- Нынешние войны далеко не бывают. Но ты спи, чего гадать-то. Господь со всем разберётся…
5
Михаил Давыдович осторожно открыл один глаз. Вроде должно было наступить утро, и он пытался понять - кто он сегодня. Зрачок его описал круг, остановился на окне, где обычно обретался привычный солнечный луч, но луча не было. Вместо него за стеклом висела светло-серая хмарь, которую с натяжкой можно было назвать пасмурной погодой. В действительности она ни на что до этого виденное не походила. Оттого, что Михаила Давыдовича не охватил из-за этого приступ злобы, он уверенно сделал вывод, что сегодня он добрый. То есть представлен в этом мире своей светлой частью. Значит, надо было вспоминать, что было вчера. Ибо вчера Михаил Давыдович мог натворить всякого, что не помешало бы исправить, если корректировка поступков вообще была возможна. Но в том-то и дело, что память сегодняшнего Михаила Давыдовича вчерашнего дня не знала. Знала только позавчерашний, когда доктор философских наук пребывал именно в таком, блаженном, виде. Вчерашний день, конечно, о себе напомнит сам. Упрёками со стороны окружающих или чем похуже… Удивительно было другое: с тёмной своей стороны Михаил Давыдович помнил всё, в том числе и те дни, когда светился добром и блаженством, отчего с утра приходил в жутко раздражённое состояние. Всё это началось с ним очень давно. Он даже не помнил когда. На закате преданной советской эпохи он, как и многие его коллеги по несчастью, занимался любомудрием в стране победившего во всех сферах социализма, преподавал единственно верную марксистко-ленинскую философию и научный атеизм. Был, что называется, на передовой идеологического фронта. Крушил экзистенциализм и прочие буржуазные измышления, но к началу девяностых годов XX века быстро понял, что скоро может остаться без работы. Потому потихоньку начал читать сначала Бердяева и Соловьёва, потом (уже внимательно) Сартра и Хайдеггера, Блаватскую и Рерихов, "накачивался" становящейся модной восточной философией и в результате стал обладателем полной псевдонаучной, но весьма интеллектуальной каши в голове, соответственно декларируемым генеральным секретарём плюралистическим веяниям. Михаилу Давыдовичу показалось, что он на базе усвоенного смог генерировать какую-то собственную идею, главная суть которой, в сущности, была не нова: он уравнивал добро и зло, считая их неотъемлемыми движущими силами этого мира. Выступая перед многочисленными аудиториями, где он неожиданно даже для себя, ибо никогда не был амбициозен, стал популярен, Михаил Давыдович плёл несуразицы про смены цивилизаций, про наследие Шамбалы, про развитие сверхчеловеческих способностей, вкручивал единство и борьбу противоположностей, инь и ян, приводя социалистическую систему как неудачный опыт доминирования одного начала над другим и пророчествуя о том, какие возможности открываются человечеству с падением мировой системы социализма. При этом он легко мог долить в восточную эзотерику палеопсихологию Поршнева, а буддистские тексты приправить Энгельсом, коего знал наизусть. Единственной книгой, которую он не смог осилить, являлось Евангелие. Разумеется, все основные события и постулаты он знал из критики Священного Писания, но саму книгу по необъяснимым для себя причинам читать не мог. Его едва хватало на одно-два предложения, откуда бы он ни начинал чтение. Так было с Библией. Зато всё остальное удавалось ему, почти как доктору Фаусту.
- Человек в равных количествах состоит из добра и зла! - вещал профессор. - Нельзя допустить доминирования одного над другим. Онтологически бытие в равных долях наполнено добром и злом. Добро светится на фоне зла, зло определяет движение, накаляя нужные энергии человечества. И если я сегодня был чрезмерно добр, неоправданно добр, вызывающе добр, то завтра я в той же мере буду злым. Космическое равновесие возьмёт своё…
Наверное, с этой фразы или с чего-то подобного, озвученного профессором в масштабах актового зала университета, и началась его странная одержимость. Один день Михаил Давыдович мог претендовать на нимб, другой - предавался страстям и порокам, сквернословил и напивался, а главное - очень логично, научно и весьма убедительно обосновывал своё поведение любому подвернувшемуся под руку оппоненту. Только из рассказов окружающих он смог узнать, что сущность его, сознание его расколото надвое. Причём добрая часть не помнит зла, а злая, как он убедился сам, всё прекрасно усваивает и изо всех сил пытается перечеркнуть всё доброе, сделанное за день. Единственное, на чём не сказывалась его "болезнь", а правильнее определить - одержимость, было ораторское искусство, которым он день ото дня владел всё лучше, и говорил так искусно, что спорить с ним никто не решался. Никто, кроме кладбищенского Макара.
Их знакомство и дружба на почве взаимного отторжения, а также на почве отторжения обоих обществом завязалась, разумеется, на кладбище. В тот день Михаил Давыдович хоронил менее удачливого коллегу, который так и не смог оценить всех прелестей идейного разнообразия и стать разработчиком методологической базы демократического общества, как Михаил Давыдович. Отчего и умер в нищете и безвестности. Михаил Давыдович в тот день пребывал на тёмной стороне своего сознания, но это не помешало ему произнести зажигательную речь над могилой усопшего так, будто он находился на митинге. Впрочем, его так понесло, что он не заметил, как его единственным вынужденным слушателем остался Макар, который должен был подравнять холмик и установить деревянный крест в изголовье, где как раз топтался Михаил Давыдович.
- …Можно ли считать смерть злом, является ли она абсолютной? - несло профессора. - Мы априори знаем, что не всякий вред можно назвать злом и не всякое доброе действие имеет благие последствия. Гетерогония целей, обоснованная Вильгельмом Вундтом, отчётливо определяет, что любое позитивное движение может иметь негативные последствия, так называемые побочные эффекты. Ведь и лекарство, с одной стороны, лечит, а с другой, простите за просторечие, калечит. Вспомним, что даже Блаженный Августин писал: "Из совокупности добра и зла состоит удивительная красота вселенной. Даже и то, что называется скверным, находится в известном порядке, стоит на своём месте и помогает лучше выделиться добру. Добро больше нравится и представляется более похвальным, если его можно сравнить со злом". А как вторит ему уважаемый Бёме! "Без зла всё было бы так бесцветно, как бесцветен был бы человек, лишённый страстей: страсть, становясь самобытною, - зло, но она же источник энергии, огненный двигатель. Доброта, не имеющая в себе зла, эгоистического начала, - пустая сонная доброта…"
- Вы не заткнёте свой "огненный двигатель"? - бесцеремонно перебил его Макар. - Все уже ушли.
Ошарашенный такой наглостью профессор не преминул указать могильщику его место:
- Я - доктор философских наук, академик многих академий, и не следует всякому быдлу, занимающемуся трупоустройством, перебивать меня…
После этих слов Михаил Давыдович просто-напросто получил в морду, а когда пришёл в себя, услышал от работающего над обустройством могилы Макара следующее:
- И не хрен мне тут немецких сапожников цитировать. Ещё надо посмотреть, кто быдло. Ишь, придумал, "вещество, из которого был создан Адам, было несколько заражено диавольским недугом". Бред! У этого сапожника мозги были с недугом… С тем же.
- Вы знаете Бёме?! - удивился Михаил Давыдович и, даже будучи на тёмной стороне, испытал уважение к могильщику, легко оперирующему цитатами протестантского мыслителя. - Бёме предварял Гегеля!
- Очнулся, одержимый, - повернулся к нему Макар. - Бёме предварял апокалипсическую эпоху, полноценным и качественным продуктом которой вы являетесь.
- Вы свернули мне челюсть, я подам на вас в суд! - вспомнил вдруг положенный гнев профессор.
- Будешь блеять, зарою рядом, - спокойно ответил Макар, - и никто не узнает, где могилка твоя. Там, - Макар ткнул в небо, - тебя уже ждут с твоими гениальными аргументами. Бёме хоть понимал свободу выбора, а у тебя, похоже, её уже нет. Ты, братец, свой выбор уже сделал. - Макар присел на корточки и вдруг предложил: - Выпить хочешь? Помянуть ведь надо. - Он кивнул на холмик.
- Не откажусь, - с интересом прищурился Михаил Давыдович, - но помни, плебей, в гневе я страшен. Я должен тебе удар.
- Да нет проблем, бей, - подставил щёку Макар и тут же получил жалкую пощёчину. - В расчёте, - прокомментировал он с ухмылкой. - Вставай, гений либеральной мысли, пойдём ко мне в каморку, мне тут ваши два флакона оставили для освежения блевотины, которую человечество называет любомудрием.
- Ты так о философии?
- О ней, родимой. Меня Макаром звать.
- А по отчеству?
- Меня вообще по-другому звать. Макаром прозвали, потому что я угнал себя туда, куда Макар коров не гонял. Так что ныне я Макар, и никаких отчеств.
- Михаил Давыдович, - пожал плечами профессор.
- Интересный ты экземпляр, Михаил Давыдович, явно по тебе экзорцисты скучают.
- Да и ты, признаться, не с лопатой родился.
- Не с лопатой, - согласился Макар, - но лопата сегодня куда важнее, чем библиотека.
- Мне кажется, Макар, мы с вами сделаны из одного теста… - озадачился Михаил Давыдович.
- Все люди сделаны Господом из одного теста. Закваска, может, разная, приправы человек сам себе выбирает, да и выпечка у каждого своя…
Две бутылки были выпиты глубокой ночью, за ними, подогревая спор, последовал штоф самогона из личных запасов Макара. Поэтому утром Михаил Давыдович проснулся на рваной раскладушке, имея под головой старый пуховик Макара, а в голове полную неразбериху и страшную боль. Находясь в то время на доброй стороне своего сознания, он мгновенно испытал жуткий стыд и даже подумал о том, что лучше бы его зарыли здесь, прямо на кладбище.
- Я вам хамил? - поторопился он исправить предполагаемые ошибки вчерашнего дня.
- Попробовал бы, - ухмыльнулся, поднимаясь, Макар.
- Вы не должны удивляться переменам в моём поведении. Это такая болезнь…
- Ну, во-первых, мы ещё до первой рюмки были на "ты", во-вторых, я уже давно ничему не удивляюсь, в-третьих, диагноз мне твой ясен, в-четвёртых, от одной из болезней надо срочно полечиться, - отчитался Макар и достал из облупленной тумбочки чекушку коньяка.
- Что? Пить с утра? - искренне испугался профессор.
- А что, умереть с утра благороднее? - парировал Макар, разливая. - Я тебя, Миша, спаивать не собираюсь, налью ровно столько, чтобы новый яд подтолкнул старый, немного снизилось давление и сердце не выпрыгнуло из грудной клетки. Давай, не морщись. Я этот коньяк именно на такой случай берёг.
Михаил Давыдович, исходя из соответствующего состояния добродушия, отказаться не мог, поэтому, преодолевая рвотные позывы, всё же выпил. И надо отдать должное Макару: буквально через три минуты по телу разлилось благодатное тепло, жизнь показалась чуточку прекраснее.
- М-да… - оценил новые ощущения Михаил Давыдович.
- А ты точно сегодня совсем другой. Даже в глазах совсем иная суть. Похоже, сегодня ты не будешь брызгать слюной, доказывая принадлежность к плероме Канта и Шопенгауэра.
- Мы так далеко зашли?
- Нет, я уже давно вышел оттуда. Я давно уже назвал всё это усилением заблуждений.
- Все славящие Отца вечно имеют своё Порождение - они порождают в акте помощи друг другу - ведь Эманации беспредельны и неизмеримы, и у Части Отца нет зависти по отношению к изошедшим из Него из-за того, что они порождают нечто равное или подобное Ему. Ведь Он - Тот, Кто существует во Всеобщностях, порождая и открывая Себя. Кого бы Он ни возжелал, Он делает его отцом, по отношению к которому Он, фактически, Сам является Отцом, а также богом, по отношению к которому Он, фактически, Сам является Богом. И Он делает их Всеобщностями, Полнотою которых он и является. В определённом смысле, все Имена, которые велики, содержатся там. Это - те Имена, которые делят между собою Ангелы, начавшие быть в Космосе вместе с Архонтами, хотя они и не напоминают ничем Вечных Сущностей.
- По-моему, ты заучил это из трактата библиотеки Наг Хаммади. Только вот непонятно: ты, блудный сын Дарвина и Гексли, доказываешь агностику с помощью гностиков? Ты заплутал, дядя. Вот уж воистину - горе от ума. Удивительно, что ты просто не сошёл с него…
- Гм… - пожал плечами Михаил Давыдович. - А ты, Макар? Ты откуда всё это знаешь? Философ с кладбищенской лопатой?
- Брр… Только не это, - поморщился Макар, наливая по второй, - только не философ. Для меня слово "философ" сродни слову "болтун", а ещё круче… - и он выдал матерный эквивалент, отчего Михаил Давыдович заметно вздрогнул. - О, какие мы сегодня щепетильные, - сразу заметил Макар.
- Как ты сюда попал? - спросил Михаил Давыдович.
- Я пришёл сюда чуть раньше положенного времени, - улыбнулся Макар, - все ведь тут будем.
- И ты здесь?..
- Жду Страшного Суда. Где ж ещё будет чётко ясно, что это именно он? По меркам вашего материального мира - я сумасшедший со стойким абстинентным синдромом.
- Ты… это, - улыбнулся Михаил Давыдович, пьянея уже во второй раз, - как говорят мои студенты, косишь под юродивого?
- Я такой, какой я есть. Просто моя работа там, - Макар ткнул в потолок лачуги, - зачтётся. А твоя - нет. Скорее - наоборот.
- Я тоже стремлюсь к горним мирам, - немного обиделся Михаил Давыдович.
- Чтобы подняться наверх, надо копать вглубь, - свою дежурную ухмылку и нехитрую теорию Макар подтвердил лопатой в руках. - На моём участке сегодня три клиента, ещё надо огород полить.
- Ты сможешь работать в таком состоянии?
- Я живу в этом состоянии. Уверяю, оно куда лучше твоего. Ну, чего ты сидишь с видом архонта, который узнал, что его идейные ценности больше никому не нужны? Мне надо работать, захочешь побеседовать - приходи вечером. Маршрутка останавливается возле часовни.
- Если ты такой… ну… хороший… понимающий… Евангелие цитируешь… отчего ты не в храме? Не в монастыре?
Макар посмотрел на собеседника совсем другими глазами - печальными и пронзительными.
- Потому что не хватило сил, смелости и… - он не договорил, взял лопату и вышел на улицу.
Когда Михаил Давыдович вышел следом, тот уже бодро шагал по кладбищенской улице, закинув лопату на плечо.
Вот таким было знакомство Михаила Давыдовича с Макаром. Самым удивительным для профессора было то, что он почти помнил сумбурную ночь в горячих спорах с ехидным кладбищенским рабочим, то есть в его обществе он смог погрузиться на свою тёмную сторону.
А вот сегодняшнее утро хоть и было другим, но вчерашнего дня не открывало.
- Вчера я опять мог быть Нероном, - с ужасом осознал новый день Михаил Давыдович.
Намедни он проснулся в обществе юной девы, у которой всякий порядочный мужчина при знакомстве должен был спросить паспорт.
- Что ты здесь делаешь, дитя? - содрогаясь от предполагаемого ответа, спросил он.
- Ты дал мне денег, чтобы я делала то, что ты захочешь. Утром обещал ещё, - ответило дитя, закуривая прямо в постели. - Повторим?
6
Родители назвали его Пантелеем - была тогда очередная мода на редкие имена, которые считались русскими. Хотя русским это имя можно назвать условно, правильнее - христианским, от целителя и великомученика Пантелеимона, а в переводе с греческого оно означает "всемилостивый". Назвали, крестили, потому что и такая мода была, и даже иконку святого Пантелеимона купили, у изголовья кроватки детской поставили, и в храм ходили… на всякий случай.
Пантелей рос кротким мальчиком. Настолько кротким, что когда его наказывали несправедливо (а с кроткими такое случается куда чаще), то он искренне переживал, потому как родителям приходится за него волноваться. Сверстники во дворе принимали его природное беззлобие за трусость, отчего Пантелея часто дразнили, обижали, пока самый сильный и самый распоясанный в их поколении - Сашка - великодушно не взял его под опеку. Именно он прекратил "доение" безотказного Пантелея, ибо тот по первой просьбе "друзей" выносил во двор конфеты, печенье и даже дорогие игрушки, которые весьма редко возвращались обратно. У Сашки было прозвище - Сажень. Дворовая молва наградила его таким именем и от фамилии Сажаев, и за комплекцию. Покорный Пантелей стал для него, с одной стороны, спутником и участником всех его выходок, с другой, был словно напоминанием о том, каким должен быть добрый человек. Так или иначе, но отношения их выросли в настоящую дружбу. При этом Сашка, поняв, что самое ценное в Пантелее, сам оберегал его от участия в "особо опасных" проделках. Пантелей не отказался бы с ним пойти хоть в какое пекло, но не стал бы никому причинять зло. Поэтому Саша предпочитал делиться с другом впечатлениями и "геройскими" поступками во дворе, попыхивая сигаретой, смакуя детали и матерные слова. От некоторых подробностей Пантелей опускал глаза, словно стыдился даже за то, что он слушает такие рассказы.
- Осуждаешь? - спрашивал Сашка.
- Нет, нет, что ты, - торопился заверить Пантелей, и друг видел, что он не врал.
- Чудной ты. Надо хоть с девками тебя познакомить. Шестнадцать уже, а ты их стороной обходишь за километр. Боишься, что смеяться будут?
- Не знаю.
- Да не боись, мы тебе самую красивую найдём. И честную. Чтоб такого, как ты, с пути истинного не сбила, - Сашка благородно улыбался. Он был рад, что и такой, как он, хоть чем-то может помочь хорошему человеку.
Труднее всего пришлось Пантелею, когда Сашку посадили в тюрьму ещё по малолетке за ограбление. Во-первых, он был одним из немногих, кто носил Сашке передачки, а во-вторых, теперь все, кто считал Пантелея "шестёркой" мстили ему непонятно за что, точно мстят самому Сашке. Незаслуженное презрение Пантелей воспринимал как должное.
- Вот видишь, - горевал Сашка на свидании, - у меня фамилия Сажаев, вот и посадили-таки меня. Вот если б ты был судья, ты бы меня помиловал.
- Помиловал бы, - соглашался Пантелей, - потому что ты не злой.
- Скажешь, - давил из себя кривую ухмылку Сашка, но было видно, что ему от таких слов хочется плакать. - Ты это, если обижать будут, скажи им, что я тут не навсегда, выйду - бошки поотворачиваю. Мне уж сказали, что тебе за меня достаётся. Вот ведь крысы…
- Да ничего…
- Слушай, я тебя столько лет знаю, ты хоть раз на кого-нибудь обозлился?
- Не знаю…
- Да уж… В институт поступать будешь?
- Попробую. Отец говорит, мне на ветеринара надо учиться. Ягнят жалеть.
- Ну… это… он шутит так. Может, лучше на врача? Людей жалеть?
- Может. Я бы, наверное, хотел, но как мама скажет.
- Пантелей, тут самому надо решать. Ты отца с мамой, конечно, слушай, но тут точно самому надо решать. Баллов-то наберёшь?
- Наберу.