– Но это зло, – сказала Одноклеточная, чувствуя, что все ее аргументы проваливаются в пустоту. – А ты знаешь, что зло делать нельзя.
– Я не настолько глуп, чтобы тебе верить, – сказал Муся, – но я еще многого не понимаю. Расскажи мне обо мне.
– Я встретила тебя недавно, – начала Одноклеточная, – тогда ты был очень болен и выпрашивал деньги в метро. Ты даже не умел говорить. И зачем-то ты пошел за мной. Вначале я тебя боялась.
– Да, я помню, я пошел за тобой, ты мне понравилась, ты была добрая.
Одноклеточная испугалась, что покраснеет, и от этой мысли действительно начала краснеть.
– Откуда ты мог знать, что я добрая? – тихо спросила она.
– До сих пор мне снится сон, – сказал Муся, – и я постоянно просыпаюсь ото сна. Сначала я знаю, что проснулся, а потом понимаю, что это снова только сон. И когда я понимаю это, то я опять просыпаюсь.
– Непонятно, – сказала Одноклеточная.
Наверное, в его голове неверно замкнулись какие-то связи, подумала она.
– Ты была самым первым моим сном. Но я тебя хорошо помню. Ты была хорошим сном. А потом я проснулся и просыпался много раз. Сейчас я хочу содрать с тебя кожу. Я возьму нож… Или ножницы…
– Пожалуйста, не надо!
– Я разрежу кожу на спине и на животе, потом выверну ее, как перчатку…
– Остановись!
– Почему?
– Ты не можешь быть таким. Ты никогда не был таким.
Муся задумался.
– Я понимаю, – сказал он, – я правда понимаю. Я много понимаю. Но расскажи мне обо мне.
– Тебя вылечили, – сказала Одноклеточная, – ты первый человек, которого смогли вылечить от врожденного слабоумия.
– Я не человек, – возразил Муся.
Одноклеточная почему-то испугалась его слов.
– Тебе сделали операцию, – продолжила она, – для этой операции взяли мозг ребенка…
– Но это зло.
– Нет, ребенок все равно умирал.
– Но он бы не умер.
– А он и не умер, – сказала Одноклеточная, – он живет до сих пор. Я не знаю, как это получилось, но живет. Но он все равно не проживет долго.
– Я хочу быть таким, как все, – сказал Муся. – Почему я не могу быть таким, как все?
– Я точно не знаю, никто не знает. Все дело в том, что до тебя операции проводили только на крысах. И крысы становились очень злобными и жестокими, они убивали всех остальных крыс. Может быть, в их мозгу неправильно замыкались связи. Ты ведь тоже отвечаешь мне невпопад.
– Нет, это ты слушаешь невпопад, – возразил Муся. – Так вы ничего не узнали?
– Нет. Доктор Лист выяснял причину с помощью гистологических исследований, но так ничего и не выяснил.
– И решил выяснить на мне. Я выпотрошу этого доктора и сделаю из него чучело.
– Нет! – возмутилась Одноклеточная. – Доктор Лист гений, он тебя спас. Теперь все зависит только от тебя. Борись за себя. Если ты победишь себя, то ты не будешь желать зла. Ты станешь таким, как все.
– Неправильно, – сказал Муся, – победив себя, я сам же и проиграю. Скажи, почему ты сегодня без сережек?
– Ты откусил мне вчера кусок уха. Тебе так захотелось. Теперь я никогда не смогу носить сережки.
– А зачем тебе их носить?
– Потому что я женщина.
– Теперь ты говоришь непонятно.
– Ну как же? – удивилась Одноклеточная. – Все люди делятся на мужчин и женщин.
– А они делятся во взрослом состоянии? – спросил Муся.
– Нет, во взрослом состоянии они наоборот… – сказала Одноклеточная и от смущения не смогла продолжить фразу.
– Как – наоборот, соединяются?
– Просто я женщина, а ты мужчина.
– Почему?
– Потому что людей так создал Бог. Или природа.
– Нет, Бог лучше, – резонно заметил Муся, – а сам он делился или соединялся?
– Он един и всегда был един.
– Тогда с нами он что-то напутал. Но я не понял, в чем разница.
– Понимаешь, это сложно объяснить. Женщины слабые, а мужчины сильные. Женщины красивые и носят сережки, а мужчины должны быть умные. Мужчины любят женщин, а женщины любят, чтобы их любили. И главное, мужчины должны защищать женщин, иначе они не настоящие мужчины.
– Да, сказал Муся, – сейчас ты говоришь правду. Я вспомнил свой первый сон. Я шел за тобой для того, чтобы тебя защищать, потому что ты была женщина. Я помню твой дом, помню тебя, когда ты включила свет.
– Когда я выключала свет, меня не было видно, – сказала Одноклеточная.
– Нет, я тебя видел. Тебя освещали фонари. Ты часто сидела у окна в темной комнате. А я стоял, чтобы тебя защитить. А теперь я хочу тебя убить. Помоги мне.
Одноклеточная протянула руку.
– Вот тебе моя рука. Постарайся не сделать мне больно. Защищай меня. Видишь, моя рука слабая и хрупкая. Чего тебе хочется?
Муся потянул за мизинец.
– Мне хочется оторвать этот палец. Почему он не щелкает?
– Сдерживай себя, иначе ты никогда не станешь человеком.
Он слегка сжал ее руку в своей.
– Странно, – сказал он, – я чувствую твою руку, как свою. Будто бы ты продолжение меня. И мне не хочется отпускать твою руку, но я не знаю, чего мне хочется. Почему все так сложно?
Она приподняла ладонь. Его рука приподнялась тоже, как намагниченная. Одноклеточная почувствовала, что ее рука тоже хочет двигаться за чужой рукой. Муся перевернул ладонь, и ее ладонь перевернулась тоже. Ладони вели себя как две влюбленных рыбки в аквариуме, они забыли о том, что кому-то принадлежат.
– Так иногда бывает, – сказала она, – это значит, что сейчас ты победил себя. Тебе ведь приятно держать меня за руку?
– Да.
– И тебе хочется меня защищать?
– Да.
– Значит, ты выздоровел. Ты думаешь и чувствуешь, как настоящий человек, как настоящий мужчина.
Она отобрала свою руку. Вначале это было невыносимо больно, долю секунды, потом – будто вынуть голову з пасти льва.
– Зачем ты это сделала? – спросил Муся.
– Я должна идти.
– Но мне нужно тебя защищать.
– Ты обязательно будешь меня защищать, но потом, когда ты станешь совсем здоровым.
– Ты придешь еще?
– Я буду приходить каждый день.
– А я буду приходить каждую ночь.
Она снова покраснела.
– Может, и будешь приходить, но потом. А пока я разрешаю тебе приходить только во сне. Во сне можешь приходить каждую ночь. А сам ты будешь здесь.
– Я не останусь здесь, – сказал Муся, – жди меня сегодня ночью, я обязательно приду.
– Я не открываю двери по ночам.
– А я не боюсь запертых дверей. Сегодня ночью я приду к тебе, и ты снова дашь мне свою руку. А если не дашь, то я не стану тебя защищать. Я тебя убью, если ты не настоящая женщина.
Он вдруг побледнел и закрыл глаза. Его лицо неуловимо меняло выражение. Мимика напоминала человеческую, но человеческой не была. Это пугало, как близкий и неожиданный раскат грома. Когда он открыл глаза, это были глаза другого человека.
– До свидания, – сказала Одноклеточная, теперь уже по-настоящему испугавшись. Она взглянула на наручники и на стальную стойку, но почему-то не смогла успокоиться. В холле она встретила двух охранников, но это ее тоже не успокоило. До самого вечера ее сердце билось быстрыми толчками, и в этих толчках был не только страх.
9
В зверином мире побеждает самый сильный.
В человеческом зверинце – самый жестокий.
В человеческом мире – самый милосердный.
Но самый милосердный, попав в человеческий зверинец, погибает так же, как самый жестокий в клетке со львами – его разрывают непобежденным.
До конца дежурства оставалось шесть часов. Охранники в холле убивали время каждый своим способом: первый, большеносый и с деревенским выражением лица, в четвертый раз перечитывал эротические анекдоты, уже почти не смеясь и тщетно стараясь найти соль во втором анекдоте с конца на третьей странице; второй, бледный и худой, очень напоминающий студента-цареубийцу, ходил взад-вперед и кусал губы. Они совсем не разговаривали из-за несходства мнений по всем кардинальным вопросам жизни.
Большеносый был одет в черный свитер с блестками и в форменные брюки охранников порядка. На свитере золотыми буквами было вышито "2001", но никто не знал, что эти цифры означают. Он вертел две железных бляхи в руках, бляхи ерзали одна по другой и издавали противный скрип. Огромный нос, выпуклый во всех направлениях, но не кожистый, а костяной, прекрасно сочетался на его лице с красными половинками щек (нижние половинки щек были бледными), со следами прыщей, со ртом, который не закрывался, хотя не говорил и не ел, но все же выражал все возможные и почти невозможные эмоции. Но самой интересной деталью на этом лице был не большой нос (и зубы, подобранные по размеру), а выражение глаз – победное выражение деревенского Дон Жуана, привыкшего гулять по самой широкой улице села и смотреть снисходительно, как девки выскакивают из-за плетней и спешат наперегонки, чтобы броситься ему на шею К концу улицы он так обвешан девками, что напоминает виноградную гроздь – ему становится тяжеловато, он сбрасывает девок на обочину и снова идет по самой широкой улице, но уже в обратном направлении, и снова из-за плетней выскакивают девки: оказывается, кое-кто еще за плетнями остался. Для городских девок он был не столь соблазнителен – городские меньше любят белобрысых.
Большеносый читал и шевелил губами. Дочитав до конца, он отложил газетку, но его губы продолжали шевелиться. Он шевелил губами не оттого, что медленно читал, а оттого, что медленно думал и губы не без труда поспевали за мыслью. Потом он взял со стола какой-то документ, взглянул на него проницательно, но читать не стал. Потом перевернул документ вверх ногами, опять взглянул и опять читать не стал. Потом перевернул листок обратной стороной и долго смотрел на чистую поверхность, будто пытаясь прожечь ее насквозь силой мысли. Потом положил листок на стол и написал карандашом матерное слово, посмеялся. Потом стер слово резинкой (обратной стороной карандаша) и стал срисовывать из газетки неприличную картинку, увеличивая отдельные многозначительные детали анатомии и, конечно, картинку в целом. От старания он закусил нижнюю губу.
Проходя мимо, брюнет-цареубийца взглянул на картинку, отметил старательность большеносого и выразил свое мнение презрительным уползанием губ вправо. Он откинул прядь волос, свалившуюся до самого подбородка, и снова стал кусать губы. Кусал он только одну губу и все время за один и тот же угол. Видимо, его губа отрастала наподобие прометеевой печени. У него была странная фигура – совсем без плеч, как казалось вначале, – но потом оказывалось, что плечи все же есть, только круто уходящие вниз. Его голова также свешивалась вниз, поэтому ему приходилось глядеть исподлобья. Его взгляд был внимательным и приятным, но двигался чересчур плавно – так движется телекамера кругового обзора.
Вдруг он остановился.
Большеносый оторвался от неоконченной картинки и взглянул на своего насторожившегося собрата. Несколько секунд ничего не происходило. Большеносый оперся локтем о стол и обернулся всем телом вокруг локтя, как вокруг шарнира. Ничего не заметив вокруг, он сымпровизировал гримасу на тему: всяким хлюпикам уже мерещится, снова повернулся вокруг локтя и взялся за карандаш.
– Я слышал шум на лестнице, – сказал цареубийца, обращаясь к пространству.
– Давай подождем, – согласился большеносый.
Цареубийца сел в кресло (кресло было из искусственной, свежевзрезанной ножом кожи, из-под кожи торчал поролон), наклонился и прислушался. Должно быть, он не умел долго сидеть в одной позе – ничего не услышав, он встал, сделал два шага и сел за стол, наклонившись вперед. В его наклоне было что-то от знаменитой падающей башни, он обязательно требовал подпорки. Он медленным движением приложил руку к лицу, не опираясь. Его взгляд и напряжение тощей шеи остались теми же.
На лестнице явно звучали шаги.
– Звони, – коротко сказал цареубийца.
Большеносый, не отвечая, сделал гримасу: мы еще посмотрим, кто у нас главный, и встал из-за стола. Теперь был виден его жирный зад и кобура, присосавшаяся к заду наподобие большого сытого клеща. Он воинственно повел задом и положил руку на кобуру.
– Я сказал тебе звонить, – сказал цареубийца.
Большеносый не обратил на него внимания. Он вынул пистолет.
Шаги послышались в коридоре. Цареубийца привстал.
Из-за двери вышел Мафусаил, остановился, зажмурился от яркого света.
– Стоять! – обрадовался большеносый. – Лицом, сволочь, к стене!
– Почему? – спросил Мафусаил. – Разве ты хочешь меня убить?
Он подошел к большеносому и неумело, но сильно ударил его в лицо. Пистолет выстрелил, посыпалась штукатурка. Большеносый перелетел за стулья, скрепленные скамеечкой, и не проявлял больше признаков жизни. Мафусаил подошел и наклонился над лежащим человеком. Казалось, что он целиком поглощен наблюдением. Цареубийца плавно стек со стула на пол и подобрал пистолет.
Мафусаил начал трещать пальцами. Потрещав, он обратился к цареубийце.
– Ты меня знаешь?
– Да, – сказал цареубийца, – мы дежурим здесь для того, чтобы ничего не случилось.
– Плохо дежурите, – сказал Мафусаил.
– Да, плохо. Уже случилось.
– Еще хуже. Сейчас только случится.
– Хуже?
– Значит, вы здесь для того, чтобы я не освободился и не ушел в город. Значит, для кого-то это важно, – сказал Мафусаил. – Ты видишь, мальчик, а я не так уж глуп.
– Я тоже, – сказал цареубийца.
– Ты этого не поймешь, – сказал Мафусаил, – но недавно я проснулся еще раз. Ты не поймешь, но я все равно скажу. Это так, будто ты протираешь паутину, за которой зеркало. С каждым движением ты видишь все больше. Если ты такой умный, то скажи мне, почему щелкают пальцы.
– Я не буду выполнять твоих условий!
Мафусаил снова отвернулся к большеносому.
– И что же? Ты меня застрелишь?
– Наверно. Да.
– Тогда стреляй.
– Я не буду выполнять твоих условий, – сказал цареубийца, в этот раз спокойнее. Сознание собственной силы это наилучшее успокаивающее средство, даже если это сознание – всего лишь иллюзия.
– Нет, не застрелишь, – сказал Мафусаил, – потому что ты не похож на меня.
Цареубийца молчал.
– Видишь, как ты глуп, – продолжал Мафусаил, – ты даже не понимаешь моих слов. Не стоит обижаться, я подозреваю, что все люди таковы. Смотри, а его пальцы не щелкают.
Он подергал большеносого за пальцы. Тот застонал.
– А сейчас будут щелкать, слушай.
Он сломал большеносому палец и одновременно ударил его по лицу. Был слышен хруст.
– Ну как, слышал? Звук не тот, но все же неплохо. Теперь ты понял, почему ты меня не убьешь?
– Сейчас я выстрелю, – сказал цареубийца.
– Не выстрелишь, потому что станешь таким же, как я. А ты ведь всегда считал себя особенным, правда? Тебе не хватит жестокости, поэтому ты меня не победишь. Ты же хочешь остаться человеком?
– Я человек.
– Нет. Человек – тот, кто смог победить свою жестокость. Я не человек. И ты не человек, пока ты не победил себя.
Он сломал еще один палец.
– Теперь стреляй, если сможешь.
Цареубийца сжался на стуле.
– Знаешь, почему ты не можешь выстрелить? Поэтому что я тебе морочу голову. Ты привык прислушиваться к словам, а сейчас ты ничего не понимаешь. Ты не знаешь, что тебе делать. Не думай – стреляй. Или я тебя заставлю.
– Нет.
– Теперь уже лучше, – сказал Мафусаил, – я знаю, тебя учили всю жизнь тому, что такое добро и что такое зло. Учили тому, что убивать нельзя. У тебя был котенок?
– Да, когда я был маленьким.
– Ты его любил?
– Да, но он пропал.
– Да, ты его любил. В тебе действительно нет жестокости. Но сейчас ты выстрелишь.
Он подошел к цареубийце и взял его за левую руку.
– У тебя такая маленькая рука, как у женщины. Интересно, хрустят ли твои пальцы?
Цареубийца заметно задрожал.
– Вот и все, – сказал Мафусаил, – теперь ты меня боишься, а значит, в тебе уже нет никакой силы. Теперь ты сможешь выстрелить, только если я тебе прикажу.
– Нет.
– Страшно, да? Убей меня, и все кончится. Я ведь все равно заставлю тебя выстрелить.
– Ты сумасшедший.
– Да, я сумасшедший и я никогда не стану человеком. Поэтому ты должен убить меня.
– Нет.
– Тогда я тебе расскажу, что будет дальше. Они хотели сделать из меня человека и дали мне разум. Мой разум растет с каждой минутой. Но человек – это не разум, а дух – то, чего не смогут усилить никакие чудеса науки. Они смогли меня сделать лишь зверем – крысой, которая убивает других крыс. Это сильнее меня. Я убью тебя я уйду, и стану убивать других. Я это понимаю ясно, так ясно, как ты ничего не понимал в твоей глупой жизни. Пока не поздно, ты можешь меня остановить. Останови меня.
– Нет, – сказал цареубийца. – Ты знаешь, чем можно остановить разъяренного льва!
– Не знаю, я только несколько часов живу на свете. Наверное, силой. Сила рождает страх.
– Нет, – сказал цареубийца, – мужеством и любовью. Если ты убьешь меня, то ты больше никого не сможешь убить.
– Почему? – спросил Мафусаил.
– Потому что сегодня я тебя победил.
– Разве?
– Чтобы победить жестокого человека нужно вначале победить жестокость внутри себя. Иначе придется сражаться с двумя жестокими людьми.
Мафусаил задумался.
– Я этого не знал, – сказал он, – но может быть, ты меня обманул. Я проверю.
Он ударил цареубийцу и отобрал у него пистолет. Прицелился в голову, выстрелил.
– Нет, – сказал он, – это было похоже на правду, но это не было правдой. Напрасно ты не выстрелил первым.
Он осмотрелся в поисках выхода. Подошел к двери. Повертел ручку, без усилия вырвал ее. На месте ручки осталось темное отверстие, по форме напоминающее грибок, нарисованный в букваре. По бокам грибка остались еще две черные точки. Мафусаил внимательно осмотрел вырванные шурупы и, потеряв интерес, бросил ручку на пол. Пистолет он сунул в карман; карман сразу обвис.
Он открыл дверцу и вошел в маленькую комнату. Это была умывальня. Два крана, белый и черный. На черном привязана ленточка. Мафусаил открыл краны. Оба крана стали плеваться холодной водой. Они вели себя, как невоспитанные близнецы.
У него вдруг закружилась голова. Это продолжалось несколько секунд, а затем он проснулся снова. Он осмотрелся, замечая детали. Он заметил, что черный грибок вырванной ручки изнутри кажется светлым, заметил две зеленых кнопки на баке с водой, заметил надпись (пока непонятную): 380 В, заметил сгоревшую спичку, положенную кем-то на выступающий уголок стены. Он почувствовал, что был слеп до сих пор.
Он мыл руки очень долго, несколько раз закрывал кран и принимался мыть снова. Моя руки, он размышлял, думал, для чего он это делает, и думал, что стал думать по-новому: о самом себе. Внутри себя было не меньше деталей, чем снаружи. Наконец он закрыл кран и вышел.