Она пошла, и я пошел рядом с ней.
- Хорошо здесь, - сказала она.
- Хорошо.
Мы подошли к обрыву. Противоположный берег Маны был низкий, заливной, весь в озерах и старицах. Горизонт отстоял от нас километров на двадцать и терялся в сероватой дымке. Я не хотел уходить, не уходила и она. Стоять с ней рядом было радостью, и я сказал:
- Ты очень похожа на одну женщину.
- Я знаю, - ответила она.
- Ты не можешь этого знать. Это было очень давно.
- Я все знаю.
- Ты колдунья?
- Нет-нет, - испугалась она. - Просто я все знаю.
- Тогда скажи, как ее звали.
Она назвала ее имя. Назвала правильно и добавила:
- Это и мое имя. Спроси еще что-нибудь.
Я не стал спрашивать, повернулся и пошел прочь от обрыва. Мне не хотелось ее ни о чем спрашивать. Она все знала. Я поверил в это. Я не хотел вспоминать то, что каждый день старался забыть. Но она догнала меня, остановила и потрепала рукой по макушке.
- Не обижайся. Мне очень хотелось побывать здесь.
- Пожалуйста. Я не буду мешать.
- Всегда ты так. Разве дело в том, чтобы только не мешать?
- Что же еще?
Она покачала головой. И грусть была в ее глазах.
- Нарви мне букет. Я возьму его с собой.
- Сейчас уже нет цветов.
- Цветов нет, но есть листья. Разве они менее красивы, чем цветы?.. Я помешала тебе? Ты хочешь остаться один? Скажи тогда, зачем ты приходишь сюда?
Я не ответил.
- Я приду сюда завтра, - сказала она. - А ты?
- А я - нет.
- Не верю. - Она повернулась и ушла, и растворилась среди берез. И тогда я бросился за ней, но не догнал, потому что некого было догонять. Только ветер вздымал маленькие вихри листьев и бежал дорожкой среди деревьев, словно это был ее след.
На следующий день я встретил ее с букетом листьев. Я излазил все овраги, стараясь найти красивые. Красные, оранжевые, темно-желтые и светло-серые. Букет ей понравился.
- Почему ты не захотел этого сделать вчера?
- Я боялся, - честно признался я. - Боялся, что не уйду от тебя.
- Ты и тогда боялся, - тихо сказала она.
- Когда тогда?
- Когда у тебя должен был родиться сын.
- Кто может знать, сын или дочь?
- Но я знаю. У тебя родился сын.
- Нет! Ты ничего не можешь знать. Это было давно. Тебя и самой-то еще, наверное, не было тогда… Да. У меня должен был быть ребенок. Но я не захотел этого. Струсил? Возможно. Тогда было слишком трудное время, чтобы рождались дети…
- У других все же рождались.
- Ну и пусть. Я ни о чем не жалею.
- А ты совсем не изменился.
- Ты говоришь так, словно знала меня раньше.
- Знала.
В тот день мы больше не говорили об этом. Просто бродили по лесу, загребая ногами листья, разглядывая муравейники, смеясь и радуясь солнцу и прозрачному воздуху. Я помогал ей перепрыгивать через ручьи, переносил через маленькие болотца, потому что она была в летних туфлях. Я разглядывал ее украдкой. Да. Она была очень похожа на ту женщину, только той сейчас было бы не двадцать лет.
- Хороший был день сегодня? - спросила она.
- День был самый лучший, - искренне ответил я.
- Ты уже однажды говорил это, - погрозила она мне пальцем.
- Значит, сегодня еще лучше.
- Мне пора. Я ухожу. А завтра снова буду здесь.
- Где ты живешь?
- Там же, где и ты. - И она ушла и снова затерялась среди берез, и маленькие смерчи побежали за ней, но не догнали и успокоились, улеглись желтыми полисами.
На следующий день я сказал:
- Ты и есть та женщина, которую я когда-то любил.
- Конечно, - согласилась она. - Я - это она.
- Как можно поверить в возможность такого?
- Но ты же сам пришел к этой мысли.
- Значит, это возможно?
- У нас стало возможным. А у вас нет.
- У вас, у нас… Как это понять?
- Я расскажу. Помнишь, в вашем классе учился один мальчишка? Белобрысый, худой. Он любил стихи и плохо справлялся с физикой.
- Помню! Мы же с ним потом в одной роте служили.
- Так вот. Он стал великим физиком. Он разработал теорию Возможных Миров.
- Неправда. Его убили. Я был с ним рядом, когда он упал. Я вынес его, но он был уже мертв.
- Расскажи…
- Что рассказать?
- Почему его убили, почему ты остался жить…
- В разведке. Мы неожиданно увидели трех автоматчиков. Он встал передо мной. Он заслонил меня.
- Вы увидели их одновременно?
- Нет. Я чуть раньше. Он смотрел в другую сторону. Надо было нам упасть.
- Ты и сейчас так думаешь?
- Я часто думал, что мог заслонить его прежде, чем это сделал он.
- Почему же ты этого не сделал?
- Не знаю.
- Так вот. Ты успел это сделать. Он вынес тебя к своим, но ты был уже мертв. Ты умер, а он остался жить.
- Нет. Все наоборот. Ведь я стою перед тобой.
- Это здесь. А в мире, который является для вас только возможным, тебя нет.
Я поверил ей, хотя не мог себе представить этого странного мира. Мира Возможного. И отсутствие себя в этом мире я не мог представить.
Был еще день. Я просил ее рассказать мне о Мире Возможного. И она рассказывала. И мир ее был прекрасен. Не своими городами и реками, не полетами, за пределы солнечной системы и радостным трудом. Он был прекрасен мыслями, чувствами и отношениями людей. Она рассказала мне про моих друзей. О белобрысом худом Поэте, который стал Великим Физиком. И о других, которых уже не было на этой Земле или о которых я ничего не знал. И чем больше она рассказывала, тем явственнее я понимал, что моя жизнь была цепочкой маленьких и больших предательств, невидимых окружающим, потому что они были спрятаны глубоко в душе; цепочкой страхов и сомнений, когда нужно было действовать прямо и решительно; цепочкой недомолвок, которые незаметно перерастали в боль и страдания других людей.
Я испугался любви к женщине, испугался, что она затянет меня в свой непонятный мне мир. И я посоветовал ей избавиться от ребенка, чтобы быть свободным. Я спрятался за спину своего лучшего друга, когда нам в лицо смотрели дула автоматов. Я не подал руки одному человеку, когда тот в этом нуждался, посмеялся над другим, когда этого не следовало делать, я ушел, когда мне не нужно было уходить, закрыл глаза, когда нужно было смотреть еще пристальнее, чем прежде.
- Неужели все это правда? - я покачал головой.
- Правда, - сказала она, имея в виду свое, потом посмотрела на меня и смолкла на полуслове.
- Не смотри на меня так, - попросил я.
- Что с тобой? - спросила она и погладила мен волосы длинными гибкими пальцами. - Ты поседел…
На следующий день она спросила:
- Почему ты никогда не спросишь о своем сыне?
- Так он все-таки родился?
- Да, в нашем мире он родился. Ему уже двадцать два года. Он работает летчиком-испытателем и любит одну очень красивую девушку.
Она рассказывала мне о нем, а я все слушал, слушал, слушал. Мне хотелось знать о нем все. Мне хотелось видеть его. И тогда я стал просить ее, чтобы она привела его сюда.
- Это невозможно, - сказала она. - Ведь его нет в вашем мире. И он не может появиться здесь.
- А ты? Значит, та женщина еще жива, если ты здесь?
- Да. Это должно быть так. Тебе не хочется увидеть ее?
- Я боюсь.
- Ты всегда боялся.
Она ушла и не появлялась целый год. А в этом году в конце сентября я увидел ее вновь. На том же самом месте. Она нисколько не изменилась. Ей снова было двадцать лет. Я бросился к ней и прижал к себе. И она не протестовала, только заметила:
- Ты изменился за год.
Да. Она была права.
За год я изменился.
Теперь я был не только слушателем, я рассказывал сам, а она смотрела на меня удивленными и радостными глазами. И глаза ее говорили: "Тебе стало лучше…" Да. Я прожил беспокойный год. Лучший год в своей жизни.
Мы рассказывали друг другу, а потом просто молчали, и желтые кружочки березового дождя падали нам на плечи.
- Ты был у нее?
- Был. Она не захотела меня видеть.
- И ты ушел?
- Нет. Я все же видел ее. И рассказал ей все.
- Она простила тебя?
- Нет. Но она улыбнулась.
- Ты любишь ее?
- Люблю.
- Ты вернешься к ней?
- Нет. Я ей не нужен. У нее есть семья.
И был еще день. И еще. Один счастливее другого. Она возникала среди белых стволов берез, и я бежал к ней. Мы сидели, обнявшись, у самой воды, и река медленно текла у наших ног, что-то шептала нам, чего нельзя было понять из-за ее глубины.
- Я хочу посмотреть на ваш мир, - сказал я вчера.
- Я ждала этого. Ты не боишься?
- Нет.
- Все равно это невозможно. Тебя нет в нашем мире. И ты не можешь в него попасть. Разве что на мгновение. Но тогда ты не сможешь вернуться назад. И, прожив мгновение там, исчезнешь, перестанешь существовать везде.
- Все равно я хочу увидеть его, этот мир. И тебя, и сына, и Великого Физика, и всех остальных.
- Подумай. Здесь мы могли бы встречаться еще долго.
- Нет. Разреши мне все увидеть собственными глазами.
- Хорошо. Подумай хотя бы до завтра.
…Она появилась среди берез, словно ждала моего прихода. Сегодня она не машет мне рукой. И не поймешь, веселая она или грустная. Она словно плывет по желтому ковру из сухих березовых листьев. Она останавливается в пяти метрах и смотрит на меня долгим взглядом.
- Здравствуй, - говорю я.
- Здравствуй, - отвечает она.
- Значит, я увижу их?
- Ты не передумал? Еще есть время.
- Нет. Я все решил.
Она подходит ко мне и треплет волосы на макушке.
- Поцелуй меня, - говорит она. - Там будет много людей.
Мы стоим, прижавшись друг к другу, двадцатилетняя женщина и я, уже совсем седой, поседевший в один день. Я чувствую, что она не хочет меня отпускать. Ведь теперь она потеряет меня навсегда. Она отталкивает меня и шепчет беззвучно: "Люблю".
- Люблю, - говорю я ей.
- Подожди меня здесь, - говорит она. - Я дам тебе знак.
Она уходит все дальше и дальше, медленными шагами, оглядываясь и останавливаясь на секунду. Обнимает березу. Может быть, ей трудно идти, или там кнопки неведомого мне аппарата.
Она отрывается от ствола, выпрямляется, зовет меня к себе. И я иду к ней.
Я хочу хоть на миг увидеть мир, в котором я не испугался своей любви, мир, в котором я не убил своего сына, мир, в котором я не предавал своих друзей, не прятался за их спины.
Я иду к тебе, моя молодость! Возьми меня хоть на миг!
Ветер взвивает сухие желтые листья, создавая маленькие стремительные вихри. Ветер режет лицо, сушит глаза… Я иду, и она все ближе, ближе. Остался один шаг…
Новелла десятая. Октябрь
Трижды в день мы ходим с Маркизом на этот пустырь.
Когда-то здесь был ипподром, но потом город разросся, забор и деревянную трибуну снесли, конюшни перевели в другое место. На новом ипподроме я никогда не был. А здесь началось строительство. Сначала возник Дворец Зрелищ и Спорта, но места еще оставалось много. Потом на другом конце - три девятиэтажки-башни. Плавательный бассейн пятый год зиял огромными пустыми глазницами окон.
Ипподром прикрыли, но еще долго строительство на нем не начиналось. Он весь зарос травой, полынью, репейником и ромашками. Тогда-то жители окрестных домов и начали заводить себе собак. Это волна прокатилась как эпидемия. А однажды жена и дети заявили, что нам нужна овчарка. Я предполагаю, что они сговорились предварительно, так как напирали на меня дружно и энергично.
Хорошо, сказал я, возьмем овчарку. Но собаки были в дефиците. В клубе служебного собаководства очередь за щенками растянулась уже на год. Я втихомолку радовался этому, потому что предполагал, что все заботы по уходу за другом человека свалятся на меня. А за год многое еще могло измениться. Но однажды жена принесла щенка, серого, толстого, симпатичного и сказала: вот у нас и овчарка! Эту "овчарку" она купила у какой-то старухи, которая продавала щенков возле магазина.
Никакая это была не овчарка, а обыкновенная дворняга, метис, помесь овчарки с лайкой. Плебей, одним словом. Но он привел в такой восторг всю нашу семью, так смешно переваливался с боку на бок на коротеньких лапках, звонко лаял и уже чего-то требовал, что мне тут же стало ясно: у нас появился новый член семьи. Да и потом, подумал я, какая разница: овчарка это, дворняга или дог? Ведь люди, может, и выбирают себе собак по породе, но уже любят-то их просто так. Смотришь, и спина прогнулась у иной собаки, и лапы задние саблевидные, рахит, да и только, а хозяин взахлеб рассказывает, какая она красавица да умница.
Плебею единодушно дали кличку "Маркиз". Он вырос сильным, своенравным, себе на уме, иногда даже просто шкодливым. Но последнее с возрастом прошло.
Утром и в обед я водил его на этот пустырь. А по вечерам мы часто уходили в лес.
Никогда ранее я не предполагал, что на свете существует столько пород собак. Овчарок и лаек на "ипподроме" было большинство. Но сюда водили и сеттеров, английских, ирландских и шотландских, спаниелей и коккер - спаниелей, догов и боксеров, пуделей и дратхаартов, эрдель- и фокстерьеров, болонок и даже русскую псовую борзую. Владельцы собак, да и сами собаки обычно держались группами, благо места-то вначале было предостаточно, большие собаки отдельно, средние и маленькие - тоже. Были у необщительные, гулявшие где-нибудь в сторонке. И только молодняк держался вместе, независимо от роста и породы. И смешно было смотреть на борзую, игравшую со спаниелем, или на дога, пытавшегося догнать юркую болонку.
Маркиз относился к овчаркам, догам боксерам и доберман-пинчерам настороженно, но с достоинством. Вздыбивал загривок, глухо ворчал, движения его становились замедленными, напряженными, в любое мгновение он мог взорваться. Драки между собаками все же происходили, хотя слава богу, не так уж и часто.
Октябрь.
Самое слякотное время. Земле уже не нужна влага, а дождь все льет и льет. Деревья голы, трава умерла. Но трижды в день в любую погоду мы ходим с Маркизом на этот пустырь. Я-то уж мог бы и не ходить. Есть кому заменить меня. Но я сам хочу так. Я беру в руки поводок с ошейником, говорю: Маркиз, пошли гулять! Маркиз поднимает голову. Он спал. Он сейчас очень много спит, вздрагивает во сне, рычит, повизгивает, дрыгает лапами. Собачий сон. Маркиз поднимает голову и послушно сползает с дивана, покорно стоит, пока я застегиваю ошейник. Маркиз, ведь мы же гулять идем! Гулять! Он смотрит на меня своими странными собачьими глазами. Он все понимает. И в этих глазах что-то есть. Что-то есть непонятное для меня, еще не человечье, но уже и не звериное. Я все хочу разгадать тайну его взгляда. Сейчас уже, конечно, по памяти, потому что я… Скажи, Маркиз, о чем ты сейчас думаешь? Но Маркиз молчит. Он немного оживляется, когда я деланно веселым тоном говорю: сейчас мы гулять пойдем! На ипподром! Он знает, что такое ипподром. Он знает много слов. И понимает он не интонацию, а именно смысл слов. Но сейчас он просто устал. А когда-то, лет пятнадцать назад…
Я еще очень хорошо помню, как в первый раз понес его на руках, как опустил на траву, молодую, свежую, мокрую от недавнего дождя, как он ошалел, испугался, потом взвизгнул от восторга, затрясся, приник к земле, вскочил, неуклюже отпрыгнул, а потом побежал, смешно, потешно, нелепо. Это и бегом-то нельзя было назвать. И тут же втянул в себя воздух, фыркнул, потянулся носом к траве, что-то узнал и поковылял уже более целеустремленно, что-то открыв для себя в этом новом для него мире. И с тех пор не уставал открывать.
А сейчас он устал. Сейчас просто нужно идти. Таков распорядок нашей жизни. И он это знает. Я открываю дверь, пропускаю Маркиза вперед. Он уже не рвет поводок, не напрягается, не спешит. Он стоит на площадке и ждет. Покорно, послушно, конечно, ведь он понимает, что мне нужно трижды в день выходить на улицу. Он знает, что если не выведет меня, то у хозяина начнет болеть голова, и я буду долго наощупь копаться в аптечке и вздыхать. Он все понимает, мой Маркиз, и начинает осторожно спускаться вниз по ступеням. Осторожно - не то слово. Осторожно - это когда есть выбор, когда можно и быстро. Но мы с ним теперь спускаемся только так. По одной ступеньке, с отдыхом на каждой площадке. И так целых девять маршей, пять этажей.
Ах, как он мчался тогда, вырывая поводок из моих рук, поскуливая от нетерпения. Да и я отставал разве что чуть-чуть. Конечно, сравниться с ним в резвости я никогда не мог. Воля, свобода опьяняли его. И познание мира.
Мы с ним жили в разных мирах. Кое-где, конечно, соприкасались. Но и там он, наверное, воспринимал мир по-своему. В лесу меня, например, в основном интересовал цвет, а его - запахи. Запахи, конечно, воспринимает и человек, но разве можно сравнить их способности.
Наша обычная летняя прогулка раньше была до Басандайки. Это шесть километров. От реки до шоссе километра два - три. Вот эти пятнадцать квадратных километров он знал наизусть. Пройти здесь можно было различными тропинками, они шли и вдоль, и поперек. Я как-то попытался сосчитать количество возможных, разумных, конечно, маршрутов. И насчитал их больше ста. Первый год Маркиз бегал, как ему хотелось. И мне приходилось искать его, свистеть. Далеко, впрочем, он никогда не убегал. Позже он на каждом пересечении тропинок останавливался и вопросительно смотрел на меня. Я рукою указывал маршрут. Но иногда я просто говорил: "бегай!", и тогда он волен был выбирать маршрут нашей прогулки сам. А однажды я составил маршрут заранее и решил ничего не приказывать Маркизу. Я шел и мысленно проигрывал в уме этот маршрут. Маркиз прошел его так, как я составил.
Я почувствовал, что между нами установилась какая-то странная связь. И теперь маршрут часто выбирал он сам. И я всегда знал его еще до прихода в лес. Я рассказывал об этом своим друзьям. Но они не верили. Самовнушение и все. В лучшем случае пес узнает мои намерения по моим неосознаваемым движениям. Пусть так. Я-то все равно думал по-другому.
Если дверь из подъезда на улицу бывала чуть приоткрытой, Маркиз останавливался и ждал, когда я открою ее настежь. И это относилось только к дверям в подъездах. В квартиру и в комнаты он открывал двери сам, с силой тыкаясь в них носом.
На улице идет дождь, мелкий и нудный. На асфальте тонкая пленка откуда-то всегда берущейся осенью грязи. А ведь в летние дожди мостовая всегда чиста, хотя и мокра.
Маркиз идет тяжело. Ему трудно. Он почти слеп, плохо слышит, ходьба причиняет ему боль, как и мне.
Но трижды в день мы должны выходить на прогулку. Ради меня.
С Маркизом мы раньше часто разговаривали. Разговариваем иногда и сейчас. Говорил в основном я. А он сидел передо мной и старался понять, что же я ему хочу сообщить. Много слов он понимал, я уже говорил об этом. Но иногда мы разговаривали и на философские темы. О смысле жизни, о погоде. Маркиз смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Он явно старается что-то понять. Он даже понимает. Он все понимает. В глазах внимание. Я говорю фразу, и голова его склоняется на другой бок. Иногда он нетерпеливо перебирает лапами, приоткрывает рот и издает какие-то горловые звуки, нечто среднее между ворчанием и мычанием. Он мучается от того, что не может поддержать разговор.