Была и еще история с англичанкой Юнити Валькирией Мидфорд, которую одно время уже называли невестой фюрера.
Теперь Северин Браун знал, что какая бы женщина не стала женой фюрера, ее брачная жизнь была бы только фикцией.
Браун вспомнил также рассказы других чернорубашечников о том, что фюрер любит на своих приемах спаивать гостей и затем наблюдать, как они теряют контроль над собой…
О том, как он тратит баснословные деньги на декорирование своих комнат, а затем уродует их безобразными подушками, которые вышивает ему сестра…
…О том, как он декламировал на открытии ресторана своего брата и распугал всех клиентов.
…О том, как он учился ораторскому искусству у актеров государственного театра и пользовался Брукнером для усовершенствования своих речей…
…О том, как во время некоторых своих публичных выступлений он до того увлекался, что этот же самый Брукнер должен был держать его сзади… (эти кадры были потом вырезаны из фильмов).
…О том, как он запретил своим согражданам бросать в него цветами из опасения, что в букетах могут быть спрятаны гранаты…
…О том, как он один раз чуть не упал в обморок на Олимпиаде, когда одна эксцентричная американка бросилась поцеловать его… (Фюрер вообразил, что она бросилась на него с ножом).
Все эти маленькие истории сами по себе не имели никакой ценности, но, будучи связанными в одно целое, они приобретали известную значимость для характеристики состояния рассудка фюрера.
Анализируя всю раскрывавшуюся перед ним картину, Северин Браун невольно содрогался.
Он не мог не чувствовать, насколько он был мал для того, чтобы распутать этот страшный узел.
Больше того - он знал, что сам он давно уничтожен, что его нервы давно сгорели и умерли.
И все же в нем еще жило что-то, что не могло исчезнуть, что было необходимо для него и… для фюрера.
Северин Браун отодвинул чашку, оглядел осторожно зал и заметил, что Гитлер и Гоффман уже вышли.
Тогда он позвал кельнера, заплатил по счету и вышел на улицу.
Здесь он мог спокойно вздохнуть.
Вечерний воздух был прохладен и свеж. Он приятно обвевал его разгоряченное лицо.
Глава четвертая
Наконец настала та незабываемая неделя, когда Северин Браун добился исполнения своего заветного желания.
Он был назначен в особый отряд телохранителей Гитлера.
Он заработал это повышение неимоверным усердием, - усердием работы.
Он шпионил и посылал доносы, в результате которых безвинных людей посылали на казнь.
Он избивал людей - мужчин и женщин, детей и стариков.
Он сумел доказать всем, что умеет убивать и не знает ни жалости, ни пощады.
Новая жизнь его мало чем отличалась от старой.
Казарма была такая же голая и холодная, лица новых товарищей такие же серые и хмурые, с редко улыбающимися ртами.
Здесь только было больше взаимного недоверия и боязни откровенности.
Это положение еще усиливалось благодаря тому, что все сто человек постоянно находились вместе днем и ночью.
По временам Северин Браун жалел о том, что он знал о человеческом рассудке.
Как легко приручался этот рассудок, как быстро он превращался в слепое орудие чужой воли. И как легко он поддавался навязчивым идеям.
По ночам, когда все было спокойно вокруг, некоторые телохранители слышали вдруг чей-то шепот, видели тени, взбиравшиеся по стенам.
Другие слышали треск ружей, слышали крики и стоны умирающих людей.
То же самое было и с Брауном.
Иногда, преследуемый во сне этими видениями, он вскакивал с постели и холодный пот катился по его лицу. Очнувшись, он обычно громко ругался, отгоняя богохульствами ложь кошмара.
Иногда ему становилось страшно за самого себя - до того обманывали его чувства.
Так, один раз, днем, он увидел перед собой Грету в новой желтой шляпке… услышал ее голос…
В другой раз к нему подошел тот, настоящий Северин Браун, и потребовал, чтобы ему возвратили его имя. Он хотел, чтобы это имя было с ним в могиле.
А вчера мимо него в кабинет Геринга прошел человек в черной с серебром форме, странно похожий на Эриха Францеля.
Браун так хотел окликнуть его, прикоснуться к нему, почувствовать твердое пожатие его руки - руки Эриха Францеля.
Но Эрих в форме… - как это надо было понять?
Тут он, однако, заметил двух переплетенных змей на плечах тужурки - значок военного врача.
Значит, это был действительно Францель.
Эрих Францель, прибывший в Берлин для познания новой мудрости. Эрих с его молодым лицом и лимонно-желтыми волосами. Почему он оказался здесь? Может быть, за ним специально послали. Люди такого чисто арийского типа были особенно нужны.
И вдруг… Северин Браун неожиданно почувствовал, насколько он был глуп.
То, что он видел, было лишь галлюцинацией. Никакого Францеля перед ним не было.
Как долго можно переносить подобное состояние?
* * *
Стоял прекрасный весенний день.
С той бурной весны, когда произошел аншлюс, прошел уже год.
Генерал Геринг отправил в казарму приказ о том, чтобы в Берлинский государственный театр прислали сорок человек из особого отряда.
- В театр? Моих людей? - недоверчиво спросил начальник отряда, выслушав посланного.
- Генерал заявил, что это чрезвычайно важно.
- Может быть, - сказал начальник, - они хотят выставить настоящий взвод для сцены расстрела в "Тоске"? А может быть, они хотят, чтобы мы разыграли сценку из "Гензель и Гретель" и по-настоящему сожгли ведьму? Конечно, еврейскую ведьму!
- Вы знаете, как относится генерал к театру, - заметил посланный. - Он способен созвать весь Рейхстаг, если это понадобится для спектакля.
- Но у меня здесь люди, а не петрушки! Впрочем, конечно, если генерал настаивает…
- Хорошо.
В два часа Северин Браун и тридцать девять его товарищей направлялись к огромному зданию бывшего императорского театра на Жандармской площади.
В театре их встретил Густав Грюдсгенс, тонкий, верткий директор театра, который когда-то долго учил Геринга искусству говорить зажигательные речи.
- Я очень рад видеть вас здесь, друзья мои, - сказал он. - Всегда приятно видеть чернорубашечников - людей с чистой совестью.
Один из людей фыркнул - дисциплина начинала уже слегка трещать… несколько других молодцов улыбнулись.
- Это первый раз за всю вашу карьеру, что вам придется играть какую-то роль, - продолжал директор.
Северин Браун толкнул одного из товарищей под ребро и тот, не выдержав, захохотал. Этот смех был сразу же подхвачен остальными и через какую-нибудь минуту весь зал дрожал от гулкого хохота.
Итак, они должны стать актерами, они, которые жили одной идеей служения родине; они, которые сыграли достаточно большую роль во всегерманском национальном спектакле! Они будут актерами - они - чернорубашечники, имевшие в своем репертуаре достаточно монологов, вроде:
- Хайль Гитлер!.. Долой евреев!… Один фюрер, один Рейх!
В первый раз!.. Ха-ха-ха-ха!
Тут было над чем посмеяться.
- Ну хорошо, молодцы! - сказал Грюдсгенс. - Сейчас я скажу вам, что вы должны делать.
Через час, когда репетиция закончилась, директор снова собрал их вместе и заявил:
- Я полагаю, что было бы очень мило, если бы кто-нибудь из вас, молодцы, отнес цветы фрау Геринг в виде благодарности за эту работу.
- Отнести цветы? - переспросил один из чернорубашечников.
- А почему бы нет? - ответил вопросом Грюдсгенс. - Она сегодня дома и вместе с генералом принимает гостей. Она очень милая дама, прекрасная актриса. Я знал ее, еще когда она была генеральской…
Тут директор спохватился и, переведя дыхание, поправился:
- Когда она была еще Эмми Зоннеман.
Чернорубашечники стали вопросительно смотреть друг из друга. Никому не хотелось идти.
- Ну, ну! - сказал один из них. - В конце концов, надо же кому-нибудь отправиться. Кто пойдет?
- Ганс, конечно, - отозвался другой. - Ганс самый белокурый.
- Только не я! - вспыхнул Ганс. - У меня прыщ на лбу.
- Тогда иди ты, Вальтер!
- Никак не могу. Я сегодня дежурю в канцлерстве.
Некоторое время чернорубашечники еще торговались, кому идти, пока чей-то взгляд не упал на Северина Брауна.
- Ты! - воскликнул Ганс. - Ты новичок в отряде. Ты и иди.
Идти на квартиру Геринга!
Северин Браун неожиданно почувствовал нечто вроде нервного шока. А если там будет Гитлер, один, совершенно безоружный и без всякой охраны?
- Это так просто, - настаивал Ганс. - Кроме того, тебя могут пригласить присоединиться к гостям.
- Да, - кивнул головой Вальтер. - Ты можешь понравиться им. В тебе есть какое-то сходство с фюрером.
- Решено. Он пойдет!
- Отправляйся, Северин!
Так Северин Браун отправился на квартиру генерала Геринга.
Он купил восемь белых лилий в магазине на Потсдамской площади, быстро пересек Лейпцигскую площадь и остановился перед импозантным трехэтажным домом, в котором жил генерал.
Он прошел мимо ухмыляющегося охранника у ворот и был проведен внутрь дома другим человеком, также в форме.
У самого входа в дом охранник обратился к нему:
- Ваш нож и револьвер!
Нахмурившись, Браун отдал оружие. Потом, сняв шапку, бросил ее на скамью и остался на некоторое время один со своими взбудораженными мыслями, пока горничная отправилась докладывать о нем хозяевам.
Без оружия он чувствовал себя теперь точно голым. Кроме того, у него возникла мысль о какой-то ловушке. И тут же мучила другая мысль, о том, не могут ли ему еще раз пригодиться его руки… нет, убивать руками, это слишком долгая история!
- Пожалуйста!
Резкий голос горничной вывел его из задумчивости.
- Спасибо!
Он пошел за ней через длинный зал. Его тяжелые сапоги гулко стучали по навощенному паркету.
Горничная остановилась и недовольно поглядела на него.
- Тише! Вы здесь не на параде!
Он слабо улыбнулся и стал ступать осторожнее.
Тут до его ушей донесся нежный звук музыки, той музыки, которую можно слышать в уютных домах за чаем. Играл струнный квартет. Немного позже он расслышал и голоса гостей.
Он стоял под аркой, которая вела в большую гостиную, и чувствовал себя невыразимо плохо.
Глаза его оказались неожиданно прикованными к огромной картине, висевшей над камином во всей своей сверкающей красоте.
Он сразу же узнал бессмертное полотно Рубенса - "Охота Дианы".
Он видел эту картину еще давно, в Берлине. Тогда она висела в музее кайзера Фридриха и принадлежала народу. Каким образом она попала теперь в квартиру Геринга? Было весьма поучительно узнать, что жадность генерала простирается и на предметы искусства.
Комната была полна мужчин и женщин. Здесь собралась обычная группа людей, подтверждавшая разговоры о хваленой демократии Геринга.
Сам генерал, великолепный в своей кожаной форме коричневого цвета, развалился в кресле.
Фрау Геринг, одетая с претензией на какой-то стиль, выглядела еще толще, чем на фотографиях.
Тут же был фон Риббентроп, похожий на Мефистофеля; Риббентроп, державший в руке бокал с шампанским… Фрау Геббельс - одна, без своего карликоватого мужа… ассортимент чернорубашечников… пара чиновников и несколько незамужних Эльз - еще ожидающих своих Лоэнгринов.
Фрау Геринг сразу же заметила вошедшего.
Она подошла к двери, улыбаясь.
Браун почувствовал, что стебли лилий в его руках становятся горячими и потными.
Он щелкнул каблуками и поклонился.
- Честь имею приветствовать вас, сударыня, - сказал он, краснея. - Мои товарищи послали меня передать вам, что они счастливы и горды тем, что им выпало на долю играть в государственном театре.
Фрау Геринг захлопала своими пухлыми руками.
- Слушайте, слушайте все, - воскликнула она. - Вот мой коллега! Он играет на моей старой сцене. О, как я тоскую по ней, несмотря на свое счастье!
- Эта сцена без вас, фрау Геринг, уже никогда не будет такой, какой она была прежде.
- Умный мальчик! - сказала она, смеясь.
- Вот цветы, фрау Геринг.
- Ах да… цветы… конечно… Я поставлю их… подождите…
Она огляделась через плечо, как бы обыскивая комнату глазами.
- Вот, - сказала она, слегка касаясь его руки. - Туда! Отнесите цветы ему.
Браун быстро оглядел группу мужчин, стоявших у камина. Он чувствовал себя невыразимо глупо.
Итак, он явился сюда не для того, чтобы выполнить свою миссию, не для того, чтобы освободить свою страну от безумного убийцы, а для того только, чтобы отдать цветы этой толстой женщине.
- Простите, - сказал он. - Которому из этих господ должен я передать цветы?
- Не сюда, - воскликнула она нетерпеливо. - Вон туда, в угол! Фюреру!
- Фюрер!
Северин Браун почувствовал, что теряет всякое душевное равновесие.
Цветы теперь оттягивали его руки, как цепи.
- Пойдите к нему, - продолжала фрау Геринг. - Отдайте цветы ему.
Беспомощно оглянувшись на нее, он весь в поту прошел через комнату: ему чудилось, что пол проваливается у него под ногами.
Там в углу сидел Гитлер.
Он был один, его голова была низко опущена, он был в задумчивости.
Около него не было ни одного телохранителя. Но большая комната была полна народу и все наблюдали за ним, за Брауном.
И тут же - о, Боже! - тут же у кресла фюрера стояла маленькая девочка, бесстрашно смотревшая в замерзшие глаза.
Говорили, что Гитлера любят дети… Возможно… дети любят все примитивное.
Иначе почему бы эта девочка стояла так близко к Гитлеру? Почему бы она карабкалась к нему на колени?
Но этот ребенок не может остановить Брауна. Что значит один ребенок, когда тысячи других детей видели во время путча своих отцов плавающими в крови?
И вдруг Северин Браун услышал свой собственный голос:
- Хайль Гитлер!
- Хайль Гитлер, - ответил фюрер.
- Фюрер!., эти цветы…
Гитлер взял цветы, крепко сжимая их стебли. Потом с коротким, отрывистым поклоном передал их фрау Геринг.
- Самой арийской матери в великой Германии, - сказал он.
- Зиг хайль! - прошептали гости.
Гитлер взял несколько лилий и всунул их в маленькую детскую ручку:
- А это будущей матери Рейха!
Будущей матери.
Крошечный ребенок уже заранее предназначался к тому, чтобы родить штурмовиков.
- Благодарю вас! - вежливо сказала девочка. - Хайль Гитлер!
Потом, подняв на него ясные глазки, добавила:
- Дядя Гитлер! Что вы говорите, когда благодарите кого-нибудь: "Хайль Я" или "Хайль Мне"?
Фюрер отвернулся, а Геринг подошел к девочке и взял ее за руку.
- Я думаю, Хельга, - сказал он, - что тебе пора отправляться к гувернантке.
Северин Браун вышел из затемненного угла, в котором стоял.
Черная рубашка облегала его тело, как пластырь. Его рот был горяч и сух. Быстрым шагом покинул он гостиную фрау Геринг. Он шел по улице быстро, все ускоряя шаг. Он бежал в казармы, разрываемый, преследуемый тысячью мук.
Два дня Северин Браун оставался наедине сам с собой, погруженный в свои переживания. Он сказался больным и его оставили в покое.
Он чувствовал, что наступил крах. Он понимал это прекрасно, благодаря своим знаниям.
Он когда-то мечтал спасти мир от безумного тирана - и теперь он сам превращался в безумца и все смеялись над ним - дни, часы, стены, небо. Небо и ад.
Все хохотали над его бесплодной попыткой.
Особенно резко он слышал этот смех по ночам. В его ушах отдавались тысячи голосов, громких и тихих, громовых и шипящих.
- Так ты думаешь, что я схожу с ума? - крикнул он однажды луне, глядевшей в окно.
- Сумасшедший! Какое ужасное слово!
Нет, нет, только не это!
- Смейтесь же надо мной! - крикнул он в бешенстве. - Смейтесь! Я могу потерпеть неудачу, но знаю, что только такие люди, как я, способны повести мир к свободе. Нет! Я не проиграю! Я убью Гитлера!
Неужели он сказал это слишком громко?
Его, конечно, услышали. А если не услышали, то могли просто прочесть его мысли.
Он снова улегся в свою одинокую постель, зарывшись головой в руки, но заснуть ему скоро не удалось. Он долго ворочался, стонал, колотил себя по голове кулаками.
Наконец забылся.
Через три дня в казармы явился Гиммлер, глава гестапо, и Северин Браун был вызван к нему в кабинет.
- Северин Браун! - торжественно сказал Гиммлер. - Фюрер вызывает вас!
- Меня? - переспросил Браун. - Я…
- Никаких вопросов. Десять минут на сборы. Ровно десять минут!
Итак, его в конце концов разыскали.
Браун медленно поднялся по знакомой лестнице… его сердце колотилось, как барабан.
Зачем торопиться на смерть?
Фюрер вызывает его. Фюрер, конечно, несравненно умнее его. Он прочел тайну в его глазах, тогда, в доме Геринга.
Фюрер подслушал его мысли, принимая цветы и разговаривая с девочкой.
Иначе зачем было посылать Гиммлера за ним, Брауном, Гиммлера, самое имя которого вызывает представление о траурной карточке?
Десять минут! Как они быстро отмерли.
Опять "мерседес", на этот раз закрытый.
Как мягки и покойны эти огромные машины, часто везущие на смерть, какие в них удобные подушки, на которые хочется облокотиться усталой спиной.
Через некоторое время, - Браун не знал, были ли то минуты или часы, - автомобиль остановился на Фостштрассе перед домом Гитлера. Не домом, а памятником гитлеровской мощи. Мрамор, гранит, сталь, кровь, смерть, отчаяние…
Двое ординарцев, ехавших с ними, остались в машине.
В дом вошли только Гиммлер и Северин Браун. Оба молчали.
Десять ступеней. Массивная дверь. Еще несколько ступеней, ведущих к другой двери.
Прошли через увешанный коврами зал, пол которого был сделан из мрамора, выкопанного в германской земле.
Прошли через другой зал, который казался бесконечным, его стены гулко отдавали эхом шаги двух мужчин.
Подошли наконец к последней роковой двери с бронзовым орлом, держащим в когтях щит, на котором вместо герба стоят просто инициалы: А. Г.
У этой двери стояли на часах чернорубашечники.
Браун знал их, но не посмел им улыбнуться в присутствии Гиммлера.
Огромная дверь широко открылась перед ними.
- Дверь в Вечность! - подумал Северин Браун.
В комнату вошел только один он. Гиммлер остался позади за захлопнутой дверью.
Итак, они наконец-то наедине.
Наедине. Но эти стены должны иметь сотню глаз, тысячу ушей…
Голова Гитлера была склонена над огромным письменным столом. Он царапал что-то пером на бумаге. Выцарапывал, вероятно, какие-то новые законы для еще большего удушения Рейха.
Наконец фюрер поднял глаза от бумаги. Его глаза были сини как сапфиры.
- Северин Браун, вам выпадает большая честь!
Честь? С каких пор смерть стала честью?
- Хайль Гитлер! - произнес Браун, думая сам в то же время:
- Что это еще за фарс?
- Хайль Гитлер! - ответил Гитлер.