Конечно же, официанта звали не Чарли. Его звали Чавдаром , но разве с таким именем потрясешь как следует курортников?
– Знаете, ведь из-за вас я нарушил еще один свой принцип. В такое время никогда не пью больше пятидесяти граммов.
– Не надо, прошу вас! Вы готовы даже обидеть меня ради того, чтобы скрыть собственную оплошность. Давайте поговорим о чем-нибудь другом!
Он перевел взгляд на площадь, не зная, в чем же все-таки убеждать ее: в том, что у него действительно такой принцип или что она действительно нравится ему.
– Скучный я человек, не правда ли? Не умею флиртовать, одни только лекции читаю.
– Вы забываете, что именно за таким человеком я замужем.
– Ясно! Поэтому вы посмотрели на часы, – констатировал он, снова ощутив в ней какую-то тревожную напряженность, пугавшую его.
– Нет, мне хотелось понять, могу ли я остаться еще ненадолго, не рискуя, что вы прогоните меня, как прогоняете из своего кабинета студенток: "Понимаю, милая девушка… но зачем вам видеть меня в нижнем белье. Знаете, как разочаруетесь", – произнесла она и замерла в злорадном ожидании.
– Это еще откуда вам известно?
– Однажды вы уже выгоняли меня.
– Не может быть!
Однако появление официанта, начавшего расставлять с подчеркнутой аккуратностью бокалы, заставило его замолчать.
– Может! – подхватила она первой, как только официант удалился. – И я расскажу вам, как это было. Ведь вы не рассердитесь? Девчонки поговаривали, что таким образом вы отшиваете студенток. В вашем семинаре занималась моя подружка, и я часто бывала с ней на ваших лекциях. Вот девчонки и говорят, мол, тебя он не знает, экзаменов не придется ему сдавать, так что проверь, действительно ли он отшивает всех без исключения. – Она неожиданно вдруг разразилась смехом. – Ну и я, как бывшая артистка…
– Да, представляю, как вы повеселились! И когда же это было?
– Вы даже не представляете! – продолжала она, все так же неестественно смеясь. – Но девчонки не знали, что я действительно влюблена в вас. Втайне я надеялась, что вы не прогоните меня. Или по крайней мере поступите не как с другими. Так что, товарищ профессор, смех сменился плачем… Будьте здоровы! – подняла она бокал.
– Проклятые мои принципы! Упустить такую девушку!
Она демонстративно, наслаждаясь, отпила глоток и заметила:
– А вот этого не надо! Вы действительно не умеете флиртовать. И ведь именно поэтому студентки сходили от вас с ума. Сейчас я понимаю, каково было вам. Ведь не одни же бескорыстные собрались среди ваших почитательниц… Разведенный профессор, к тому же наверняка богатый, а бедную девушку после окончания университета пошлют бог знает куда…
– О, вы по-прежнему не в силах простить мне!…
– Женщины руководствуются инстинктами, – как бы нарочно продолжала она подавлять его своими жестокими откровениями. – Я хочу сказать, сама природа делает нас корыстными. А как же – мы обязаны добывать пропитание нашим детям, дать им кров. Моя бабушка по этому поводу говорила, что мужчине нужно быть чуть лучше обезьяны, чтобы можно было сносить его поцелуи, но если ударишь его по карману, там должно звенеть.
Он ударил ладонью по правому карману джинсов, воскликнул: "Звенит! Звенит!" – сунул туда руку и вытащил связку ключей.
– Действительно звенит! Ключ от квартиры, ключ от машины и, конечно же, от лодки. Вот именно на это у нас чутье.
– Нет, вы положительно решили уесть меня. Не пью, не курю, с женщинами не гуляю, зарабатываю хорошо. Сегодня это стандарт. Думаю, что и ваш муж такой же… Впрочем, вы и его таким же образом заставили ударить по карману?
– Я сама ударила, – прыснула она.
– У вас есть дети?
Этот вопрос он задал невольно, для поддержания беседы, и, видимо, коснулся чего-то затаенно-болезненного. Лицо женщины вмиг померкло, стало неприветливым.
– Он хочет сначала получить кафедру. Но к нему несправедливы… И все-таки он получит ее. Он лучший из преподавателей, – уверенно говорила женщина, а он смотрел на нее и спрашивал себя, уже как художник: возможно ли, чтобы красота была неприветливой? Ее лицо, показавшееся вначале легким для изображения своей контурной очерченностью, не поддавалось разгадке, и он вдруг сказал:
– Я, пожалуй, попытался бы нарисовать вас.
– Как я ударяю по карману, что ли?
– Какой карман? Ах да! Позвольте не поверить вам. И прошу в следующий раз в моем присутствии о своем муже…
– Будет следующий раз? – оборвала она совсем уже неприличные его угрозы. И профессор понял, что у него хотят вырвать обещание.
– Разумеется. Если я буду рисовать вас…
– Я плохая модель. Для чего бы то ни было, – бросила она резко и так же резко встала. – Теперь вы отпустите меня, не правда ли?
– Я сделал что-то не так?
– Нет, это я не так сделала?! Благодарю за отличный коктейль!
В его ладони осталась прохладная влага невидимого невроза, которым она была мучима все это время, но изящество проворных смуглых ног и сверкнувшая на солнце красивая спина тотчас выветрили воспоминание о холоде ее рук.
Он долго смотрел ей вслед, но не так, как на модель. И как бы ни хотел видеть в своем воображении только одно ее лицо, контурно очерченное и гордое, не мог отделаться от желания обладать этим красивым и словно бы оставшимся недолюбленным женским телом.
– Эх! – тяжело вздохнул он. – Опять мы позволили нарушить наш гормональный баланс. – И, вопреки своему принципу, попросил Чарли принесли третью порцию.
3
В маленьком курортном городке было трудно встретиться с кем-либо случайно. Встречи обуславливались общим режимом: солнечные ванны, кормежка и прогулки. А два раза в день – около полудня и под вечер – все курортное население города высыпало на площадь перед кафе, чтобы продемонстрировать свой загар, показать туалеты, условиться о свидании или же развлечься. Что касается их встречи, она выглядела совсем не случайной. Супруга биофизика сидела под тем же зонтиком и, по всей видимости, за тем же столиком, который так неожиданно покинула четыре дня тому назад. Завидев его издалека, она помахала рукой, словно могла остаться незамеченной в своей причудливой, размером с полгектара шляпе и в огромных очках экзотической формы.
Профессор отнесся к ее виду снисходительно – наверное, это единственное, что оставалось ей после неудачной кинокарьеры, а вот на себя разозлился, так как заволновался. Десяток неудачных эскизов ее лица, которые он набросал по памяти, утвердили его в более разумном решении: забыть это лицо. Теперь же его в принудительном порядке возвращали к этому трудному образу.
– Попробуете мое питье, профессор? – спросила она, пока он осторожно ставил рядом со столом две громадные сумки. – Маленькая порция джина с тоником и лимоном!
Утираясь платком, он заглянул в ее бокал, словно не поверил, что в нем именно этот напиток.
– Я на машине.
– Научили меня пить, и с тех пор я каждый день… А вас все нет и нет! Человек может спиться из-за вас!
– Привет, профессор! – возник около их столика Чарли и тем самым предоставил ему возможность прийти в себя.
– Привет, Чарли! Мне один чай, а для дамы…
– А мне не надо! – энергично воспротивилась она.
– Загружаю лодку, – кивнул он на хозяйственные сумки, которые вынужден был тащить на себе, так как весь торговый центр города превращался летом в пешеходную зону. – Как бы выразился сей морской волк Чарли, завтра отчаливаю.
Официант осклабился, насмешливо поклонился и умчался за чаем.
Лицо ее на какое-то мгновение окаменело, а когда снова расслабилось, в уголках губ появились незамеченные им в прошлый раз по-детски очаровательные складочки, что обычно выражало улыбку, но здесь дело было, пожалуй что, ближе к слезам.
– Какое хорошее слово! Если бы человек хоть однажды мог отчалить вот так от всего на свете!
Ему страшно захотелось отложить свой выход в море ради этих удивительно невинных складочек, и все же он был уверен, что, несмотря ни на что, завтра отчалит.
– Не спешите завидовать. На моей лодке вовсе не весело… Знаете, я бы хотел попросить вас снять очки. – Очки не подходили к складочкам, в которые можно запросто влюбиться. – У вас такие глаза!
Она сняла очки с той поспешной покорностью, которая выглядит очаровательно только у женщин. Открывшееся лицо показалось профессору слишком крупным, словно он смотрел через лупу.
– Я пытался нарисовать вас, но ничего не вышло.
– Почему?
– Как почему? Во-первых, художник из меня – никакой, а во-вторых, я не знаю вас.
– Если рисовали, значит, все-таки думали обо мне. А я в прошлый раз обошлась с вами так скверно. Вот и ходила сюда все эти дни, чтобы извиниться.
– За что? – спросил он и этим выдал, что не так уж и думал о ней. Затем, принимая от Чарли чашку, поспешил добавить:
– В жару лучше пить чай.
Наверное, дома ей давали подобные советы, поэтому она тотчас же ухватилась за запотевший от жары бокал, сказав:
– Жалко, что уезжаете. Я могла бы попозировать вам. Здесь ведь совсем нечем заняться.
Он отхлебнул чаю и с вымученным добродушием отбил новую ее атаку:
– Когда-то Пикассо сказал Гертруде Стайн: "То, что я смотрю на тебя, мешает мне видеть тебя".
Они поднапряглась, чтобы схватить смысл сказанного, и вдруг знакомый невротический смех задрожал на ее губах:
– Ну, товарищ профессор, наконец-то вы становитесь более оригинальным. Дай-то бог, чтобы это не было каким-нибудь новым клише для студенток!
– Нет, – присоединился он к ее смеху. – Знаете о чем я подумал сейчас? Мне ведь мешает не то, что я смотрю на тебя, а то, что я не могу тебя нарисовать.
– Вы позволите мне взглянуть на свои портреты?
– Я все уничтожил. Может, снова попытаюсь нарисовать, в море. А вот глаза ваши, пожалуй, надо будет поместить в какой-нибудь космический пейзаж. Или нет, нарисую вас управляющей звездолетом.
– А что вы в них такого нашли? Или они на что-нибудь похожи?
Сравнение родилось как бы само собой:
– На большие темные аметисты. Из породы самых темных. Они и самые дорогие. Наверное, вы знаете эти камни. Мне они очень нравятся… Черные, золотисто-коричневые или янтарные теплые отблески, а в глубине кристаллов словно бы тлеет мука. Если бы меланхолия имела структуру кристалла, я представлял бы ее себе именно такой. Я имею в виду меланхолию ищущего духа, которую изобразил Дюрер.
Удачно найденная метафора вдохновила его, однако уже в следующую минуту он вдруг вспомнил, что перстень именно с таким камнем он купил бывшей супруге в годовщину их свадьбы.
– Простите, но мы, физики, во всем видим структуры!
Печаль аметистов и впрямь заискрилась темными золотистыми отблесками:
– Говорите комплименты, льстите, а потом отталкиваете.
– Насколько помню, в прошлый раз вы оттолкнули меня.
А вот этого не следовало говорить, это обязывало его продолжить флирт. И все же, несмотря на то, что весь их разговор с самого начала раздражал профессора своей низкопробной бульварностью, он принимал в нем участие с тем лихорадочным азартом игрока, который, зная, что проигрывает, все же делает ставку.
– Это не совсем так. Я просто ушла. Хотелось отомстить вам. Но разве можно сердиться на того, кто даже не заметил тебя? Я вела себя как дурочка!
– Видите ли, – он ощущал потребность назвать ее по имени. В прошлый раз она, кажется, отрекомендовалась, но он никак не мог вспомнить и чувствовал себя неловко. – Видите ли, когда-то, еще будучи ассистентом, я запретил себе замечать студенток. Кроме того, я не гожусь для курортных романов.
Он не видел ее лица, но чувствовал, что под шляпой снова произошли перемены. Это беспокоило профессора, ибо в этом он ничего хорошего не находил. Женщина отвернулась и открыла свою сумочку.
– Снова хотите убежать? Извините, если что…
– Эй, Чарли! – позвала она, и профессор отметил, что, похоже, она и вправду стала здесь завсегдатаем, если ведет себя так свободно. А в следующее мгновение он увидел в руке незнакомки платочек, которым она стала промокать уголки глаз, хотя никакой влаги там не было.
– Останьтесь, прошу вас.
– Не надо, – тихо сказала она, а затем засмеялась через силу. – Вы не знаете, как горько я плачу!
И в следующее мгновение действительно расплакалась. Крупные слезы заблестели на ее по-детски бархатных щечках. Зрелище было мучительным и одновременно трогательным.
Он замер в недоумении. За соседними столиками заметили, что у них что-то происходит, и стали поглядывать в их сторону. Наконец, профессор взял себя в руки и произнес нарочито строго:
– Помогите мне отнести продукты!
– Мне надо рассчитаться, – шмыгнула она носом, при этом в открытую сумочку капнуло несколько слезинок.
– Мы еще вернемся! Пошли!
Он подхватил набитые до отказа сумки и отправился к выходу. Она догнала его уже на пороге, профессор специально ушел вперед, чтобы не смущать ее, и потянулась за сумкой. Но он не уступил ей, сказав:
– Машина совсем близко.
– Простите, я…
– Если вы так хорошо знаете силу своих слез, – начал было он, но увидел, что женщина собралась уходить, окликнул ее:
– Ну-ка, вернитесь! Держите сумку! Попытка поднять ношу не увенчалась успехом, и женщина шмякнула ее на асфальт.
– Боже, кажется, там яйца! – всполошился он, и это уже было совсем смешно.
Комичной выглядела и ее попытка забраться в своей огромной шляпе в маленькую облупившуюся машину. Однако это не развеселило его, ибо профессор уже сожалел о содеянном. Но он сожалел бы и в том случае, если бы оттолкнул от себя незнакомку окончательно. Это он знал. Как-то слишком уж естественно оказалась она рядом. И теперь его больше беспокоила то и дело прорывавшаяся в нем нежность – несколько раз ему хотелось снять руку с руля и взъерошить ей волосы, как проделывал он это в детстве с сестрами, или же положить руку на ее упругое бедро, напряженность которого ощущалась даже сквозь тонкую фланельку белых брюк.
Яхта одиноко кисла на старом рыбачьем причале, давно захваченном курортниками, – владельцы остальных морских посудин давно уже использовали хорошую погоду и легкий ветер. Привязанная, она всегда вызывала у него чувство грусти и вины своим видом смирившейся белой рабыни. Особое же чувство вины возникало при виде грязной воды под нею. Но сейчас яхта выглядела замечательно и, казалось, готова была воспарить. Позавчера трое парней, которых он нанял, отлично вымыли ее. Так что профессор сиял от радости, как и борта яхты.
Море до самого горизонта было испещрено разноцветными пестрыми точками яхт, катамаранов и скутеров, которые казались издалека неподвижными. Только катера, тащившие за собой одного-двух лыжников, натужно ревя, демонстративно описывали круги. Мускулистые задавалы то и дело мелькали в воздухе (кроме водных лыж они вооружились разноцветными крыльями для планирования). Это было настолько красивое и эффектное зрелище, что он заревновал, заметив, что спутница загляделась на лыжников.
– Вот она! – указал он рукой на яхту. Женщина ахнула без всякого притворства.
(Наверняка ожидала, что и яхта у него такая же, как и автомобиль, год выпуска которого терялся в столетиях.)
– И вы это называете лодкой?!
Он вытаскивал сумки из багажника и ответил подчеркнуто небрежно:
– Нечто, на чем человек плавает один-одинешенек, с давних пор называлось лодкой. Да и мне больше нравится это слово.
– Но ведь это целый корабль! Как же вы справляетесь с ним один?
Да, на опустевшей пристани яхта выглядела действительно впечатляюще. Он купил ее у иностранцев, перегнавших ее в эти воды, и в течение многих лет вкладывал в яхту все сбережения, пока не сделал из нее маленькое чудо современной техники.
– Вы же сами сказали, что студенты любят меня. Вот здесь-то и материализовалась их признательность. В свое время они упражнялись в изобретательности на моей яхте. А двое из них, очень талантливые электронщики, сейчас они где-то за границей работают, так начинили ее приборами и микросхемами, что она может гулять по морю сама, без меня. Автопилот, программное управление. И все по принципу "сделай сам".
Она неуверенно пошла по трапу, но явно без опаски, и это понравилось ему. А как только оказалась на палубе, воскликнула:
– Бедная лодка, вот и осквернена она прикосновением грешных женских ног!
В ее глазах еще стояли слезы, и именно поэтому он был уступчивым и смирным.
– Может, пришло ее время? – сказал он, таща сумку к каюте.
– Вам помочь? – спросила она. Профессор протянул ей ключ, и женщина
стала отпирать дверь с торжественным видом, он же мысленно проговаривал: "Только не воображай, что я намерен терпеть тебя здесь более получаса!"
Они спустились по ступенькам в каюту и словно погрузились в прохладу бассейна. Он оставил иллюминаторы открытыми со вчерашнего вечера, и в каюте гулял свежий ветерок.
Левую половину помещения занимала широкая кровать, застеленная пестрым одеялом, сразу же за ней шла дверь на кухоньку, в которой он и поспешил исчезнуть с сумками. Стол, длинный и узкий, сверкал чистотой. Его украшал термос, заменявший кувшин и заякоренный в специальном углублении. Противоположная стена состояла сплошь из шкафов. Между ними располагались два деревянных ящика. Несколько высохших стеблей камыша торчало в закрепленной металлическим обручем маленькой древнегреческой амфоре, подаренной ему здешними аквалангистами. Другая лестница в глубине вела наверх, к кабине управления, застекленной и начиненной аппаратурой, как кабина воздушного лайнера.
Приученный к дисциплине и порядку, он разложил покупки по полкам, поставил джезве на газовую горелку и только потом вышел, все еще занятый мыслью, как же отделаться от своей гостьи. Ее присутствие в этом излюбленном уголке профессор ощущал как некую опасность.
Так и не решившись заглянуть к нему на кухню, она вышла из каюты и теперь стояла на палубе и смотрела на море. Он спустился в трюм за складным шезлонгом и медленно (к этому вынуждала теснота) понес его наверх.
– А вы? – спросила женщина, когда он поставил перед ней шезлонг.
– Я ведь сказал, что большее количество людей не предусмотрено.
– А если вытащите из воды какую-нибудь потерпевшую?
– Помещу ее в спасательной лодке. Есть такая, надувная.
– Даже на палубу не пустите? Ой, ну и жестокий же вы! А в институте говорили, что вы добрый, великодушный, мудрый. Вас даже молодым Буддой когда-то называли.
И снова она разозлила его, как злили когда-то студенты. Каждый новый курс считал своим долгом придумать для него какую-нибудь кличку.
– Будда не был физиком. А в физике есть один такой фундаментальный принцип. Когда какая-нибудь частица входит в какой-нибудь атом, другая частица должна выйти… Хотите выпить? Только, увы, все теплое. Лед завтра буду заготавливать.
– А принцип дополнительности? – неуверенно начала она, так как, похоже, забыла его. – Разве в нем не говорится о том, что ничто в природе не может существовать в единственном экземпляре?
– А вы… – простодушно обрадовался он ее ответу, потом панически бросился в наполнившуюся дымом кухню, заметив потянувшийся из иллюминатора дымок.