В приёмном отделении на него буквально налетел китаец:
- Вы - доктор? Я там пациента с огнестрелами привёз.
- Это от храма?
- Да. Помощь нужна?
- У меня там несколько женщин, две готовят еду в столовой, мужчины запустили в подвале аварийный генератор, пока разбираются с городской сетью. Есть ещё одно отделение. Самое сложное. Онкология. Это соседний корпус. Там ещё никто не был…
- Я пойду, - решительно заявил Эньлай.
- Имеете отношение к медицине?
- Почти.
- Во всяком случае, узнаете, что там. Я буду в операционной.
После того как Пантелей сделал перевязку раненому, тот заметно оживился и начал вводить свои порядки:
- Слышь, лепила, мне путную хату организуй, чтоб с комфортом и чтоб тунгусов рядом не было.
- Тунгусов у нас нет, - спокойно ответил Пантелей, - палат свободных много, выбирайте любую.
- А китаец чё - не тунгус? Ты фуфло не гони, каталка где?
- Вы можете ходить?
- Ты, чертила, работу свою делай, ампулу мне подгони, похавать, и чтоб ящик был, у меня все цифры здесь, - он гордо кивнул на правое запястье.
- У вас чип?
- Это у вас чип, а у нас тут - бабосы! Я плачу - понял?!
- Деньги здесь не важны. У меня даже нет считывающего устройства.
- Я тебе очки попишу, лепила, ты кому гонишь? Я чё, зря в городе Катаеве этот чмель поставил?
- В каком городе?
- В Абвере ставили, на зоне…
- Ах, как я сразу по речи вашей не понял, что вы из тюрьмы.
- Ах, бах, в пах! Да меня из ямы только потому и выпустили, что я на эту хрень согласился! Я на заимке не один месяц гнил!
- А мой друг не согласился…
- Друг? Чалится, что ли?
- Да, опять сидит где-то. Он меня спрашивал, ставить ли ему чип, а я написал, что это от дьявола.
- Чё? Какого дьявола? Ты чё пунишь?
- Саша сначала тоже так думал…
- Какой Саша? Чё ты лепишь?
- Сажаев Саша, у вас там его Саженем зовут.
Раненый схватил воздух ртом и какое-то время не мог выдохнуть. Он заметно покраснел, а на коротком ёжике волос выступили крупные капли пота.
- Сажень? Ты не задвигаешь?
- Мы с детства друзья.
- Э, так ты чё молчишь, доктор? Это же во всей Ельне уважаемый человек. Академик! Козырный! Постой-постой… Эт у тебя имя такое смешное? То ли Телёнок… То ли Понты-лей…
- Пантелей…
- Во я вспотел! Брат, ты другу своему только не пиши, что я тут тебе… У меня Аллигатор погоняло… - Аллигатор длинно выматерился, отчего Пантелей заметно поморщился. - Извини, ты музыки не знаешь. А зовут меня Лёхой, Алексеем. Так ты говоришь, Сажень эти чипы ставить не стал?
- Не стал.
- Вырезать можешь? - он снова кивнул на руку.
- Чипы?
- Ну не аппендицит же!
- Но это уголовно наказуемо…
- Слушай, точно про тебя говорили, что ты святой. Говорили, у Саженя друг святой. - При этих словах Пантелей смущённо опустил голову и ещё больше ссутулился, Алексей же смотрел на него теперь с каким-то нескрываемым, почти детским восхищением: - Он так про тебя рассказывал, что теперь для каждого блатного обидеть человека по имени Пантелей как обчуханиться… Ты правда с ним на первые дела ходил?
- Правда, только я не знал…
- Круто! Я не сдам, доктор, я не фитиль какой-нибудь… Вырежешь? Не бойся.
- Я не боюсь. Вырежу.
- Сейчас режь!
- Хорошо…
Глава четвёртая
1
Водители, отправленные Никоновым из города, вернулись через три часа один за другим. Рассказывали, не торопясь, не перебивая, а дополняя друг друга, ничему уже не удивляясь и никого не удивляя.
- Выехать невозможно. Километров тридцать по трассе проезжаешь, потом вроде едешь, а вроде и не едешь…
- Ну да, как бы и пейзаж за окном меняется и асфальт под колёса летит, а я вот до заправки, той, что в шестидесяти километрах, так и не доехал. Развернулся обратно до километрового столбика, от него снова начал. По спидометру еду, километры мотаю, бензин жгу, а до следующего столба так и не доехал.
- Кранты полные!
- Может, нас это, как в фантастике, силовым полем ограничили?
- Силовым полем? - задумался в ответ Никонов.
- Ну да. Типа колпака.
- Да ну, фигня какая-то, - усомнился второй водитель.
- Тут без бутылки не разобраться, - отшутился Олег и добавил уже серьёзно: - Если колпак, то и вылететь нельзя. Надо в аэропорт съездить, может, там лётчик какой завалялся… Ну… в гостиничке лётного состава. С ума там сходит. А мы и не знаем.
- Так съездим мы.
- Сгоняйте. Только, ребята, мне пару часов поспать надо. Я ночь на ногах. Старый уже для круглосуточного боевого дежурства.
- Ну так понятно…
- Вы когда вернётесь, давайте здесь, часа через три, пересечёмся. Если в порту кто-то есть, или сюда пусть едут, или там ждут. А меня чего-то плющит уже. Ещё серятина эта в небе.
- Да у меня вот тоже голова заболела. Особенно когда на одном и том же месте километры мотал. Блин, сказки какие-то. Кто бы мне ещё вчера сказал, что такое может быть, я бы не поленился до психушки свозить.
- А может, могильщик этот прав? И этот - пакопалипсис нам всем пришёл?
- Апокалипсис, - поправил Никонов. - Может, и он.
- Чё он там про праведников говорил? Один-то хоть есть у нас?
- Если хоть кто-нибудь себя так назовёт, значит - не он, - улыбнулся Никонов.
- Ладно, поехали мы. Лично я не могу просто так, сложа руки, сидеть. Сдохнуть можно.
- Ещё на заправку заедем, если электричество дадут, надо разных машин заправить побольше, мало ли что. Мародёрами нас потом не посчитаешь, если мы чужие машины вскроем?
- Не посчитаю, - ответил Никонов, - для дела же. Действительно - мало ли что…
- И это… там на окраине ещё какие-то ребята группируются. Тоже машины шерстят…
Но Никонов уже не мог воспринимать. Он окончательно поддался усталости, заметно побледнел, стал поминутно жмуриться и трясти головой. Заметив это, Аня подошла и потянула его к машине:
- Пойдёмте, товарищ командир, пора сон-час объявлять.
- Да уж, отбиться не помешает. Ты действительно хотела спрыгнуть с колокольни?
- Не знаю. Достало всё. Безнадёга какая-то…
- И не страшно было?
- Нет. Вот только задумалась, что бессмысленнее - моя жизнь или моя смерть? Поняла вдруг, что и смерть может быть абсолютно бессмысленной.
- Может, - согласился Никонов. - Я видел если не тысячи, то сотни бессмысленных смертей… - Помолчал и добавил, открывая дверцу автомобиля: - Хотя…
Аня посмотрела на него с таким вниманием, как будто он знал ответ на самый важный вопрос. Заметив это, Никонов зримо смутился и передумал продолжать фразу. Сказал другое:
- Утро вечера утрене́е. Что-то меня совсем клонит…
В машине Олег опустил спинку сиденья и уснул мгновенно. Анна некоторое время смотрела на него, помахала рукой уходящему вслед за Макаром Михаилу Давыдовичу, что время от времени взирал на неё с призывной тоской во взгляде, и приклонила голову на стекло.
Олегу почти сразу стал сниться сон, который периодически возвращался к нему в течение многих лет в разных ипостасях. Он даже понимал, что это сон, но не имел сил прервать его пробуждением. В этих видениях реальность переплеталась с вымыслами подсознания (или что там ещё отвечает за деятельность мозга во сне?), но сюжетной основой оставался давний бой, который стоил Никонову генеральских погон. Человек, который не глушит свою совесть, и во сне и наяву то и дело испытывает приливы стыда за те или иные поступки, начиная с раннего детства. Голос совести - голос Бога. И какая-нибудь невинная с первого взгляда шалость или пустая фраза, брошенная походя, могут содрогать душу подобно землетрясению или тянуть из неё нечто похожее в материальном мире на жилу, заставляя испытывать неизбывное чувство тоски. "Исповедоваться!" - строго говорил в таких случаях отец Сергий, и Никонов в очереди на исповедь старался собрать, упорядочить в голове всё, что тревожило его совесть. Но вот последнее в его военной карьере задание так и оставалось вопросом, который не мог разрешить даже умудрённый опытом духовных проблем и душевных мучений своей паствы батюшка. "Бог рассудит", - был ещё такой ответ, но в нём было больше философской расплывчатости, чем нужного решения, снимающего тревожное состояние. Так, во всяком случае, казалось Олегу Никонову. И поэтому бой продолжался, он никак не мог завершиться. Потому что нужно было, чтобы Бог рассудил…
Проваливаясь "в объятья Морфея", Никонов успел понять, почему сон снова вернётся. Из-за вопроса о бессмысленности смерти. Всё правильно: если смерть бессмысленна, то и жизнь бессмысленна. Старшина Старостенко, с которым он прошёл огонь, воду и медные трубы, умирая на его руках, шептал сквозь кровавую пену о бессмысленности смерти. "Как-то бессмысленно, командир…" - жаловался он. Но в ту минуту Никонову было не до философских категорий, потому что друг и напарник умирал на руках офицера по вине этого офицера. Бой не мог завершиться…
Банальная диверсионная задача - взорвать дом и уничтожить всех его обитателей - обернулась трагедией для группы. Ах, как потом сурово рычал генерал: "Нельзя себе позволять интеллигентского сюсюканья, Никонов, нельзя, военный просто выполняет приказ, любой ценой, иначе он не военный…" Дом заминировали тихо и чётко, Старостенко со вторым - страховочным - пультом в руках уходил через внутренний дворик, и Никонов вдруг услышал его тревожный шёпот в наушнике:
- Командир, здесь дети. Меня засекли. Жду команды.
А командир растерялся. Он смотрел десятки фильмов, где дети оказывались не там и не в то время, он уже в эти мгновения понимал, что любое промедление будет стоить нескольких жизней его подчинённых. Но дать команду стрелять в детей не мог. И у Старостенко рука не поднялась. И в тот момент, когда Никонов ринулся к старшине, чтобы самому оценить обстановку, он услышал выстрелы. У Старостенко оружие было с глушителем, потому Олег сразу понял, что стреляют в него. А он не стреляет в ответ. Те, кто разрабатывает операции, почему-то никогда не берут в расчёт вездесущих детей. А те, кто раздумывает, стрелять в них или нет, не предполагает, что они могут открыть огонь первыми.
- Мальчишки… Лет десяти-двенадцати… Три дырки… Одна в печень… Стало быть, не жилец, - грустно отрапортовал старшина, протягивая пульт командиру.
- Где они?
- В дом побежали… С ними ещё девочка, лет пяти… Как теперь взрывать? Как-то бессмысленно, командир…
Никонов прорычал в ответ что-то нечленораздельное, он пытался оттащить друга с линии огня. Из дома уже выскочила охрана. Старые добрые "калаши" калибра 7,62 щедро сеяли вокруг смерть. Группа прикрытия вступила в бой.
- Я столько смертей видел, - жаловался, угасая, старшина, - вроде привык уже, своей не боялся, но тут вдруг тоскливо стало: бессмысленно всё как-то… Бессмысленно… Вроде как - за Родину, а внутри пустота… Странно, почему не больно… В душе больно, а в мясе этом рваном - нет… Мальчик этот будет резать и убивать, а девочка… Она с таким ужасом глядела…
- Старый, не умирай, а? - наивно попросил Олег.
- Ты не взрывай, командир, девочку жалко. Пацан-то злой… А девочка… Так, получится, зря я тут… Бессмысленно…
- Надо было стрелять, Старый… Я виноват, команду не дал.
- А ты бы смог? - это были последние слова старшины, и Никонов так и не понял, о чём он спрашивал: смог ли бы он дать команду или сам выстрелить в ребёнка? И до сих пор не мог ответить себе на этот вопрос.
А сон обрастал своим диким сюрреализмом: вдруг в самой гуще появлялась песочница, в которой, не обращая внимания на свист пуль, играла Алёнка. Никонов хотел броситься к ней, но абсолютно терял волю, ноги становились ватными… Или два пульта в руках превращались в кукол или пупсов… Или прикрывший его во время отхода лейтенант Завируха просил передать привет маме, хотя в реальности он ничего не успел сказать, потому что пуля из крупнокалиберного пулемёта снесла ему полголовы…
Врут все, что к кровавой бойне можно привыкнуть. Бравада. Во время хорошего боя думать о вывернутых наизнанку кишках просто некогда, подумал - и у тебя такие же… Но после… После всегда найдётся время заглянуть в лица убитым товарищам, если эти лица у них вообще остались. Можно стать суровым, можно внешне очерстветь, но если у тебя нормальное человеческое сердце, оно, как это говорят, обливается кровью.
- Скажи, Никонов, а если этот мальчик был Антихристом во плоти? А? - спросил вдруг генерал, когда гнев уже пошёл на убыль. - Ты бы тоже не стал взрывать? Может, это Гитлер в детстве. Нерон какой-нибудь…
- Хорошо быть лётчиком, - ответил Олег, - бросил бомбы, а что там внизу - ты уже никогда не увидишь.
- Ложный гуманизм, - вздохнул генерал, - ты же знаешь, мы никогда не нападали первыми… ну, за исключением Финляндии в тридцать девятом… Да и то - необходимость была… Сам понимаешь: граница в сорока километрах от Ленинграда. А этот пацан, он потом армию возглавит, которая придёт убивать наших детей.
- Придёт - повоюем, - ответил из своей комы Никонов, продолжая смотреть в умирающие глаза Старостенко. - Старый не стал стрелять, там ещё девочка была… Лет пяти…
- Ты потерял половину группы…
- Я уже написал рапорт.
- Я полагал, что ты захочешь отомстить за друга.
- Сначала надо понять, хочет ли этого он.
- Он уже ничего не хочет.
- Тогда всё бессмысленно. Он так сказал.
- Может, ты и прав, Олег, - смягчился генерал, - все когда-то устают. Кшатрии становились брахманами, брахманы кшатриями, монахи воевали на Куликовом поле, Илия Муромец ушёл в монастырь… Может, ты и прав. Я могу судить тебя только как командир, как человек - не могу. Скажи лишь: если они придут сюда, ты сможешь снова взять в руки оружие?
- Смогу, - твёрдо отозвался Никонов.
- Мы оставим тебя в специальном резерве. Настоящих офицеров и солдат осталось очень мало.
- Русских вообще мало осталось.
- Старостенко вроде украинец был, - вспомнил к чему-то генерал.
- Русский, - уверенно ответил Олег.
2
На пороге онкологического отделения Эньлай остановился. Он прошёл туда по внутреннему переходу и, сам того не замечая, ещё на середине его начал сбавлять шаг. Как и все обычные люди, Эньлай боялся смертельных болезней, ему казалось, что места, где они сконцентрированы, пронизаны невидимым поражающим полем, схожим по воздействию с радиацией. Но труднее всего было дышать запахом смерти, который, казалось, присутствовал здесь во всём…
Давным-давно мать Эньлая работала медсестрой в хирургическом отделении. Она приходила домой вечером, и он бросался к ней, чтобы обнять, но тут же отходил в сторону, как от прокажённой, потому что она приносила на себе запах больницы. Запах смерти. Во всяком случае, именно так и никак по-другому понимал его Лю. И приходилось ждать, когда она переоденется, придёт на кухню, начнёт что-нибудь готовить… и станет пахнуть домом. Сколько ему тогда было? Лет пять-шесть?.. Он ещё не знал толком, что такое смерть, но ничто не вызывало у него такого чувства тревоги, как даже отдалённое, смутное её ощущение. Ощущение это разум останавливал на дальних подступах, защищая хлипкую нервную систему. Это был не страх вовсе, а просто полное её неприятие, основанное на чувстве несправедливости по отношению к человеку. Это было отторжение, какое свойственно здоровому организму, отторгающему чужеродную ткань или заражённый участок. И теперь - на пороге онкологического отделения - он вдруг испытал то самое детское состояние, будто подошёл к запретной зоне, пребывание в которой пронизывает весь твой организм и даже душу ионами тления. А может, зонами?
Что вообще здесь важнее: бороться за жизнь или достойно умереть? В родильном отделении принимают жизнь на руки, а здесь? Пытаются растянуть точку в отрезок или вектор? Но даже с биологической точки зрения жизнь начинается не в родильном отделении, а на девять месяцев раньше, значит, следуя логике, и здесь она не должна заканчиваться. Точнее, завершается её какая-то видимая часть…
Эти размышления как-то успокоили Эньлая, и он более-менее уверенно шагнул в коридор. Ни в ординаторской, ни на посту никого не было. Последний раз он был здесь, когда умирала девочка. Тогда ему показалось, что снующие по палатам сёстры и санитарки преодолевают своим движением плотное заторможенное время. Ту самую точку, которую они же и пытаются растянуть в отрезок. А теперь на него дохнуло забвением, будто с тех пор здесь вообще никого не было. Но ощущение было обманчивым. Он услышал из-за двери ближней палаты стон и решительно вошёл туда.
В палате располагались четыре койки и четыре тумбочки, на койках - четыре женщины разного возраста. Одна из них - молодая, но осунувшаяся до тёмных провалов в глазницах - стонала с закрытыми глазами, вторая - средних лет - лежала, подтянув колени к животу, маленькая старушка у входа прижимала к груди иконку, а дородная и, по всей видимости, самая крепкая из них женщина лет пятидесяти встретила Эньлая громкими догадками:
- Я же говорю - китайцы напали-таки! Смотри, уже и сюда добрались. Щас, бабы, нас быстро похоронят.
- Китайцы не напали, - смутился Эньлай, - я живу в этом городе.
- А что тогда? Куда всех сдуло? Марине вон, - она кивнула на стонущую, - надо срочно укол ставить, Порфирьевне, - теперь обратилась к старушке, - капельницу…
- В соседних палатах все на месте? - спросил Эньлай.
- А куда они денутся? Из камеры смертников не сбежишь.
- И врачей ни одного нет?
- Ни врачей, ни медсестёр… Ты-то кто будешь? И что, в конце концов, стряслось-то? Авария, что ли, какая? Свет погас, телевизор не идёт, воды нету… Народа на улицах нету!
- Мы не знаем, что произошло. В городе осталось несколько сотен человек. В больнице - пока один врач. Он в хирургии. Я его позову. Там ему женщины помогают. Как вас зовут?
- Глафира Петровна меня зовут.
- А меня Эньлай. Эньлай Лю.
- Лю? У-лю-лю, все собирайте по рублю. Значит, всё-таки китаец…
- Русский китаец, - поправил Эньлай. - Побудете здесь за старшую, Глафира Петровна?
- Куда деваться-то, побуду.
- Надо пройти по палатам, узнать, как состояние всех больных. Посчитать. Диагнозы бы… Воду я сейчас принесу, и заодно позову доктора.
- А Христос-то ещё не приходил? - спросила-проскрипела вдруг старушка.
От такого вопроса Эньлай растерялся.
- Я не видел…
- Да не, если б пришёл, все бы сразу узнали, - уверенно ответила сама себе старушка.
- Баба Тина, ты не отвлекай пока человека, за тобой Христос отдельно придёт…
- Не богохульствуй, Глаша, в нашей-то больнице это не шибко хорошо, - тихо ответила старушка.
- Не богохульствуй, - тихо и грустно повторила Глафира Петровна, - а чего тогда Он нас не лечит? А? Чего болезни тут распустил?
- Не распустил, а попустил - за грехи наши и к нашему же спасению, - поправила баба Тина.
- Не надо ругаться… - попросила стонавшая молодая женщина, которая в это время пришла в себя. - Больно очень, а так ещё больнее…
- А ты молись, Марина, молись, - посоветовала баба Тина.