Четыре премии в 2000-ом году: "АБС-премия" в номинации "Художественная проза", "Сигма-Ф", "Бронзовая улитка" и "Интерпресскон" в номинации "Средняя форма"
Содержание:
Экибастузский лагерь. Декабрь 1946 г. 2
Экибастузский лагерь. Октябрь 1949 г. 3
Ленинград. Май 1954 г. 3
Ленинград. Апрель 1955 г. 4
Ленинград. Октябрь 1957 г. 5
Ленинград. Июнь 1959 г. 7
Ленинград. Апрель 1961 г. 8
Казань, психиатрическая больница закрытого типа. Январь 1964 г. 9
Деревня Андронцево близ Вологды. Октябрь 1936 г. 10
Край Земли. 22 марта 1965 г. 11
Сергей Синякин
Монах на краю земли
***
Все осталось позади - и мучительные допросы, и наигранный гнев следователя Федюкова, и тоска полутемной мрачной камеры, где в дневное время по дурацкой тюремной инструкции нельзя было лежать или ходить из угла в угол, как этого требовали взвинченные неопределенностью нервы. Напоследок энкавэдэшник долго и мрачно размышлял, рисуя на чистом листе бумаги концентрические круги и непонятные зигзаги, потом вздохнул и хмуро спросил:
- Честно скажи, Аркаша, прямо выкладывай: как будешь вести себя на суде?
- Без утайки, гражданин следователь! Следователь посопел.
- Так кто ты? - снова спросил он.
- Кадет, гражданин следователь! - без запинки отозвался Штерн.
- Это для меня ты кадет, - хмуро заметил следователь. - А для суда?
- Кадет, конечно, - удивился Аркадий Наумович Штерн, бывший аэронавт ОСОАВИАХИМа, а ныне подследственный из Лефортовской спецтюрьмы. - Что же я, враг самому себе?
- Молодец, - Федюков поиграл карандашом, подвигал бровями, скучающе полистал пухлое дело. - А за что арестован?
- За распространение клеветнических измышлений, льющих воду на мельницу попов и религиозных фанатиков, - без запинки доложил Штерн.
- Точно?
- Как в аптеке! Следователь сжал мохнатую лапу, и карандаш с треском переломился на две неровные половинки. Штерн заворожено смотрел на обломки карандаша. Следователь усмехнулся.
- Вот так Аркаша, - удовлетворенно сказал он. - И не дай Бог, если мне твое дело вернут на доследование.
- Вы же в Бога не верите! - не удержался подследственный. - Тоже, значит, льете воду на мельницу религиозного фанатизма? Федюков ухмыльнулся.
- Гад ты, Аркаша! - убежденно сказал он. - Классовый враг, пригревшийся на груди нашей молодой советской науки!
Следователь был в прекрасном настроении. Как говорится, кончил дело и гуляет, соответственным образом, смело.
- Чай пить будешь? - спросил он.
- Буду, - дерзко согласился Штерн. - С лимоном и бутербродами.
- Вот сволота! - грустно констатировал следователь. - Ты читал, что Ленин о таких, как ты, мракобесах писал?
- Никак нет! - отрапортовал Штерн, уже понявший за месяцы своего заключения, что со следователями не спорят и ничего им не доказывают.
Следователи просто выполняют указания свыше, и любое противоречие задевает их нежную душу настолько, что они тут же пускают в ход свои пудовые кулаки. Штерн уже прошел через все испытания. Для следователя главное, чтобы все шло, как по писаному. Разумеется, писанному ими самими.
Посидев в камере и пообщавшись с такими же бедолагами, ощутив мощь следственной машины на своих боках, Штерн понял, что правило не плевать против ветра было придумано умными людьми. Находились, правда, ретивые, которые пытались найти закон и справедливость. Однако уже через неделю и они покорно подписывали протоколы с самыми бредовыми показаниями, а в камере смущенно оправдывались стечением обстоятельств, застенчиво пряча в тень синяки и кровоподтеки на скулах. Штерн быстро усвоил правила игры, в которую оказался втянут против воли и в которой был бессилен изменить установленные кем-то правила; осознав это, протоколы он подписывал сразу, следя однако за тем, чтобы написанное Федюковым не могло повредить другим.
Поведение подследственного пришлось Федюкову по душе. Не выделывается, гаденыш, адвоката не требует, в протоколах расписывается без нажима. Правильный подследственный. Экономит дорогое время работника госбезопасности. И на товарищей зря не клепает. Сам виноват, мол, сам и отвечу. Такому в мелочах и навстречу пойти не грех. Он пододвинул Аркадию Наумовичу обвинительное заключение, и Штерн, не читая и не выпендриваясь по поводу орфографических ошибок, без раздумий написал, что ознакомился с этим заключением и целиком с ним согласен. Следователь шумно вздохнул, спрятал дело в сейф и широким жестом пригласил Аркадия Наумовича к столу.
- Садись, - сказал он. - Чай будем пить… с бутербродами. А ты мне расскажешь про эту… про аэронавтику свою.
- А не боитесь, гражданин следователь? - усмехнулся Штерн. Федюков поднял брови, долго и подозрительно взирал на непонятно чему веселящегося подследственного, потом буркнул, тайно ожидая подвоха:
- Чего мне бояться?
- Меня же за эту самую аэронавтику арестовали, - сказал Штерн.
- Выходит, вредная наука. Вдруг и вас за ненужное любопытство привлекут? Такого оборота Федюков не ожидал - он побагровел, надулся, но тут же багровость лица сменила мертвенная бледность, словно за спиной своего подследственного Федюков увидел саму Смерть или ее заместителя по исполнению приговоров.
- Вот и пои такую сволоту чаем, - буркнул Федюков. - Шуточки у тебя, как у Николая Ивановича Ежова. Садись, подлец, и про Усыскина рассказывай! Это правда, что вам Блюхер именные часы вручал?…
Суда Аркадий Наумович ждал с особым нетерпением. Ночами он разучивал свою оправдательную речь, которая, как ему казалось, камня на камне не должна была оставить от доводов обвинения. В конце концов, есть неоспоримые научные данные, добытые героями науки! А против доказанных научных фактов, по его мнению, идти было невозможно. Факты, уважаемый гражданин следователь, они и в Африке факты. Придется вам, товарищ Федюков ответить за провокационное избиение научных кадров молодой советской республики. Да, Аркадий Штерн не академик Павлов, но и его вклад в науку не менее ценен, чем труды академика! И считаться с этим придется всем, а в первую очередь вашему вонючему ведомству. При социализме никому не позволено человека безвинного в тюрьму сажать, не царское беззаконное время! И славное имя Алексея Усыскина научная общественность вам марать не позволит. Нет, не позволит! Пусть он, Штерн, молод, но как член ВЛКСМ, он тоже верен заветам вождя мирового пролетариата и будет отстаивать свою научную правоту в самых высоких инстанциях, вплоть до Центрального Комитета партии. Да! Вплоть до Центрального Комитета!
Только напрасно Штерн разучивал эту самую свою речь. Не было никакого суда! Зря он готовился к схватке с государственными обвинителями, которых оставили в заблуждении отдельные нечестные научные руководители типа Мымрина и Авдея Поликарповича Гудименко. Штерна долго держали с группой таких же унылых бедолаг в темном облупленном предбаннике. Каждый побывавший в зале, где отправлялось правосудие, выходил оттуда бледный и растерянный, и обозначенный ему срок в десять лет без права переписки или семь лет лагерей усиленного режима с последующим поражением в правах на пять лет, вгонял оставшихся в предбаннике в животный страх и сомнения в собственной судьбе. Наконец пришло время и Аркадия Штерна.
За столом, покрытым зеленым сукном, под большим портретом Сталина сидели трое. В центре был невысокий лысый судья в полувоенном френче, по бокам его располагались двое военных, судя по звездам в петлицах, в немалых чинах. Судья обладал тихим, тонким и оттого противным голосом. Ворот френча был тесен судье, и он то и дело пытался оттянуть его пальцами, чтобы дышалось легче.
- Фамилия, имя, отчество, год рождения? - с одышкой спросил судья.
- Штерн Аркадий Наумович, восемнадцатого мая одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, - сказал Штерн.
- Вы признаете себя виновным? - спросил судья, бегло проглядывая обвинительное заключение.
- Видите ли, гражданин судья… - промямлил Штерн.
- Достаточно, - махнул рукой судья и поочередно наклонился в обе стороны, совещаясь с военными. Совещание было кратким, после обмена мнениями троица пришла к согласию и судья в гражданском встал, держа обеими руками листок синей бумаги, похожей на оберточную.
- Штерн Аркадий Наумович, - сказал он. - Вы признаны виновным в измышлении и распространении слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй и советскую науку. На основании статьи пятьдесят седьмой прим. десять трибунал приговаривает вас к пятнадцати годам лишения свободы с последующим поражением в правах сроком на три года. Вам ясен приговор?
- Но гражданин судья… - Штерн был изумлен и сломлен. Скорый суд так потряс бывшего аэронавта, что он не находил слов. Впрочем, его оправдания не требовались никому. Военные проглядывали какие-то бумаги и на подсудимого внимания не обращали, в глазах гражданского были скука и пустота.
- Вам ясен приговор? - тонко переспросил судья, и голос его отрезвил Аркадия. Говорить и спорить было бесполезно, механизм правосудия с лязгом провернулся, перемалывая его судьбу; решение, принятое сидящей за столом тройкой, было окончательным и бесповоротным. С большим успехом можно было оспаривать смену времен года. И Штерн смирился.
- Приговор мне ясен, гражданин судья, - потухшим голосом произнес он.
- Распишитесь, - сказал судья. - Здесь и еще вот здесь. И Аркадий Штерн расписался за путевку в новую жизнь, которой ему предстояло жить пятнадцать лет, кажущихся отныне бесконечными и бессмысленными.
Экибастузский лагерь. Декабрь 1946 г.
У "кума" было тепло и уютно. Лучше, чем в бараке. Опер Лагутин был опытным сотрудником, прошел не одну зону, заключенных знал, как знает скрипач свой инструмент, поэтому на струнах нервов Аркадия Штерна играть не торопился - давал заключенному разомлеть в тепле и отвлечься от бытовых неурядиц. Чаю он не предлагал, да это и к лучшему было, подлянки, значит, за душой не держал и в стукачи вербовать не собирался. Да зачем ему было нужно вербовать зэка, девять лет отсидевшего по разным зонам и оттого образованного по тюремным меркам не хуже политкаторжанина царских времен. У него и без Штерна было кому стучать. И не простые зэки постукивали, работали на него авторитетные в зоне люди. Воры и те не гнушались отдать через "кума" свой долг Родине. И не потому, что патриотизм их заедал, как барачная вошь, а потому, что отказ работать на опера был чреват крупными неприятностями, приходящими к отказнику сразу после отказа. Но все-таки вызов к "куму" всегда грозит неприятностями, поэтому, даже разомлев от тепла, заключенный Аркадий Штерн ушки свои отмороженные держал на макушке и бдительности не терял. Капитан Лагутин неторопливо листал бумаги, и Штерн понял, что это его личное дело, за время отсидки обросшее лагерными подробностями.
- Мне тут, понимаешь, дело твое на глаза попало, - задумчиво сказал "кум". - Я не понял, за что ж тебя все-таки посадили.
- В обвинительном заключении все сказано, - вздохнул Штерн. "Кум" даже не рассердился на неуставное обращение.
- Нет в твоем деле обвинительного заключения, - сказал он. - Только постановление большой тройки и все. Но не зря же тебе сам Ульрих срок отмерил… Ты кем до ареста был?
Аркадий грустно усмехнулся.
- Да я уж и подзабыл за девять-то лет, гражданин капитан, - сказал он. - Вроде аэронавтикой занимался.
- На самолетах, значит, летал? - уточнил "кум".
- Летал… - Штерн уставился на жаркое алое нутро печки. Рассказывать о себе ему не хотелось. Да и не стоило, пожалуй. Он вспомнил мордастого следователя Федюкова и его слова: "Ты для себя главное запомни! Ты, подлюга, живешь, пока молчишь. А как хавало свое разинешь, так тебе сразу капец и настанет". Мудр был следователь Федюков, а не сообразил, что даже причастность к делу о клеветнических измышлениях аэронавта Штерна путем расследования этого дела чревата была бедой. Не сообразил и сгинул в этом же Экибастузском лагере, зарезан был уголовником, якобы за хромовые свои сапоги. Да на хрен урке были нужны его стоптанные хромачи, дали команду завалить, он и завалил без излишних размышлений.
- Летал, гражданин капитан. Только не на самолетах, а на воздушных шарах.
- Эге, - сказал "кум". - Это как у Жюль Верна? "Пять недель на воздушном шаре", да?
Оперуполномоченному Лагутину было лет двадцать семь, на четыре года меньше, чем в апреле исполнилось самому Штерну. Не знал Лагутин или по молодости помнить не хотел одного из основных зоновских законов: меньше знаешь - дольше живешь. "Пять недель на воздушном шаре"… А девять лет не хочешь? Девять лет, не опускаясь на материки. И еще предстоит шесть лет лететь. В неизвестность.
- В постановлении непонятно написано, - сказал "кум". - Сказано, что осудили тебя за клеветнические измышления и распространение слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй и советскую науку, значит. Это какую хренотень ты порол, что тебя в лагерь упекли?
- Я за эту самую хренотень уже девять лет отсидел, - ответил Штерн. И еще шесть сидеть. Вам простое любопытство удовлетворить, гражданин уполномоченный, а мне очередной довесок.
- Не будет тебе довеска, - веско сказал Лагутин. - Я здесь решаю, кто досидит, а кто на новый срок пойдет.
- Был у меня такой следователь - Федюков, - вслух подумал заключенный Штерн, - Он на меня дело оформлял. И что же? В этом лагере я его и встретил. В прошлом году с заточкой в боку помер. В причине смерти туберкулез проставили.
- Ты меня не пугай, - сказал Лагутин. - Говори, за что тебя в зону посадили? Какой сказкой народ пугал?
- Никого я не пугал. Сказал, что сам видел, что товарищи видели, своего ничего не придумывал. Только партия сказала: вреден ты, Аркадий, молодой советской науке, опасен нашей стране. Дали пятнадцать лет для исправления и понимания своих политических ошибок.
- Исправился? - усмехнулся оперуполномоченный.
- На полную катушку, - подтвердил заключенный. - До того исправился, что прошлого и поминать не хочу. Не было ничего. Померещилось.
- Значит, не желаешь со мной говорить по душам, - подвел итог оперуполномоченный Лагутин и желваками на румяных литых скулах задумчиво поиграл. - Ну, смотри, Штерн! Запомни: судьи твои далеко, а я - вот он. Ты со мной в молчанку играешь, так ведь я ж и обидеться могу. Скажем, еще на червончик. Штерн вздохнул, - Эх, гражданин капитан, - сказал он горько. - Что мне червончик, если самые лучшие годы я за колючей проволокой повстречал?
- Ничего, - оперуполномоченный наклонился над бумагами. - Ты и сейчас не стар. Тридцать три - возраст, как говорится, Христа. Самый расцвет человеческий. А ты помоложе Христа будешь.
- Отстал я от поезда, - сказал Штерн. - И от науки отстал. Теперь мне на воле только уголь кайлом рубить или бетон мешать.
- У нас все профессии почетны.
- Это точно, - согласно качнул головой Аркадий Штерн. - Так я пойду, гражданин капитан?
- Погоди, - Лагутин, скрипя хромовыми сапожками, подошел к нему, и Штерн увидел блестящие от любопытства и близости неразгаданной тайны глаза.
- Ты хоть намекни, в чем дело! Я понимаю - военная тайна, но ты намекни, я сам дойду до истины!
- Ладно, - сказал Штерн. - Я намекну. Только вы меня больше не вызывайте. Честное слово, вам самому спокойнее будет. Оперуполномоченный кивнул.
- В старом учебнике географии картинка была, - задумчиво сказал Штерн. - Монах добрался до края земли, разбил небесную твердь и смотрит, что там внизу. Вот и вся военная тайна.
Глаза Лагутина сверкнули.
- Я так понял, что вы с высоты что-то запретное увидели, - сказал он.
- Дирижабли там военные или технику какую секретную, да болтать лишнее стали. Это я понимаю. Религиозная пропаганда-то здесь при чем?
- Вы приказали, я вам намекнул, - устало пожал плечами Штерн. Можно я в барак пойду, гражданин капитан? У вас в оперчасти долго сидеть нельзя, за ссученного принять могут.
- Иди, - разрешил оперуполномоченный и задумчиво проводил Штерна взглядом. Капитан Лагутин так и остался в неведении об обстоятельствах, отправивших аэронавта Штерна в лагерь на долгие пятнадцать лет. Туман был в намеках Штерна, густой непроглядный туман. Может быть, это было и к лучшему - начнешь вглядываться, такое увидишь, что самому жить не захочется, а если и захочется - так не дадут.
Идти от теплого домика оперчасти до теплого вонючего барака через пронизываемый морозными ветрами пустырь - дело безрадостное и тяжелое. Зона была пустынна, только часовые на вышках, завязав шнурки шапок-ушанок под подбородками, бодро притопывали и время от времени освобождали из тепла ухо - не идет ли смена, не ползут ли по скрипучему снегу к колючей проволоке беглецы? В бараке было шумно. Прибыли новенькие, и их разместили в бараке, где жил Штерн. К их койкам началось сущее паломничество - не земляки ли, нет ли среди вновь прибывших знакомых, а то и - упаси Боже! - близких родственников. У буржуйки сидел высокий плечистый грузин и рассказывал любопытствующим, среди которых крутились и те, кого подозревали в стукачестве, свою нехитрую историю. Грузин был мастером на буровой, и бурили они в Чечне сверхглубокую скважину. Только вот беда - достигли запланированной отметки, а из скважины вместо нефти ударил фонтан обычной соленой воды. "Тут нас обвинили во вредительстве, - горячо закончил грузин.
- Всю смену в одну ночь взяли, геологов арестовали. Полгода допрашивали. Все главарей заговора искали. Какой заговор? Нет, ты скажи, какой тут заговор может быть?! Ну, я понимаю, геологов арестовали. Это, может, и правильно, не знаешь науки, нечего нефть искать! А нас-то за что? Нас зачем?
Все спрашивали, кого я из летчиков знаю, с кем разговоры вел, про каких-то аэронавтов расспрашивали… - грузин безнадежно махнул рукой. - Я сказал, никого не знаю. Чкалова знаю. Леваневского знаю. Байдукова с Громовым знаю. Больше никого не знаю. Мне в небеса смотреть некогда, я в землю смотрю. На небе нефти нет. Так они мне написали в постановлении - "за распространение религиозных слухов, порочащих социалистический строй, наносящих вред социалистической экономике и в целом всей советской стране"! Какие религиозные слухи? У нас в семье после деда никто в Бога не верил!
- Вот за это и посадили! - строго сказал один из слушателей. - Верил бы в Бога, глядишь, он бы тебе и пособил!
Услышав последние слова грузина, Аркадий Штерн подобрался ближе.
- А на какую глубину бурили? - спросил он. Грузин встретился глазами со Штерном, долго откашливался, потом спросил:
- Что, дорогой, тоже геологоразведчик?
- Да нет, - отвел глаза Штерн. - У меня профессия иная была, я вглубь не рвался, я наоборот - в выси…
- Летчик, значит? - нахмурился грузин.
- Почти, - кивнул Штерн.