Далее он перешел на английский. Я слушал и слушал, просто как музыку. Тот английский, который я изучал при помощи моих фильмов, звучал совершенно по-другому. А мой Прингл каждое слово, прежде чем выговорить, обсасывал во рту, точно карамельку и только после этого аккуратненько отправлял его в эфир. Как будто находился в постоянном размышлении о том, что всякое произнесенное слово будет потом бесконечно плыть в бескрайних просторах космоса, не исчезая, не расточаясь – плыть и плыть, покуда не доплывет до других планет. И, зная об этом, разумеется, просто обязан был – как честный человек – позаботиться о том, чтобы это слово при встрече с иными мирами обладало благопристойной внешней оболочкой.
В общем, я так понял, он намерен при помощи всех своих приборчиков откопать матильдины бриллианты и приглашает меня принять участие.
Я спросил:
– И какова будет моя доля?
Прингл заморгал, остановленный на всем скаку. Затем аккуратно сложил схемы, карты, циркули и все свои линейки и проговорил:
– Полагаю, она будет достаточна.
Вот так я ввязался в эту историю с поисками сокровищ балерины Матильды Кшесинской. Само по себе звучит невероятно – особенно если учесть, что ни в какие сокровища я не верил изначально.
Мы начали с того, что съели по чебуреку. Впервые в жизни я видел иностранца, который решился съесть в нашем парке чебурек. Вообще жующий англичанин держался с таким колониальным достоинством, что я едва сдерживал смех. У меня был знакомый, он потом уехал в Америку, а после приехал в гости и по старой памяти слопал чебурек: готово дело, увезли в больницу с острым расстройством желудка. А Прингл – ничего. Обтер усы и даже хмыкнул. Отчаянный малый. Такой, пожалуй, и клад отыщет.
На прощанье мы угостили тем, что выпало из чебуреков на землю, хмурую собаку – самую популярную даму этой части парка: обычно она с кислым выражением на рыженькой морде бродит здесь, окруженная стаей фаворитов, каждый из которых имеет шанс стать отцом ее будущих щенят. В некотором отдалении мыкается аутсайдер – безобразный пес с квадратной мордой беспородного терьера. В каждой стае, человечьей или песьей, встречаются такие. Их никто не любит, их все шпыняют. Вероятности того, что какая-либо женщина подпустит их ближе, чем на пушечный выстрел, не существует вовсе. И все-таки они не отстают от компании, стараются быть в курсе всех дел и даже время от времени, издали, вставляют словцо-другое.
У каждого, как говорится, своя судьба.
Закусив, мы с Принглом выбрались на берег Темзы. Я показывал ему это место с законной гордостью, а он что-то бормотал, озирался и водил над землей черным пластиковым прибором, который держал на вытянутых руках.
Сейчас время хорошее: народ расслабленный, никто ни на кого не обращает внимания. Прежде непременно бы влезли: зачем ходят, что ищут? Заподозрили бы, что тут когда-то, втайне от местного населения, были захоронены радиоактивные отходы – и вот теперь ведется независимое журналистское расследование.
А теперь ничего подобного не случается. Только пару раз на нас глянули. Впрочем, лениво.
Мы отошли чуть в сторону, ближе к склону Темзы и зарослям лопуха и чертополоха. Чертополох здесь такой, что вот-вот ждешь получить сверху кокосом по голове.
Неожиданно стрелка прибора принялась мелко-мелко трястись, как параличная. Меня это очень заинтересовало, я стал заглядывать англичанину через локоть и даже пару раз спросил: "Что это она, а?", но он уставился на нее, выкатив глаза и застыв, и не обращал на меня ни малейшего внимания. Наконец он повернул ко мне голову. Лицо его странно изменилось: по лбу побежали горизонтальные морщины, похожие на знак "Водолея" из астрологического прогноза в бесплатной газете "Метро", из водянистых глаз потекло сияние, рот обвис. Во всем его облике, словом, наблюдалось тихое сумасшествие.
Медленно, почти молитвенно поднес он свой прибор к склону. Стрелка затряслась еще сильнее и застыла. Одним движением он вырвал из земли титанический лопух. Я даже не подозревал, что у костлявых может таиться в руках такая мощь. Этот лопух был как баобаб, а он выдернул его, точно редиску. Образовалась в земле дырка.
Прингл сел рядом на корточки. Он не стал, как это сделал бы я, сразу совать туда физиономию и раскапывать землю ногтями и саперной лопаткой. Нет, сперва он закурил и начал озирать окрестности с видом весьма победоносным.
Затем уставился на меня и подмигнул.
– Мы это сделали! – сказал я бодро. – Я горжусь вами, Тимоти Дж.Прингл, эсквайр!
Закончив курить, он снова разложил обе свои карты, на клетчатом листке и в типографском исполнении, быстро произвел промеры циркулем, сделал несколько отметок, затем положил компас и поточнее сориентировал карты.
Что-то, видимо, там совпало. Прингл удовлетворенно хмыкнул, убрал бумаги и приборы в саквояж и извлек лопатку. Ее он вручил мне.
Я начал копать и почти сразу стукнул лопаткой о что-то металлическое. Прингл разволновался. Он метнул в мою сторону недовольный взгляд. Видимо, опасался за целостность экспоната.
– Да брось ты, археолог, – сказал я. – Они ведь в ящике. Не стала бы она закапывать свою диадему просто так, даже в тряпку не завернув.
Но он все равно был беспокоен.
Я откопал уже небольшой кругляшок чего-то блестящего. Солнечный луч сразу проник туда и пустил "зайчика" бродить по стеблям растений. Одна стрекоза тоже заинтересовалась.
Прингл сунул свою лошадиную физиономию в мой раскоп. Озаботился. Знак "Водолея" на его лбу исказился, морщины изменили ход, пересеклись новыми. Теперь это было вообще ни на что не похоже.
– Странно, – пробормотал Прингл.
– Что странно?
– Блестит. Оно не должно блестеть.
– Это же алмазы, – решил я успокоить Прингла.
Но он покачал головой.
– Они должны были находиться в ящике или коробке.
Это он, конечно, прав. Но факты – вещь упрямая: карта и компас показывали Принглу, что копать следует здесь, а откапываемая вещь почему-то блестит.
– Критерий истины – практика, – процитировал я. – Будем копать дальше. Точнее – теперь твоя очередь копать.
И сунул ему лопатку.
Англичанин, ни словом не возразив, снял с себя пиджак, аккуратно засучил рукава и принялся за дело. А я лежал рядом и наслаждался тишиной. Здесь, на Темзе, всегда очень тихо, несмотря на близость аттракционов. В частности – визг и грохот, доносящийся с "американских горок". Все это, конечно, слышно, но как будто сквозь вату.
За несколько минут Прингл откопал раза в три больше, чем я. Затем отложил лопатку, засунул обе руки в дыру и потянул. Оно шло наверх нехотя, с треском разрывая корешки. Прингл еще немного покопал и потыкал в землю лопатой. Затем обратился ко мне:
– Никоняев, помогай!
Я встал и приблизился. Он показал кивком на противоположную сторону ямы. Там действительно что-то находилось, блестящее, металлическое и явно представляющее некоторую ценность, но алмазами оно совершенно точно не было.
Я сел на корточки и тоже сунул руки под нашу находку. Мы потащили вместе.
Никогда не забуду, какое лицо сделалось у Прингла. Оно мгновенно залилось багровой краской, отчего светлые выпученные глаза приобрели вид потертых пуговиц с бабушкиного халата. Рот у него раскрылся прямоугольно. Из этого рта натужно вышло: "О-о-оу!". После чего Прингл сел прямо на землю и надолго замолчал, уставившись на предмет, извлеченный им из недр бывшего Советского Союза.
Предмет этот представлял собой отлично сохранившийся скафандр. Не водолазный, а космический, на что указывала конструкция. Похожие можно наблюдать в фильмах, вроде "Ангар-18" и "Аполлон-13". Он был металлический, этот скафандр, блестящий, без малейших признаков ржавчины. Земля и глина отходили от него при первой же возможности, словно не желали иметь с этим металлом ничего общего.
У скафандра имелись очень длинные "руки" – раза в полтора длиннее, чем требуется человеку, гигантская голова, непропорционально короткие ноги. И пара отростков по бокам.
– Такое впечатление, что у астронавта были две пары рук, – высказался наконец Прингл.
Он утратил багровость, вернувшись к своей изначальной бледности. Только сигара в углу его рта прыгала и никак не хотела зажигаться.
Мы сидели с англичанином на берегу Темзы, в Александровском парке, а скафандр инопланетянина лежал перед нами и бросал ленивые блики повсюду, куда достигало солнышко. Ужасно хотелось холодного пива.
– Я не верю в инопланетный разум, – сказал я.
Прингл молча указал на нашу находку.
– Давай эту штуку закопаем, – предложил я. – Ну ее. Я все равно не верю в инопланетный разум.
– Ты не хочешь дать информацию властям? – осведомился англичанин холодно.
– Я сказал, чего я хочу. Я хочу зарыть его обратно в землю и сходить за пивом. Можем разделить обязанности: ты копаешь, я иду за пивом. Идет?
Еще одно странное для иноземца слово: "идет". Но англичанин кивнул.
– Все идет и изменяется, – сказал он зачем-то и взялся за саперную лопатку.
Я так понял, что он согласен.
Когда я вернулся с четырьмя банками, он уже трудился вовсю. Скафандр непонятного происхождения был обратно похоронен и даже утоптан, но неутомимый Прингл выкопал поблизости новую яму. Удивительно, как он ухитряется не извозиться в земле с головы до ног! Есть такие люди. У меня так не получается. Если я хоть пальцем шевельну, то вся производственная грязь прилипнет ко мне моментально, так что по пятнам на моей одежде можно читать как по буквам в книге: тут я ел яичницу, здесь вытирал пыль, а вон то пятно – зачем-то помогал приятелю толкать машину. Все, как говорится, налицо.
В ослепительно-белой рубашке Прингл махал лопаткой, как заправский пехотинец – жертва позиционной войны. Выправка чувствовалась даже в этом. Завидев меня, он приветливо кивнул и обтер локтем лоб.
– Отдыхайте, солдат, – сказал я ему. – Будем пить.
Мы открыли по банке. Обожаю звук, с которым это происходит. Веселое и чуть ехидное шипение.
– Там что-то есть, – сказал Прингл, показывая на свою новую яму.
– Второй скафандр, – сказал я. – Для женщины.
– Нет, оно деревянное. Обитое железом. Железо ржавое.
Прингл показал крохотное красноватое пятнышко на пальце.
– Ты смотри, не поранься, Прингл, – сказал я. – Если ты поранишься, может быть заражение крови. Не знаю, как в Англии, а в России от заражения крови одно средство: шестьдесят уколов в живот. Застрянешь в Питере. Будешь как на работу ходить делать эти уколы.
Прингл покачал головой.
– Я не поранюсь.
Он поблагодарил за пиво и, не допив, вернулся к работе. Он испытывал огромное нетерпение. Азартный человек. Я покряхтел и полез ему помогать.
Спустя полчаса, наверное, мы извлекли на свет Божий небольшой ящик. Он очень неудобно лежал: углом вверх. Прингл вытащил из кармана пиджака гигантский клетчатый носовой платок и обтер руки. Затем приступил к ящику. На его лице показалась смущенная улыбка.
– Я волнуюсь, – объяснил он.
– Я тоже, – утешил его я. – Еще бы! Мы же сейчас увидим миллионы. И разделим их. Верно?
Прингл не ответил. Он осторожно сбил замок с ящичка и приоткрыл крышку. Несколько мгновений он созерцал то, что там обнаружилось. Затем опустил ее.
Как я ни тянулся, ничего увидеть не мог.
– Что там, Прингл? – спросил я наконец.
– Сокровища Матильды, – хрипло отозвался он. – Я искал их несколько лет. Сокровища. – Он повернулся ко мне и посмотрел на меня взглядом светлым и сумасшедшим. – Ты уверен, что нуждаешься в том, чтобы увидеть их, Никоняев?
– Ну знаешь!.. – обиделся я.
Трясущимися руками Прингл откинул крышку. Что-то странное произошло в воздухе: как будто новый, непонятный аромат. Только что пахло мятой травой, разрытой землей и вспотевшим, потрудившимся человеком (мной), а также суховатым прингловским одеколоном. Все это мгновенно исчезло. Легкий запах пыли и невероятных женских духов. И еще, кажется, цветов.
Я подкрался поближе и наконец увидел то, что находилось в ящике. На бледно-желтой шелковой подстилке – это она пахла духами – лежал совершенно свежий букет ландышей. Рядом – пара избитых балетных туфель, почти совершенно белых. Их носки были растоптаны и разлохмачены, по атласу бежала едва заметная, чуть более темная волна, и я вдруг понял, что это след от пота. Стало быть, глупо подумал я, можно взять анализ на ДНК и установить, что эти туфли принадлежали Матильде.
И сразу же понял, насколько все это лишено смысла. Смысл заключался лишь в том, что перед нами тихо поднималась из небытия тень живой женщины – прекрасной женщины, которая трудилась над своим искусством, губя одну пару балетных туфель за другой. След ее ножки – здесь, в нашем парке. Вот что было важно. Прочее не имело значения.
Мне сделалось дурно, и я понял, что влюбляюсь. Вахтер из студенческого общежития господин Никоняев влюблен в прима-балерину Кшесинскую. Лучше бы мне вообще, в таком случае, не рождаться на свет.
Еще там было несколько писем в маленьких желтеньких конвертах, с паутиновыми надписями и крохотными марками, какая-то, кажется, ленточка и картонный снимок, почти совершенно вытертый.
Все это лежало перед нами, точно дверь в иные миры. В гораздо большей степени эти чужие любовные сокровища приоткрывали другую вселенную, нежели только что найденный и преступно зарытый нами обратно скафандр, вот что меня поразило. Инопланетный разум как будто не имел к нам никакого отношения. Ну – есть и есть.
Мы стояли на пороге в прошлое какого-то неведомого поклонника Матильды и ничего о нем не знали. Он был никто. Существовала одна только она, Матильда. Дверь стояла перед нами раскрытой, но войти туда мы не могли. Картины дрожали перед нами в горячем воздухе, и пролетающие стрекозы не разрушали их: блестящие синие тела и слюдяные крылья лишь подчеркивали хрупкость, пожелтелость кружев того ушедшего мира.
Мы ждали. Не знаю, какой инстинкт подсказал нам это. Мы не двигались с места, даже дышали осторожно: картины сгущались, делались более явственными, и даже, как мне показалось, начала звучать отдаленная музыка. Сейчас я думаю, что откопанное нами сокровище преобразовало разудалые шлягеры, носившиеся по парку и особенно долетавшие до Темзы с аттракционов. Такое иногда случается. Очень редко. Человек играет, старается, поет "Я убью тебя, лодочник", а зачарованный слушатель улавливает арию Веденецкого гостя. Со мной, правда, ничего подобного прежде не происходило.
Как заводная куколка на крышке музыкальной шкатулки, Матильда поднялась над ящиком, медленно встала на носки и начала кружиться. У нее было счастливое лицо. Я с замиранием сердца ждал, когда она повернется ко мне, и я хотя бы на миг увижу эти черты. Я даже не могу сказать, красивая ли она была. Она была абсолютно счастлива, всем своим существом, каждой клеткой тела. И странно было вспоминать, что этого тела больше не существует.
– Но танец, запах, воспоминание – они остались, – прошептал Прингл. Он думал о том же, что и я.
В то же самое мгновение все исчезло. От соприкосновения со свежим воздухом и современным солнечным светом увяли и почернели ландыши, рассыпались в прах письма, ленты, туфли… Осталась только карточка, с белым вытертым лицом и почти неразличимым платьем. Только внизу, в левом углу, можно было еще разглядеть напряженно выгнутую ножку в балетной туфле.
Сокровища Матильды обратились в ничто прямо у нас на руках. И произошло это за секунду, может – за две, никак не дольше. Я уже говорил, что на берегах нашей Темзы время имеет обыкновение растягиваться до невозможности, и та жизнь, которую мы с Принглом прожили, созерцая Матильду и наслаждаясь ее таинственной близостью, уложилась здесь, на земле, в несколько мгновений. Наши соседи по берегу как раз успели открыть по банке, но даже не донесли еще пива до губ.
Идальго
С самого раннего детства Ида обожала лошадей. Для родителей это обстоятельство оставалось неразрешимой загадкой. Иногда отец в шутку называл увлечение дочки атавизмом. "Должно быть, это в тебе неожиданно зазвучал голос наших далеких пещерных предков", – говорил он. Ида не возражала. Она оживлялась по-настоящему только при разговоре о лошадях. Ее мало интересовали достижения искусства, которыми увлекалась мама. "Ты живешь в одном городе с величайшим музеем мира, Эрмитажем, – укоряла Иду мама, которая считала Эрмитаж величайшим местом на земле. – И не пользуешься этим".
Иногда, поддавшись увещеваниям, Ида, так и быть, посещала музеи, но и там созерцала исключительно изображения лошадей. В конце концов в семье было решено, что идины лошади – это "свыше", и девочку оставили в покое. Когда она подросла и заявила о своем желании устроиться на работу в зоопарк, в семье не посмели возражать. Только мама осторожно осведомилась: "Ты, конечно, отдаешь себе отчет в том, что тебе придется убирать навоз? Работать в зоопарке – это ведь не только гладить пушистых зверюшек…" При слове "пушистые зверюшки" Ида презрительно двинула бровью, и мама осеклась.
Девочка окунулась в мир своих любимых копытных и приходила домой совершенно счастливая. А потом ей поручили ухаживать за пони.
Пони были трудягами. Они часами стояли в парке, с бантиками в гривах, в нарядных попонах, и время от времени катали детей. От этих заработков они кормились и еще оставалось.
Иде поручили ворчливого черного Мальчика. Это было единственное копытное, с которым девочка не нашла общего языка. У них были совершенно различные характеры. Мальчик хоть и был "маленькой лошадкой", как называли пони дети, но нравом обладал яростным, норовил лягнуть, куснуть и время от времени гневно ржал. Ему не нравились бантики в гриве и глупые дети, которые лезли к его морде с липкими лакоствами и холодными пальчиками, норовившими забраться в мягкие лошадиные ноздри. Мальчик дышал им в ладошки и задирал губу.
В конце концов, Мальчика стали запрягать в тележку, а Ида осталась без собственного пони и на время вернулась к чистке клеток.
Но тут произошло одно событие, которое сильно повлияло на ее жизнь. Одна музыкальная радиостанция, которая постоянно мурлыкала в идином приемничке, неожиданно передала странное сообщение: "В Приморском парке Победы обнаружена беспризорная лошадь. Животное в очень плохом состоянии. Оно бродит по парку, портит газоны. Предлагается любой организации, либо частному лицу забрать лошадь и определить ее судьбу".
Ида не колебалась ни мгновения. Она бросила лопату, буркнула что-то неразборчивое напарнице и бросилась бежать. Она не помнила, как добралась до метро. Вагоны тащились еле-еле, и изо всех своих немалых душевных сил Ида торопила их: скорей! скорей, пока о беспризорной лошади не "позаботились" какие-нибудь другие организации или частные лица!
Она выбежала из метро и помчалась по парку. Люди расступались, потому что девочка неслась слепо, точно потеряла голову. От ее комбинезона пахло конским навозом. Она словно сама превратилась в лошадь: скакала, не разбирая пути, не думая – и в то же время совершенно определенно зная, что избрала верное направление.
Лошадь почуяла ее издалека и резко, беспокойно заржала. Ида затормозила на бегу: большие кони так не ржут, у них другой голос… Не может быть!
Но – да, это оказалось правдой: на газоне стоял пони.