальное. Надо спецэлектродом приваривать. А они, во втором цеху, простым приварили. Передовики майские. Вот оно и отлетело, кольцо-то. Ты хоть помнишь, как все было?
Иван прикрыл глаза. Воспоминание было какое-то тусклое, формальное, - словно он не вспоминал, а в лицах представлял себе рассказанную кем-то историю. Он видел себя со стороны: вот он нажимает тугую кнопку, которая останавливает конвейер, кнопка срабатывает с большой задержкой, и щербатую черную ленту приходится отгонять назад. Вот он цепляет крюком подъемника за кольцо отбракованную бомбу с жирной меловой галкой на боку (криво приварен стабилизатор, и вообще какая-то косая), включает подъемник, и бомба, тяжело покачнувшись, отрывается от ленты конвейера и ползет вверх; цепь до упора наматывается на барабан и срабатывает концевик.
"Уже четвертая за сегодня, - думает Иван, - так, глядишь, и премия маем гаркнет".
Он нажимает другую кнопку - включается электромотор, и подъемник начинает медленно ползти вдоль двутавра, приваренного к потолочным балкам. Вдруг что-то заедает, и бомба застревает на месте. Так иногда бывает - вмятина на двутавре, кажется. Иван заходит под бомбу и начинает качать ее за стабилизатор - так она набирает инерцию, чтобы колесо подъемника перекатилось через вмятину на рельсе, - как вдруг бомба странным образом поддается, а в следующую секунду Иван понимает, что держит ее в правой руке над своей головой за заусенчатую жесть стабилизатора. Дальше в памяти - окно больничной палаты: шест с бельевой веревкой да половина дерева…
- Вань, - прозвучал осьмаковский голос, - ты чего?
- Порядок, - помотал Иван головой. - Вспоминал вот.
- Ну и что? Помнишь?
- Частично.
- Самое главное, - сказала Алтынина, - что вы, Иван Ильич, из-под бомбы выскочить все-таки успели. Она рядом упала. А…
- А по почкам тебе баллон с дейтеридом лития звезданул, - перебил Осьмаков, - сжатым воздухом выкинуло, когда корпус треснул. Хорошо хоть, баллон не грохнул - там триста атмосфер давление.
Иван сидел молча, слушая то Осьмакова, то большую черную муху, которая через равные промежутки времени билась в окно. "Верно, гости растревожили, - думал он, - раньше тихо сидела… Чего ж они хотят-то?"
Скоро с Осьмаковым произошло обычное рефлекторное переключение, которое вызывал у него простой акт сидения за столом в течение некоторого срока: его глаза подобрели, голос стал еще человечней, а слова стали налезать одно на другое - чем дальше, тем заметней.
- Ты, Вань, - говорил он, маленькими кругами двигая по клеенке невидимый стакан, - и есть самый настоящий герой трудового подвига. Не хотел тебе говорить, да скажу: про тебя "Уран-Баторская правда" будет статью печатать, уже даже корреспондент приезжал, показывал заготовку. Там, короче, написано все как было, только завод наш назван уран-баторской консервной фабрикой, а вместо бомбы на тебя пятилитровая банка с помидорами падает, но зато ты потом еще успеваешь подползти к конвейеру и его выключить. Ну и фамилия у тебя другая, понятно… Мы советовались насчет того, какая красивее будет - у тебя она какая-то мертвая, реакционная, что ли… Май его знает. И имя неяркое. Придумали: Константин Победоносцев. Это Васька предложил, из "Красного полураспада"… Умный, май твоему урожаю…
Иван вспомнил - так называлась заводская многотиражка, которую ему пару раз приходилось видеть. Ее было тяжело читать, потому что все там называлось иначе, чем на самом деле: линия сборки водородных бомб, где работал Иван, упоминалась как "цех плюшевой игрушки средней мягкости", так что оставалось только гадать, что такое, например, "цех синтетических елок" или "отдел электрических кукол"; но когда "Красный полураспад" писал об освоении выпуска новой куклы "Марина" с семью сменными платьицами, которой предполагается оснастить детские уголки на прогулочных теплоходах, Иван представлял себе черно-желтую заграницу с обложки "Шакала" и злорадно думал: "Что, вымпелюги майские, схавали в своих небоскребах?" Правда, уже полгода "Красный полураспад" распространялся по списку, - как было объяснено в редакционной статье, "в связи с тем значением, которое придается производству мягкой игрушки", - и Иван даже не сразу сообразил, что речь идет о заводской многотиражке.
- В общем, жужло баба, - тихо говорил Осьмаков, глядя на что-то невидимое в метре от своего лица, - трудяга… Я ей кричу: какого же ты мая, мать твою, забор разбираешь…
- Это, Иван Ильич, - перебила Алтынина, - вообще первый случай, когда про наш завод городская газета напишет. И еще, может быть, с телевидения приедут. Мы уже место нашли, где снять можно. И совком не против.
- Чем? - не понял Иван.
- Совком, - отчетливо повторила Алтынина. - Товарищ Копченов сейчас занят - здание детям передает. Но сам лично звонил.
- Шуму-то сколько, Галина Николаевна.
- Надо ж на чем-то детей воспитывать. А то от них одни поджоги со взрывами. Вчера на Санделя опять мусорный бак взорвали. По песочницам бродят…
Осьмаков вдруг издал булькающий звук и повалился головой на стол. Началась суета - Иван побежал на кухню за тряпкой, Алтынина захлопотала вокруг Осьмакова, приводя его в чувство и объясняя, как он сюда попал и где находится. Когда Иван принес тряпку, Осьмаков выглядел уже совершенно трезвым и мрачно позволял Алтыниной оттирать ему лацкан пиджака носовым платком. Гости сразу же стали собираться - встали, Алтынина взяла со стола пахнущий селедкой сверток (Иван решил почему-то, что тот предназначался для него) и стала его переупаковывать - заворачивать в свежую газету, потому что бумага уже пропиталась коричневым рассолом и грозила вот-вот разорваться. Осьмаков с фальшивым интересом уставился в настенный календарь с изображением низенькой голой женщины у заснеженного "Запорожца". Наконец селедка была упакована и гости попрощались - Иван так и проводил их до выходной двери с тряпкой в руке и с этой же тряпкой вернулся в комнату, кинул ее на пол и сел на диванчик.