Тут Северин Браун почувствовал, что язык у него начинает распухать, а желудок поднимается к самому горлу.
Что за чудовищные планы на его счет были у этого человека? Почему он играет с ним? Он определенно играет. И все же…
- Послушайте, Северин Браун, - твердо продолжал начальник. - Нам нужны такие люди, как вы. Люди, которые не боятся убийства. Мы знаем всю вашу подноготную.
Халлер наклонил голову над столом и расширившиеся глаза Брауна увидели знакомый документ.
Это был доклад линцского госпиталя.
Святый Боже - эти чернорубашечники умеют докопаться до всего.
Теперь Браун ломал себе голову над тем, что еще они могли знать о его прошлом, о том прошлом, которое не было известно ему самому.
- Вы уже продемонстрировали способность ваших рук, - продолжал начальник с деланной улыбкой. - Что еще вы умеете?
- Что именно вам угодно?
- Вы умеете стрелять?
- Из винтовки умею.
- Вы умеете обращаться с кинжалом?
- Да, - ответил Браун, помедлив. Он не владел кинжалом, но решил, что напрактиковаться в этом - дело нетрудное.
- Очень хорошо, - кивнул головой начальник. - Мы можем найти для вас место в особом отделе Тайной службы.
- Ах вот что, - невольно выдохнул Браун.
Начальник просиял.
- Вы, конечно, слышали о наших талантливых юношах?
- Кто о них не слышал?
- Вам очень посчастливилось, - полушепотом произнес Халлер. - Вы можете попасть в нашу маленькую группу.
И, осмотрев внимательно Брауна еще раз, с головы до ног, добавил:
- Несмотря на ваш возраст.
Браун слегка вздрогнул, что несколько удивило начальника. Он еще не разу не видел рекрута, на которого подобный разговор производил бы такое сильное впечатление.
- Я готов рисковать своей жизнью, - откликнулся Браун, - для того только, что бы быть ближе к Фюреру.
- А вам иногда придется рисковать жизнью, - важно сказал начальник. - Охранник всегда должен находиться между фюрером и теми, кто покушается на его жизнь. Покушений было уже много и, если бы его телохранитель не был достаточно быстр и ловок…
Великий Боже! Сотни людей защищают жизнь фюрера и только один действительно защищает по-настоящему его жизнь.
Начальник повернулся и снова взглянул на двери:
- Возвращайтесь назад, - резко сказал он. - И ожидайте дальнейших приказаний!
- Меня могут принять сегодня же? - с надеждой произнес Браун.
- Возможно. Мы испробуем сначала, как вы стреляете. Атам посмотрим. Хайль Гитлер!
- Хайль Гитлер!
Северин Браун медленно поднялся назад к себе во второй этаж.
Так вот почему он им понадобился! Потому что он убил человека.
Его поставили в разряд профессиональных убийц, из него сделали профессионала, для которого чужая жизнь не дороже булыжника.
- Хайль Гитлер!
И в Берлин его привезли именно потому, что здесь у него не было ни одной знакомой души, ни одного знакомого лица, которое как-то могло бы повлиять на него, согреть его, для того, чтобы здесь он мог убивать совершенно хладнокровно.
Это был старый нацистский трюк. Они никогда не пускали людей в те места, где им приходилось бы разрушать и грабить свои собственные дома, свои собственные родные места. Штурмовиков постоянно перебрасывали с места на место и ни один из них никогда не мог бы прочесть слова упрека в глазах бывшего сородича или соседа.
Таким образом, чувства сами собой исключались из нацистского кодекса.
Итак - его, Брауна, предназначали к тому, чтобы убивать людей.
Прекрасно: они это хотят - они это получат.
Северин Браун будет убивать.
Глава третья
Ум Северина Брауна быстро окунулся до самого дна в новую нацистскую культуру.
Погружение это было настолько глубоко и настолько резко, что не допускало и тени какой-то жалости, ужаса или стыда.
Вместо псалмов здесь слышался только ружейный треск. Вместо молитвы - были мольбы обреченных людей.
А самым главным в этой черной мессе были острые, режущие слова:
- На изготовку! Целься! Пли!
Все это началось на следующее же утро, после прибытия Брауна в казармы, где он был разбужен в пять часов утра резким стуком в железную дверь.
Он быстро оделся, как ему было приказано, натянул на себя новую черную рубашку, твердые, словно накрахмаленные штаны, блестящие сапоги.
Все это показалось ему так просто и естественно.
Вчера еще он был арестованным, который самым фактом своего существования вредил государству, сегодня - спасенным под сенью того самого темного плаща, который он так боялся и презирал.
Затем он выпрыгнул из комнаты и в течение нескольких холодных и бесстрастных минут стоял так, ожидая, пока в коридор вошла шеренга людей в таких же черных рубашках. Их было всего двенадцать человек и двое из них были такие же новички, как он сам, тихие и молчаливые.
- Ну, как дела, новичок? - сказал ему кто-то из этих людей. - Кофе еще не перелилось через край?
- Ни капельки, - быстро ответил он.
Но возможно, что это было еще впереди.
В самом деле, как можно считать убийство каким-то патриотическим праздником, когда все эти убитые могли быть старыми знакомыми людьми, говорившими на том же самом немецком языке, людьми, которые еще так недавно весело пели и смеялись на родной германской земле; людьми, которые не просили ничего, кроме права говорить и думать так, как это им захочется.
Небо было сплошь серое. Дул мокрый ветер, когда команда расселась по неизбежным "мерседесам" и отправилась к месту назначения.
Они проехали несколько миль по тихому еще городу, переехали западную границу его и оказались в предместье.
Это был Лихтерфельде; Браун слабо помнил это место.
Здесь несколько десятков лет тому назад Германия подготовляла кадры офицеров дли своей армии: кадетский корпус, существовавший в те времена, был гордостью страны.
Теперь залы корпуса давным-давно покрылись грязью, а его учебные плацы служили бойнями, на которых предавались смерти свои же германцы.
Было еще холодно, когда отряд чернорубашечников въехал в массивные ворота. Люди быстро выскочили из автомобилей и быстрым шагом прошли через покрытый еще утренней росой двор. Тут каждый занял свой пост, а адъютант, принесший оружие, обратился к ним с обычным приветствием:
- Хайль Гитлер!
- Хайль Гитлер! - выкрикнуло двенадцать глоток.
- Я даю каждому из вас ружье, - продолжал адъютант. - Но только одиннадцать из них заряжено. Один из вас будет стрелять холостыми патронами.
Губы Северина Брауна слегка изогнулись в усмешке.
Зачем пытаться обманывать чью-то совесть перед уже раскрытыми бесчисленными могилами?
- После каждого залпа вам будут выдаваться новые ружья, - продолжал адъютант. - Вы будете молчать. Вы будете стрелять по команде. Вы будете целиться в сердце или в голову!
- Было бы жалко, - добавил он с легким маленьким смешком, - не попасть в нужную точку.
Так поднялся черный занавес спектакля смерти.
Мишени вышли из ближайшей двери. Эти бледные, изможденные существа машинально выходили одно за другим, как привидения.
- На изготовку!
- Целься!
- Пли!
Мишени как скошенные повалились на землю, словно это была мягкая подушка, на которой они могли наконец-то отдохнуть от своих страданий.
- На изготовку! Целься! Пли!
Некоторые из жертв пробовали в последнюю минуту жизни проклинать фюрера, но очередная пуля быстро прекращала эти проклятия.
- На изготовку! Целься! Пли!
Горячий красный ручеек медленно катился по земле.
Свежий, сырой запах крови уже чувствовался в воздухе. Он дошел до мозга Северина Брауна, охватил этот уже больной мозг и, закружившись вокруг него, завладел им целиком.
Северин Браун почувствовал, что ненавидит уже этих дрожащих, напуганных людей, стоящих под дулом его ружья.
Они могли быть врагами Рейха на самом деле. Почему нет?
Их немигающие от страха глаза были целью. Целью были скорбные рты. Долой все это!
Человек, стоящий около, отдает приказ. Дуло ружья существует для того, чтобы убивать.
- На изготовку! Целься! Пли!
После каждого залпа тела убитых стаскивались в одну кучу и потом бросались в один огромный костер.
Тяжелый удушливый запах горелого человеческого мяса висел над Лихтерфельде, как дыхание чумы, и напуганные жители предместья закрывали окна и сердца для того, чтобы не чувствовать этого запаха, не слышать гула выстрелов.
А когда все было окончено, чернорубашечники рассыпали золу от этих смешавшихся тел по ящикам, которые были потом разосланы по осиротевшим домам.
Но не всегда эти процедуры проходили гладко.
В то утро, когда Северин Браун впервые надел свою черную рубашку, произошел казус, весьма характерный для нацистского стиля работы.
Браун только что опустил дуло ружья после произведенного выстрела, как у ворот раздался резкий визг остановившегося "мерседеса".
С переднего сиденья машины спрыгнул человек с коротко подстриженными усами и побежал к плацу. Когда он отдавал салют адъютанту, все его медали зазвенели.
- У вас есть в списке человек по имени Вильгельм Шталь? - резко спросил прибывший.
- Одну минуту, господин знаменоносец! - сказал адъютант, нервно проводя по листу. - Да, есть. Но…
- В чем заключалось его преступление? - нетерпеливо продолжал знаменоносец.
- Он… он пересылал за границу деньги… Он вполне заслужил свою кару.
- Кару? Вы хотите сказать?
- Да, - пожал плечами адъютант. - Он был расстрелян час тому назад.
Лицо знаменоносца покрылось багровым румянцем.
- Ах, Боже мой! - воскликнул он. - Какая ужасная неприятность!
- Но человек этот был осужден к расстрелу вчера ночью. Я был на суде. Он был виновен.
- Он имел защитника?
Лицо адъютанта исказилось недовольной гримасой.
- Но… но, господин знаменоносец, вы ведь знаете, как происходят эти суды?
Это прибывший знал.
- Да, да, конечно. Но неужели сам Шталь ничего не сказал в свою защиту?
- Черт побери! Ему было приказано замолчать. Генерал Геринг приказал вывести его.
- Генерал?
- Да, он был судьей. Но, господин знаменоносец… Я не понимаю… Разве тут есть какая-нибудь ошибка?
- Есть, - горестно воскликнул офицер. - Вы расстреляли не того Шталя.
- Господи!
- И это очень жаль. Он был прекрасным партийцем!
Адъютант снял фуражку, вытер козырек, потом снова надел ее.
- Хорошо. Что же мы будем делать?
- У вас остался прах?
- Конечно!
- Нужно сделать что-нибудь для семьи убитого. Я придумал. Вместо того, чтобы посылать прах по почте, кто-нибудь отвезет его лично с официальным выражением нашего сожаления.
- А как насчет цветов? - улыбнулся адъютант.
- Цветы обязательно надо!
Оба офицера перемигнулись, а чернорубашечники захохотали; некоторое время они хохотали так, что у многих слезы выступили на глазах.
И сам Северин Браун также хохотал, как будто дело шло о каком-нибудь маленьком неуклюжем жесте, о штанах, упавших посреди улицы или о человеке, свалившемся в лужу в праздничной одежде.
Он смеялся даже громче других над этим бедным Вильгельмом Шталем, который был расстрелян по ошибке.
Он так трясся от смеха, что адъютант окликнул его и приказал:
- Вы возьмете прах, отвезете его доброй женщине и передадите ей, что мы очень сожалеем о случившемся.
- Да, - осклабился один из штурмовиков. - А крематорий представит ей потом счет за двух расстрелянных.
- Я скажу ей все, что надо, - сказал Браун. - И я уже позабочусь о цветах.
Потом Северина Брауна с золой в картонной коробке отвезли на квартиру покойного Вильгельма Шталя.
Это дало ему возможность заглянуть глубоко в глаза Германии и то, что он увидел в этих глазах, было страшно, полно скорби и затаенного гнева.
Он заранее заготовил маленькую речь. Он собирался потом рассказать обо всем этом в казарме и посмеяться опять со своими новыми товарищами.
Но разве можно разговаривать с женщиной в трауре, взгляд которой исполнен жалости и презрения, от которой идет такая струя волны ненависти, что кровь стынет в жилах?
Оказавшись лицом к лицу с этой женщиной, он почувствовал себя ослабевшим прежде, чем она вырвала у него из рук цветы и швырнула их ему в лицо.
Бледный, спотыкаясь, он сбежал по лестнице вниз и почти упал в автомобиль, а г-жа Шталь начала истерически кричать.
Отъехав на некоторое расстояние, он пришел в себя и смог собраться с мыслями.
Постепенно он успокоился, уговорив себя не беспокоиться попусту.
Что-то глубоко в нем как будто отмерло и с этим отмерло и беспокойство, связанное с гибелью Шталя.
Вильгельм Шталь был, конечно, просто дураком, которому здорово не повезло… И потому самое лучшее для него было, конечно, умереть…
Его расстреляли… Так ему и надо. Его, конечно, убила пуля Северина Брауна.
Но, конечно, он приехал в Берлин вовсе не затем, чтобы убивать Вильгельмов Шталей. Тут было что-то, что-то весьма значительное.
Да, - убить Гитлера! Гитлер ведь создатель всего этого… убить надо Гитлера!
* * *
Солнце уже просунуло свои тонкие красноватые пальцы в узкие стекла окна казарменной комнаты, когда проснулся Северин Браун.
Он вернулся домой - теперь это был его дом - несколько часов тому назад. Адъютант, по возвращении, дал всему отряду отпуск на целый день.
Северин Браун сразу же отправился спать. Он ощущал страшную усталость, она проникала буквально во все поры его существа.
Браун знал теперь только одно: он безудержно шагает к пропасти, в которую ему рано или поздно придется прыгнуть.
Он чувствовал, что сколько бы он ни притворялся, сколько бы он ни старался играть свою роль, настанет день - и это будет очень скоро, когда нацистская болезнь распространится и на него, и тогда он станет таким же бездушным автоматом, как и его товарищи.
Иначе быть не может.
Ни один сколько-нибудь чувствительный мозг не может выносить бесконечно таких испытаний.
Если бы только поскорее настал заветный день!…
Но пока предстояло пережить еще завтра и много последующих завтр.
Ему придется расстреливать еще не один раз.
Ему придется убивать мужчин и женщин в их собственных домах.
Ему придется сжигать книги, грабить магазины, шпионить за своими товарищами, захватывать имущество.
Ему придется выискивать на улицах гомосексуалистов, людей, ненужных обществу, потому что они не производят потомства.
Ему будут приказывать доносить о том, что говорят обыватели, вынюхивая измену. Его заставят участвовать в погромах и путчах и всех других преступлениях, совершаемых агентами Тайной службы.
Их начальник Гиммлер заповедал им:
- Можете убивать любого, кто говорит обидные для нас речи, и не бойтесь никакого взыскания.
Он должен проделывать все это. Он должен исполнять все без малейшего уклонения от приказа, так как его могут выследить, прочесть правду в движении его глаз, в изгибе его губ.
И тогда в один прекрасный день его отвезут опять в Лихтерфельде и, как всегда, у отряда будет одиннадцать заряженных ружей, а одно с холостым патроном.
А адъютант перед тем, как отдать последнюю команду, скажет:
- Хороший парень был этот Браун, но он совершил проступок. Ну что ж!..
Браун думал только о том, сможет ли он встретить смерть без страха и достаточно ли крови осталось в его жилах для того, чтобы спокойно все это перенести.
Северин Браун взглянул на часы.
Было пять.
Он встал с койки, оделся, подошел к окну, в которое вливался вечерний воздух.
Посмотрел в зеркало; остался доволен своим отражением. Теперь он - чернорубашечник. В конце концов, не так уж плохо быть чернорубашечником.
Будучи чернорубашечником, вы можете спокойно разгуливать по улицам, и все встречные будут вам улыбаться. Они будут улыбаться вам до тех пор, пока вы не обернетесь к ним спиной…
Они ведь не могут знать о том, что этот чернорубашечник - их друг… Он никогда не сможет никому рассказать, что сегодня, после возвращения с плаца, где он убил дюжину людей, у него была страшнейшая рвота.
Но этого нельзя себе позволять. У Северина Брауна больше не может быть рвоты.
Теперь он был окончательно посвящен… Конечно, чернорубашечников специально тренируют таким образом, чтобы выкорчевать у них всю душу. В этом отношении они не похожи ни на солдат Рейхсвера, ни вообще на каких бы то ни было солдат. Солдатам ведь когда-то приказывали вытаскивать из горящих домов еврейских женщин. Их дисциплина была дисциплиной слабых.
Люди в коричневых и в черных рубашках должны быть сделаны из совершенно другого материала. Их набрали отовсюду, - с ферм, из магазинов, из контор. Им открыли красоту и сладость власти, им дали оружие, внушающее другим ужас: "Хайль Гитлер!"
- Боже мой! Боже мой! - неожиданно воскликнул Северян Браун. - О чем это я думаю?
И тут же тайный голос прошептал ему:
- Теперь ты наци… наци!..
Северин Браун подошел к окну и стал жадно глотать воздух.
Тут он, однако, сообразил, что стоит перед окном казармы и что внизу под окном толпятся чернорубашечники, которые входят и выходят из огромного здания как потоки крови, пульсирующей в организме.
Он отошел от окна и поторопился выйти на улицу.
Он шел быстрым твердым шагом.
В течение нескольких часов шагал он по широким улицам. Он увидел много интересного… например, вывески некоторых магазинов на Фридрихштрассе, вроде:
- Теперь - арийское предприятие.
Каждый покупатель должен был заключить из этого, что теперь евреи не имеют никакого отношения к данному магазину и что в нем, значит, можно спокойно покупать.
Он видел некогда красивую Вильгельмплац, на которой нацисты вырубили все деревья для того, чтобы народ мог любоваться фюрером в то время, когда он произносит свои речи с балкона старого канцлерства.
Он видел витрины книжных лавок, заваленные книгами с надписью:
Адольф Гитлер - "Моя борьба".
Теперь это была самая ходкая книга.
Эта нацистская книга буквально царила у всех книгопродавцев, которые украшали ее рамкой из лавровых листьев и всячески расхваливали своим покупателям.
- Вполне понятно, - подумал Северин Браун, - что эта книга имеет теперь такой колоссальный спрос. Семья, в которой нет этой книги, будет чувствовать себя далеко не приятно в случае неожиданного визита чернорубашечников.
Он шел по площадям и улицам, носившим теперь новые, многозначительные названия:
- Адольф - Гитлер - плац.
- Вильгельм - Геринг - штрассе.
Он проходил мимо музеев и библиотек, раскраденные сокровища которых украшали теперь дома нацистов.
Он видел газетные киоски, в которых продавались газеты Геббельса, газета Гитлера, газеты других нацистских лидеров.
Он видел детишек, возвращавшихся с митингов - маленькие автоматы в коричневых рубашках, которые уже умели выкрикивать: - Хайль!
Он видел церкви, священники которых сидели теперь по концентрационным лагерям.