- Господа, господа... - приговаривал хозяин, делая успокаивающие жесты. Он нырнул в душевую и прежде всего выключил воду. Затем он снял с крючка куртку, взял приемник и повернулся к нам. Лицо у него было торжественное. - Господа! - произнес он глухим голосом. - Я могу только засвидетельствовать факты. Это его приемник, господа. И это его куртка.
- А, собственно, чья... - спокойно начал Олаф.
- Его. Погибшего.
- Я хотел спросить, чья, собственно, очередь? - по-прежнему спокойно сказал Олаф.
Я молча отстранил хозяина, вошел в душевую и запер за собой дверь. Уже содрав с себя одежду, я сообразил, что очередь, собственно, не моя, а Симонэ, но никаких угрызений совести не ощутил. Он же и устроил, наверное, подумал я со злостью. Пусть-ка теперь постоит. Герой национальной науки. Сколько воды зря пропало... Нет, этих шутников надо ловить. И наказывать. Я вам покажу, как со мной шутки шутить...
Когда я вышел из душевой, публика в холле продолжала обсуждать происшествие. Ничего нового, впрочем, не говорилось, и я не стал задерживаться. На лестнице я миновал чадо, по-прежнему висящее на перилах. "Сумасшедший дом!" - сказало оно мне с вызовом. Я промолчал и пошел прямо к себе в номер.
Под влиянием душа и приятной усталости злость моя совершенно улеглась. Я придвинул к окну кресло, выбрал самую толстую и самую серьезную книгу и уселся, задрав ноги на край стола. На первой же странице я задремал и пробудился, вероятно, часа через полтора - солнце переместилось изрядно, и тень отеля лежала теперь под моим окном. Судя по тени, на крыше сидел человек, и я спросонок подумал, что это, должно быть, великий физик Симонэ прыгает там с трубы на трубу и гогочет на всю долину. Я снова заснул, потом книга свалилась на пол, я вздрогнул и проснулся окончательно. Теперь на крыше отчетливо виднелись тени двух человек - один, по-видимому, сидел, другой стоял перед ним. Загорают, подумал я и отправился умываться. Пока я умывался, мне пришло в голову, что неплохо бы выпить чашечку кофе для бодрости, да и перекусить не мешало бы слегка. Я закурил и вышел в коридор. Было уже что-то около трех.
На лестничной площадке я встретился с Хинкусом. Он спускался по чердачной лестнице, и вид у него был какой-то странный. Он был голый до пояса и лоснился от пота, лицо у него при этом было белое до зелени, глаза не мигали, обеими руками он прижимал к груди ком смятой одежды.
Увидев меня, он сильно вздрогнул и приостановился.
- Загораете? - спросил я из вежливости. - Не сгорите там. Вид у вас нездоровый.
Проявив таким образом заботу о ближнем, я, не дожидаясь ответа, пошел вниз. Хинкус топал по ступенькам следом.
- Захотелось вот выпить, - проговорил он хрипловато.
- Жарко? - спросил я, не оборачиваясь.
- Д-да... Жарковато.
- Смотрите, - сказал я. - Мартовское солнце в горах - злое.
- Да ничего... Выпью вот, и ничего.
Мы спустились в холл.
- Вы бы все-таки оделись, - посоветовал я. - Вдруг там госпожа Мозес...
- Да, - сказал он. - Натурально. Совсем забыл.
Он остановился и принялся торопливо напяливать рубашку и куртку, а я прошел в буфетную, где получил от Кайсы тарелку с холодным ростбифом, хлеб и кофе. Хинкус, уже одетый и уже не такой зеленый, присоединился ко мне и потребовал чего-нибудь покрепче.
- Симонэ тоже там? - спросил я. Мне пришло в голову скоротать время за бильярдом.
- Где? - отрывисто спросил Хинкус, осторожно поднося ко рту полную рюмку.
- На крыше.
Рука у Хинкуса дрогнула, бренди потекло по пальцам. Он торопливо выпил, потянул носом воздух и, вытирая рот ладонью, сказал:
- Нет. Никого там нет.
Я с удивлением посмотрел на него. Губы у него были поджаты, он наливал себе вторую рюмку.
- Странно, - сказал я. - Мне почему-то показалось, что Симонэ тоже там, на крыше.
- А вы перекреститесь, чтобы вам не казалось, - грубо ответил ходатай по делам и выпил. И тут же налил снова.
- Что это с вами? - спросил я.
Некоторое время он молча смотрел на полную рюмку.
- Так, - сказал он наконец, - неприятности. Могут быть у человека неприятности?
Было в нем что-то жалкое, и я смягчился.
- Да, конечно, - сказал я. - Извините, если я нечаянно...
Он опрокинул третью рюмку и вдруг сказал:
- Послушайте, а вы не хотите позагорать на крыше?
- Да нет, спасибо, - ответил я. - Боюсь сгореть. Кожа чувствительная.
- И никогда не загораете?
- Нет.
Он подумал, взял бутылку, навинтил колпачок.
- Воздух там хорош, - произнес он. - И вид прекрасный. Вся долина как на ладони. Горы...
- Пойдемте сыграем на бильярде, - предложил я. - Вы играете?
Он впервые посмотрел мне прямо в лицо маленькими больными глазками.
- Нет, - сказал он. - Я уж лучше воздухом подышу.
Затем он снова отвинтил колпачок и налил себе четвертую рюмку. Я доел ростбиф, выпил кофе и собрался уходить. Хинкус тупо разглядывал свое бренди.
- Смотрите не свалитесь с крыши, - сказал я ему.
Он криво ухмыльнулся и ничего не ответил. Я снова поднялся на второй этаж. Стука шаров не было слышно, и я толкнулся в номер Симонэ. Никто не отозвался. Из-за дверей соседнего номера слышались неразборчивые голоса, и я постучался туда. Симонэ там тоже не было. Дю Барнстокр и Олаф, сидя за столом, играли в карты. Посредине стола высилась кучка смятых банкнот. Увидев меня, дю Барнстокр сделал широкий жест и воскликнул:
- Заходите, заходите, инспектор! Дорогой Олаф, вы, конечно, приглашаете господина инспектора?
- Да, - сказал Олаф, не отрываясь от карт. - С радостью. - И объявил пики.
Я извинился и закрыл дверь. Куда же запропастился этот хохотун? И не видно его и, что самое удивительное, не слышно. А впрочем, что мне он? Погоняю шары в одиночку. В сущности, никакой разницы нет. Даже еще приятнее. Я направился к бильярдной и по дороге испытал небольшой шок. По чердачной лестнице, придерживая двумя пальцами подол длинного роскошного платья, спускалась госпожа Мозес. Увидев меня, она улыбнулась совершенно обворожительно.
- И вы тоже загорали? - ляпнул я, потерявшись.
- Загорала? Я? Что за странная мысль. - Она пересекла площадку и приблизилась ко мне. - Какие странные предположения вы высказываете, инспектор!
- Не называйте меня, пожалуйста, инспектором, - попросил я. - Мне до такой степени надоело это слышать на службе... а теперь еще от вас...
- Я о-бо-жаю полицию, - произнесла госпожа Мозес, закатывая прекрасные глаза. - Эти герои, эти смельчаки... Вы ведь смельчак, не правда ли?
Как-то само собой получилось, что я предложил ей руку и повел ее в бильярдную. Рука у нее была белая, твердая и удивительно холодная.
- Сударыня, - сказал я. - Да вы совсем замерзли...
- Нисколько, инспектор, - ответила она и тут же спохватилась. - Простите, но как же мне вас называть теперь?
- Может быть, Петер? - предложил я.
- Это было бы прелестно. У меня был друг Петер, барон фон Готтескнехт. Вы не знакомы?.. Однако тогда вам придется звать меня Ольгой. А если услышит Мозес?
- Переживет, - пробормотал я. Я искоса глядел на ее чудные плечи, на царственную шею, на гордый профиль, и меня бросало то в жар, то в холод. Ну, глупа, лихорадочно неслось у меня в голове, ну и что же? И пусть. Мало ли кто глуп!
Мы прошли через столовую и оказались в бильярдной. В бильярдной был Симонэ. Почему-то он лежал на полу в неглубокой, но широкой нише. Лицо у него было красное, волосы взлохмачены.
- Симон! - воскликнула госпожа Мозес и прижала ладони к щекам. - Что с вами?
В ответ Симонэ заклекотал и, упираясь руками и ногами в края ниши, полез к потолку.
- Боже мой, да вы убьетесь! - закричала госпожа Мозес.
- В самом деле, Симонэ, - сказал я с досадой. - Бросьте эти дурацкие штучки, вы сломаете себе шею.
Однако шалун и не думал убиваться и ломать себе шею. Он добрался до потолка, повисел там, все более наливаясь кровью, потом легко и мягко спрыгнул вниз и отдал нам честь. Госпожа Мозес зааплодировала.
- Вы просто чудо, Симон, - сказала она. - Как муха!
- Ну что, инспектор, - сказал Симонэ, чуть задыхаясь. - Сразимся во славу прекрасной дамы? - Он схватил кий и сделал фехтовальный выпад. - Я вас вызываю, инспектор Глебски, защищайтесь!
С этими словами он повернулся к бильярдному столу и, не целясь, с таким треском залепил восьмерку в угол через весь стол, что у меня в глазах потемнело. Однако отступать было некуда. Я угрюмо взял кий.
- Сражайтесь, господа, сражайтесь, - сказала госпожа Мозес. - Прекрасная дама оставляет залог победителю. - Она бросила на середину стола кружевной платочек. - А я вынуждена покинуть вас. Боюсь, мой Мозес уже вне себя. - Она послала нам воздушный поцелуй и удалилась.
- Чертовски завлекательная женщина, - заявил Симонэ. - С ума можно сойти. - Он подцепил кием платочек, погрузил нос в кружева и закатил глаза. - Прелесть!.. У вас, я вижу, тоже без всякого успеха, инспектор?
- Вы бы побольше путались под ногами, - мрачно сказал я, собирая шары в треугольник. - Кто вас просил торчать здесь, в бильярдной?
- А зачем вы, голова садовая, повели ее в бильярдную? - резонно возразил Симонэ.
- Не в номер же к себе мне ее вести... - огрызнулся я.
- Не умеете - не беритесь, - посоветовал Симонэ. - И поставьте шары ровнее, вы имеете дело с гроссмейстером... Вот так. Что играем? Лондонскую?
- Нет. Давайте что-нибудь попроще.
- Попроще так попроще, - согласился Симонэ.
Он аккуратно положил платочек на подоконник, задержался на секунду, склонив голову и заглядывая сквозь стекло куда-то вбок, потом вернулся к столу.
- Вы помните, что сделал Ганнибал с римлянами при Каннах? - спросил он.
- Давайте, давайте, - сказал я. - Начинайте.
- Сейчас я вам напомню, - пообещал Симонэ. Он элегантнейшим образом покатал кием биток, установил его, прицелился и положил шар. Потом он положил еще шар и при этом разбил пирамиду. Затем, не давая мне времени извлекать его добычу из луз, он закатил подряд еще два шара и наконец скиксовал.
- Ваше счастье, - сообщил он, меля кий. - Реабилитируйтесь.
Я пошел вокруг стола, выбирая шар полегче.
- Глядите-ка, - сказал Симонэ. Он снова стоял у окна и заглядывал куда-то вбок. - Какой-то дурак сидит на крыше... Пардон! Два дурака. Один стоит, я принял его за печную трубу. Положительно, мои лавры не дают кому-то покоя.
- Это Хинкус, - проворчал я, пристраиваясь поудобнее для удара.
- Хинкус - это такой маленький и все время брюзжит, - сказал Симонэ. - Ерундовый человечек. Вот Олаф - это да. Если бы вы видели, как он прижал Кайсу - прямо на кухне, среди кипящих кастрюль и скворчащих омлетов... Это истый потомок древних конунгов, вот что я вам скажу, инспектор Глебски.
Я наконец ударил. И промазал. Совсем несложный шар промазал. Обидно. Я осмотрел конец кия, потрогал накладку.
- Не разглядывайте, не разглядывайте, - сказал Симонэ, подходя к столу. - Нет у вас никаких оправданий.
- Что вы собираетесь бить? - спросил я недоуменно, следя за ним.
- От двух бортов в середину, - с невинным видом сообщил он.
Я застонал и пошел к окну, чтобы не видеть этого. Симонэ ударил. Потом еще раз ударил. Хлестко, с треском, с лязгом. Потом еще раз ударил и сказал:
- Пардон. Действуйте, инспектор.
Тень сидящего человека запрокинула голову и подняла руку с бутылкой. Я понял, что это Хинкус. Сейчас отхлебнет как следует и передаст бутылку стоящему. А кто это, собственно, стоит?..
- Вы будете бить или нет? - спросил Симонэ. - Что там такое?
- Хинкус надирается, - сказал я. - Ох, свалится он сегодня с крыши.
Хинкус основательно присосался, а затем принял прежнюю позу. Угощать стоявшего он не стал. Кто же это такой? А, так это же чадо, наверное... Интересно, о чем чадо может разговаривать с Хинкусом? Я вернулся к столу, выбрал шар полегче и опять промазал.
- Вы читали мемуар Кориолиса о бильярдной игре? - спросил Симонэ.
- Нет, - сказал я мрачно. - И не собираюсь.
- А я вот читал, - сказал Симонэ. Он в два удара кончил партию и наконец разразился своим жутким хохотом. Я положил кий поперек стола.
- Вы остались без партнера, Симонэ, - сказал я мстительно. - Можете теперь сморкаться в свой приз в полном одиночестве.
Симонэ взял платочек и торжественно сунул его в нагрудный карман.
- Прекрасно, - сказал он. - Чем мы теперь займемся?
Я подумал.
- Пойду-ка я побреюсь. Обед скоро.
- А я? - спросил Симонэ.
- А вы играйте сами с собой в бильярд, - посоветовал я. - Или ступайте в номер к Олафу. У вас есть деньги? Если есть, то вас там примут с распростертыми объятиями.
- А, - сказал Симонэ. - Я уже.
- Что - уже?
- Уже просадил Олафу двести крон. Играет как машина, ни одной ошибки. Даже неинтересно. Тогда я взял и напустил на него Барнстокра. Фокусник есть фокусник, пусть-ка он его пощиплет...
Мы вышли в коридор и сразу же наткнулись на чадо любимого покойного брата господина дю Барнстокра. Чадо загородило нам дорогу и, нагло поблескивая вытаращенными черными окулярами, потребовало сигаретку.
- Как там Хинкус? - спросил я, доставая пачку. - Здорово надрался?
- Хинкус? Ах, этот... - Чадо закурило и, сложив губы колечком, выпустило дым. - Ну, надраться не надрался, но зарядился основательно и еще взял бутылку с собой.
- Ого, - сказал я. - Это уже вторая...
- А что здесь еще делать? - спросило чадо.
- А вы тоже с ним заряжались? - спросил Симонэ с интересом.
Чадо пренебрежительно фыркнуло.
- Черта с два! Он меня и не заметил. Ведь там была Кайса...
Тут мне пришло в голову, что пора наконец выяснить, парень это или девушка, и я раскинул сеть.
- Значит, вы были в буфетной? - спросил я вкрадчиво.
- Да. А что? Полиция не разрешает?
- Полиция хочет знать, что вы там делали.
- И научный мир тоже, - добавил Симонэ. Кажется, та же мысль пришла в голову и ему.
- Кофе пить полиция разрешает? - осведомилось чадо.
- Да, - ответил я. - А еще что вы там делали?
Вот сейчас... Сейчас она... оно скажет: "Я закусывал" или "закусывала". Не может же оно сказать: "Я закусывало"...
- А ничего, - хладнокровно сказало чадо. - Кофе и пирожки с кремом. Вот и все мои занятия в буфетной.
- Сладкое перед обедом вредно, - с упреком сказал Симонэ. Он был явно разочарован. Я тоже.
- Ну а надираться среди бела дня - это не по мне, - закончило чадо, торжествуя победу. - Пусть этот ваш Хинкус надирается.
- Ладно, - пробормотал я. - Пойду побреюсь.
- Может быть, есть еще вопросы? - спросило чадо нам вслед.
- Да нет, бог с вами, - сказал я.
Хлопнула дверь - чадо удалилось в свой номер.
- Схожу-ка и я перекушу, - сказал Симонэ, останавливаясь возле лестничной площадки. - Пойдемте, инспектор, до обеда еще час с лишним...
- Знаю я, как вы там будете перекусывать, - сказал я. - Ступайте сами, я человек семейный, меня Кайса не интересует.
Симонэ хохотнул и сказал:
- Раз уж вы человек семейный, вы можете мне сказать, парень это или девчонка? Никак не разберу.
- Занимайтесь Кайсой, - сказал я. - Оставьте эту загадку полиции... Скажите лучше, это вы учинили шуточку с душем?
- И не думал, - возразил Симонэ. - Если хотите знать, по-моему, это сам хозяин.
Я пожал плечами, и мы разошлись. Симонэ застучал ботинками по ступенькам, а я направился в свой номер. В тот момент, когда я проходил мимо номера-музея, там послышался треск, что-то с грохотом повалилось, разбилось что-то стеклянное и послышалось недовольное ворчание. Не теряя ни секунды, я рванул дверь, влетел в номер и едва не сшиб с ног самого господина Мозеса. Господин Мозес, высоко задрав одной рукою край ковра, а в другой сжимая свою неизменную кружку, с отвращением глядел на опрокинутую тумбочку и на черепки разбитой вазы.
- Проклятый притон, - прохрипел он при виде меня. - Грязное логово.
- Что вы тут делаете? - спросил я свирепо.
Господин Мозес немедленно взвинтился.
- Что я тут делаю? - взревел он, изо всех сил рванув ковер на себя. При этом он чуть не потерял равновесие и повалил кресло. - Я ищу мерзавца, который шатается по отелю, ворует вещи у порядочных людей, топает по ночам в коридорах и заглядывает в окна к моей жене! Какого дьявола я должен этим заниматься, когда в доме торчит полицейский?
Он отшвырнул ковер и повернулся ко мне. Я даже попятился.
- Может быть, я должен объявить награду? - продолжал он, взвинчивая себя все круче. - Проклятая полиция ведь и пальцем не шевельнет, пока ей не пообещают награду! Извольте, объявляю. Сколько вам нужно, вы, инспектор? Пятьсот? Тысячу? Извольте: полторы тысячи крон тому, кто найдет мои пропавшие золотые часы! Две тысячи крон!
- У вас пропали часы? - спросил я, нахмурившись.
- Да!
- Когда вы обнаружили пропажу?
- Только что!
Шутки кончились. Золотые часы - это вам не войлочные туфли и не занятый привидением душ.
- Когда вы видели их в последний раз?
- Сегодня рано утром.
- Где вы их обычно храните?
- Я не храню часы! Я ими пользуюсь! Они лежали у меня на столе!
Я подумал.
- Советую вам, - сказал я наконец, - написать формальное заявление. Тогда я вызову полицию.
Мозес уставился на меня, и некоторое время мы молчали. Потом он отхлебнул из кружки и сказал:
- На кой черт вам заявление и полиция? Я вовсе не хочу, чтобы мое имя трепали вонючие газетчики. Почему вы не можете заняться этим сами? Я же объявил награду. Хотите задаток?
- Мне неудобно вмешиваться в это дело, - возразил я, пожав плечами. - Я не частный сыщик, я государственный служащий. Существует профессиональная этика, и кроме того...
- Ладно, - сказал он вдруг. - Я подумаю... - Он помолчал. - Может быть, они сами найдутся. Хотелось бы надеяться, что это очередная глупая шутка. Но если часы не найдутся до завтра, утром я напишу вам это заявление.
На том мы и порешили. Мозес пошел к себе, а я - к себе.
Не знаю, что новенького обнаружил Мозес у себя в номере. У меня новенького было полно. Во-первых, на двери косо висел лозунг: "Когда я слышу слово "культура", я вызываю мою полицию". Лозунг я, конечно, содрал, но это было только начало. Стол в моем номере оказался залит уже застывшим гуммиарабиком - поливали прямо из бутылки, бутылка валялась тут же, - и в центре этой засохшей лужи красовался листок бумаги. Записка. Совершенно дурацкая записка. Корявыми печатными буквами было написано: "Господина инспектора Глебски извещают, что в отеле находится в настоящее время под именем Хинкус опасный гангстер, маньяк и садист, известный в преступных кругах под кличкой Филин. Он вооружен и грозит смертью одному из клиентов отеля. Господина инспектора убедительно просят принять какие-нибудь меры".