Я вроде бы понимал, что мне желают добра… Или, из жалости, чтобы не мучился, вздумали сразу прикончить.
Вместо того, чтобы похвалить, я сухо сказал помощнику: "Все! Готовьте раненого!"
– Уже готов!
Тут я не выдержал своей роли и с восхищением посмотрел на Якоба, но ничего не сказал, только подумал: "Хотелось бы знать, он догадывается, что я не имею понятие, что сейчас буду делать. Я ведь даже не знаю, что там случилось в этой несчастной полости."
15.
Мы приступили. Я сделал разрез через входное отверстие проникшего внутрь осколка, раздвинул края и почти сразу увидел рваный кусочек металла. Он торчал в районе печени на дне разорванного желчного пузыря, среди желчных камней. Слава богу, ни печеночная артерия, ни вена не повреждены, зато было много разлившейся желчи. Мне почти повезло. Забыв мальчишеское позерство, я уже ничего не видел, кроме раскрывшейся передо мной подобно цветку человеческой плоти. Внутри себя я слышал торжественные колокола: теперь я знал, что следует делать. И принялся за работу. Я удалил осколок, желчные камни, остатки самого пузыря, перевязал протоки, приступив к самому нудному делу – сбору разлившейся желчи и удалению отмерших тканей. За этим занятием и застал меня капитан.
– Самовольничаем, лейтенант? Это вам так не пройдет! Вы нарушили приказ, "полостных – не оперировать!"
– Так что же, им помирать?
– Не лезьте не в свое дело, лейтенант! Я здесь командую!
– Сер, Идет операция! Хотя бы наденьте маску!
– Не вам указывать! Это не операция! Вы придумали себе развлечение! За время, потерянное на желтую обезьяну, можно было отпилить десять рук и ног!
– Сер, он – желтый, потому что разилась желчь.
– А мне плевать! Я вижу, мы с вами не сработаемся!
Я поднял глаза к потолку и сжал губы.
– Молчите? Что, нечего сказать? – торжествовал капитан.
Якоб положил ладонь на мою руку. Он знал, почему я молчу. Мне, вдруг, так захотелось врезать усатому между глаз, чтобы очки разлетелись вдребезги. От ладони Якоба передавались тепло и спокойствие, и я постарался взять себя в руки. Не хотел, чтобы мое состояние повлияло на четкость работы пальцев. В конце концов, от этого зависела жизнь этой "желтой обезьяной".
Конечно, по-своему капитан был прав. Он отвечал здесь за всех. И в то же время, он был неправ, и я понял, в чем: будучи старше меня, он вел себя так же глупо, как я. Мы с самого начала невзлюбили друг друга. В этом не было ничего особенного. Просто, надо было притираться. Но он чувствовал власть, а я его раздражал.
Обработав полость антисептиком, мы вывели наружу дренажный тампон и зашили разрез. Когда раненого уносили, он еще спал. Я только успел напомнить Якобу, чтобы забрали ранец бедняги, когда принесли очередного "ампутанта". Я протянул ему кружку "анестезии", сказав по-английски: "Возьми, промочи, парень глотку. Сейчас будем петь". Я вновь рисовался. Несчастный не понял, а, выпив, заулыбался. И – слава богу.
И вновь заработал конвейер с пилой: расширенные зрачки несчастных, скрежет зубовный, вопли, стук падающей в урну конечности, и кровь, кровь, кровь – фонтаны и брызги крови. Мы работали, как машины.
У меня сводило желудок. С утра только – бокал шампанского. Потом стало сводить икры ног. Но первым не выдержал Якоб. "Все! Больше не могу!" – сказал он, когда очередной калека освободил стол. Остальные три стола давно уже были пусты – мы с Якобом перестояли всех.
Хотелось уйти куда-нибудь подальше, где бы меня никто не нашел, свалиться и закрыть глаза. Я брел, куда вели ноги. Не в вонючий зал, а в другую сторону. Впрочем, к запаху уже притерпелся. Несмотря на усталость, застоявшиеся ноги получали от движения удовольствие. Но в газах от усталости все расплывалось, и я двигался почти на ощупь. Подумав, снял с крючка на стене первый, попавшийся фонарь и понес в руке. По мере того, как проходило напряжение, зрение возвращалось. Я стал озираться по сторонам. Свет фонаря едва достигал стен нового зала. Декорации изменись. Вероятно, это было одно из тех помещений, о которых рассказывал Александр.
Я увидел в стене большую нишу и арочные галереи по сторонам от нее. Приблизив свет, я понял, что вижу не голые стены, а целый иконостас настенных росписей на библейские темы. Посредине был изображен сидящий на троне Иисус Христос. Слева и справа от него стояли апостолы. Рисунок показывал знаменитое чудо умножения хлебов и рыб. Кроме этого цветные росписи изображали Вознесение Христа, Воскресение Господне и целый иконостас апостолов и святых. Скорее всего, здесь когда-то был храм.
Разглядывая фрески, я двигался вдоль стены и чуть не упал: носок уперся во что-то мягкое. Приблизив свет, я увидел лежавшего человека. За спиной раздались мягкие чуть шаркающие шаги. Я узнал их. Это были говорящие шаги, передававшие не только повадки, внешность, но и характер Якоба. Я был уверен, он не шпионил за мной, а, скорее всего, тревожился и проявлял заботу о безусом юнце. С одной стороны, я не очень любил, когда мне покровительствуют. Но с другой, – если это случалось, то оказывалось, как правило, кстати (пример с Александром).
Мы оба склонились над телом. А, перевернув на спину, узнали человека со шрамом, которого оперировали по поводу полостного ранения. Я удалял ему желчный пузырь. Раненый тяжело дышал. Губы его шевелились. Он тихо бредил. "Как он здесь оказался!?" – удивился я. "Это действие хлороформа, – объяснил Якоб. – Похоже на самнабулизм. Такое бывает".
Речь помощника удивляла меня. Я ждал услышать акцент, но, казалось, не слышал слов вообще. Якоб говорил так спокойно, так тихо, что я все понимал, как будто он просто внушал мне мысли свои. "Надо позвать санитаров". Он удалился. Оставшись один, я осмотрел раненого. Повязка как будто была на месте. Подняв веки, проверил роговицу глаза. Мне показалось, она стала светлее. Оглядевшись, увидел ранец, с которым несчастный не желал расставаться. Приблизившись, тронул его носком. Услышав шипение, отступил и увидел змею. Ее голова поднялась из-за ранца на высоту полутора футов и, раскачиваясь, шипела и угрожающе раздувала свой "воротник". Якоб уже возвращался, ведя санитаров, набранных из пленных солдат Ораби. "Осторожно! – предупредил я. – Здесь – кобра".
– Сагиб, у нас ее называют змеей Клеопатры.
– Мне все равно! Я подумал, а не она ли его укусила.
– Нет, это хлороформ. Послушайте, как он быстро и четко бормочет.
– Что толку? Я все равно не могу разобрать!
– Зато я могу.
– Что он там говорит?
– Это не важно.
– Что же важно?
– Признак укуса – затрудненная речь. У него этого нет.
Раненого унесли. Змея уползла в какую-то щель, а мы с Якобом сели на пол, прислонившись к стене. Слава богу, пол здесь был покрыт только пылью веков, да еще циновками, которые предусмотрительно захватил мой помощник. "Сагиб, – смущенно сказал Якоб, – извините, вы не откажете в любезности принять от меня угощение. Вот, попробуйте домашней лепешки".
Я взял и поблагодарил, а, попробовав, поблагодарил снова: такой вкусной показалась "домашняя лепешка". Я забыл, когда последний раз ел. Некоторое время мы насыщались молча, затем он спросил: "Сагиб, вы случайно забрели в этот зал или вас что-то сюда привело?"
– Скорее всего, не случайно. Приятель на корабле рассказывал про катакомбы. Он говори о подземных храмах.
– Здесь, в самом деле, когда-то был баптистерий (крестильня). В Александрии тогда насчитывалось почти миллион жителей, но нам не было места под солнцем, и мы были вынуждены служить Иисусу Христу под землей.
– Ну да, зато потом, когда вырвались на солнцепек, вы уничтожили все, что осталось от Великой библиотеки!
– Почему мы?! Мы с вами! Я такой же христианин, как вы. Зло уходит корнями и в прошлое и в будущее одновременно.
– Вы правы. Ну что ж, нам пора возвращаться.
Мы встали и двинулись к выходу. Уже на пути к операционной я вспомнил о ранце, и мы вернулись за ним вместе. В этом было что-то мистическое: пройдет не так много времени, и мы узнаем, что в ранце египтянина крылось наше спасение.
16.
В Лондоне, собираясь в Египет, я пытался представить себе и сфинксов, и пирамиды, и храмы. Я предвкушал чудеса. Но не ждал, что события обернутся так, что на все это я буду смотреть глазами усталой мухи, как на случайную, бесполезную данность.
Спасая раненых от гангрены, чахотки и тифа, я потерял ощущение времени. В том месте, куда мы попали, я был единственный врач. Мне помогали фельдшер Якоб – копт (местный христьянин) и несколько, скорее всего, немолодых уже мусульманских женщин, лиц которых я никогда не видел: открыты были только щели для глаз.
Капитан сдержал слово – избавился от меня. Нас увезли в глубь страны подальше от городов и, где-то на краю пустыни, в маленькой опустошенной специально для нашего "приюта страданий" глинобитной деревне, сняли с подвод.
Нет, мы не удалялись от фронта. Мы сами превратились в опасный фронт. У нас не было легкораненых. Присылали только тяжелых и инфицированных. К нам поступали умирать. Нас избегали и сторонились. Нас обходили даже банды кочевников.
Главным подразделением в группе была похоронная команда во главе с муллой. А если быть честным: мы все были членами этой "похоронной команды". Не было почти никаких лекарств, тем паче средств обезболивания. Мои пациенты испытывали ужасные муки, однако переносили их стойко. Единственным, что придавало надежду и успокоение, было имя Аллаха. Губы умирающих шевелились, пока могли шевелиться, призывая его.
Всевышний находился всегда рядом с ними. И интенсивность его прославления нарастала с приближением смерти. Радость безнадежно больных – предвкушение передышки. А для тех, у кого эти радости были исчерпаны, оставалось предвкушение полного окончания мук.
Я не умел еще отстраняться и проходил этот путь вместе с каждым несчастным.
Я знал своего самого лютого недруга. Борьба с ним, мысли о нем приводили меня в неистовство. Как любой англосакс, с детских лет я приучен был к чистоплотности и гигиене. Но теперь в моем положении, в положении моих подопечных любая, даже самая незначительная нечистота, несла с собой катастрофу.
Миллиарды невидимых смертоносных созданий зрели и размножались в грязных повязках, в смрадных продуктах гниения, в нечистых руках, в несвежем питье, в нестерильной ножовке для ампутаций.
Горячее нильское солнце усиливало процессы гниения. Но прямые лучи его действовали так же стерилизующе как огонь, крутой кипяток или же стопроцентный спирт.
Флора Египта отличалась от флоры моей далекой родины, но помощники показали мне в каких зарослях Нильской долины надо искать растения, уже тысячи лет известные своими целебными свойствами. И у нас появилась аптека.
Якоб, невысокий сутулый человек, лет сорока, был добрым смиренным христианином, начисто лишенным амбиций.
Почти шестьсот лет копты были хозяевами языческого Египта. Они и сейчас продолжают чувствовать себя коренными жителями, хотя многие из них приняли обрезание и перешли в ислам.
Я так и не смог понять, где Якоб учился. У него не было никаких дипломов, но была практика не только войскового медика, но и акушера. Он рассказывал, что учился самостоятельно у других самоучек.
Якоб знал немного английский и мог служить мне переводчиком. Тогда как я, со своим классическим арабским, испытывал языковое бессилие. Именно он научил меня первым, самым необходимым для врача, фразам на диалекте. При этом он относился ко мне с пиитетом, называя "сагибом". Это обращение к европейцу было привезено из Индии. Но в арабском есть свое слово "сахиб" – друг. Разница в звучании слов "сагиб" и "сахиб" здесь – едва уловима. Требуя, чтобы он звал меня, как положено в армии, "лейтенантом", я всемерно старался оправдать его расположение.
Готовясь стать врачом, я никогда не строил планов специализироваться на ампутациях конечностей, тем паче без применения анестезии.
В университете я несколько раз присутствовал на такой операции. Сначала, как зритель. На старшем курсе – в качестве ассистента хирурга, то есть, на месте Якоба. И это – все.
Здесь я начал эту работу, можно сказать, с момента высадки и падал от нее в изнеможении в конце каждого дня. Из полостных раненых, в этих условиях, мало кто выживал. Основным в нашем деле являлась борьба с гангреной конечностей. Получалось, что я своими руками калечил людей. И даже мысль, что я спасаю несчастных от неминуемой гибели, не очень-то утешала.
Ампутируемые испытывали нечеловеческие страдания. А я чувствовал себя мясником-живодером, даже во сне продолжая видеть пилу, кровь и кости, слышать вопли несчастных. Но кроме меня здесь больше некому было делать это проклятое дело.
Практически Якоб знал свое дело лучше меня. Но он был только фельдшером, и я видел в его глазах благодарность за то, что без разговоров взвалил на себя весь этот кошмар.
У нас были раненые с обеих сторон: и от сил правительства, и от войск Ораби. Выхаживая, мы их не различали. Как сказала одна из наших мусульманских помощниц: "Аллах – для всех Аллах". Не то, что бы мы забыли, кто с кем воевал. Просто было не до того: боль и смерть всех примиряли. Один мучительный день походил на другой, сливаясь в сплошной кошмар. Этим дням, казалось, не будет конца.
Но произошло событие, которое вывело маленькую "колонию" из оцепенения.
В один из знойных вечеров к нашей обители страданий подъехали три вооруженных всадника. Спешившись, каждый из них запалил факел. Мы с Якобом как раз вышли из импровизированной операционной, когда приезжие вошли в халупу с ранеными. Побледнев, Якоб произнес два слова: "Шейх Абдаллах!"
– Вы их знаете? – спросил я.
– Нет, – отвечал он. – Но догадываюсь, кто им нужен.
Приезжие были уже внутри помещения, когда мы возникли у них за спиной. Один из них направил ствол в нашу сторону и крикнул: "Стоять! Один шаг – я стреляю!" Я понял это каким-то чутьем и заговорил по-английски: "Если вы больны, обратитесь ко мне. Я врач".
Двое других искали кого-то среди корчившихся на подстилках раненых.
Я услышал, сказанное с угрозою в голосе слово "сагиб". Один из "гостей", судя по осанке и тону старший, выпрямился и произнес две фразы, которые, по его разумению, я не мог не понять: "Где шейх? Всех сожгу!"
Он размахивал факелом.
Постойте. Какой еще шейх!? – искренне удивился я и увидел оцепеневшего от ужаса Якоба. На лице его не было ни кровинки. Теперь три ствола смотрели на нас.
Вы что не видите, что здесь раненые!? – мое удивление перешло в возмущение. – Немедленно уберите оружие и огонь!
Старший процедил сквозь зубы какую-то фразу. "Сагибу надоело жить". – тихо перевел Якоб. Мне стало, вдруг, весело и спокойно. Подумалось: "Наверно, сейчас я расстанусь с жизнью. И пусть. Уже тошно от всего этого!"
В маленьком замкнутом пространстве выстрел всех оглушил. Сначала один, и сразу – второй. Стрелял кто-то из раненых.
Два бандита свалились замертво. Якоб едва успел подхватить факелы, чтобы, падая, не запалили подстилок. А я уже держал ствол своего револьвера у виска – третьего, вынимая из его рук ружье.
На выстрелы прибежали солдаты похоронной команды, унесли трупы и увели в чулан пленного.
Я подошел к тому, кто стрелял. Он лежал в самом дальнем углу головой на ранце. Был очень худ. На бледном лице поблескивали капельки пота. Аккуратно стриженая бородка, с обеих сторон срасталась с усами. На левой щеке был заметен шрам от удара саблей.
"Сдайте оружие!" – скомандовал я, уверенный, что меня не поймут. В ответ, к своему удивлению, услышал английскую речь: "Подчиняюсь, лейтенант". Это был тот самый раненый, у которого я удалил желчный пузырь.
Он протянул мне два револьвера. По одному в каждой руке. Вот оказывается, что находилось в ранце.
Когда я вышел из помещения, Якоб догнал меня, пытаясь что-то сказать, но я оборвал его: "Раненого перевести в мою комнату. Быстро!".
– А как же вы?
– Устроюсь в своем кабинете.
Независимо от Якоба, я и раньше знал (от одной из сестер), что среди раненых инкогнито скрывается шейх, поссорившийся с Ахмедом Ораби. У меня не было ни времени, ни сил проводить разбирательство.
Почти не зная языка, я не очень стремился запоминать имена, кстати, не отличавшиеся большим разнообразием. Я ввел для каждого код, состоящий из латинской буквы, обозначающей помещение, где размещался раненый и номер его лежанки на полу. Этого было достаточно.
Самое существенное для меня представляли больные искалеченные тела. Если бы Ораби не послал людей найти и уничтожить своего врага, я бы не узнал не имени шейха, ни кода, под которым он у меня значился. Я решил переселить его ближе к себе, ибо не было гарантий, что ему уже ничто не грозит.
Шейх Абдаллах получил опасное полостное ранение, требующее особого внимания. К тому же, как не ряди, но выходило, что мы с Якобом обязаны ему жизнями.
Шейху было около сорока. Тяжелая рана и потеря крови иссушили его. Он казался мне стариком. Щетина на лице была "присыпана" сединой. Поражала стойкость Абдаллаха.
Для удаления гноя в рану вводился регулярно обновляемый дренажный тампон. Старый засохший тампон, пропитанный гноем и кровью торчал, как розовая морковка. Операция замены тампона должна была вызывать несказанные муки. "Ради бога, кричите, – просил я его. – Будет легче". Но он только тихо стонал, а лоб покрывала испарина.
Принадлежа знатному роду, Абдаллах, как я скоро узнал, учился военному делу в Англии. Он был князьком небольшого племени и, словно матерый лев, где-то в верховьях реки там, где, по словам его, Большой Нил встречается с Голубым Нилом, имел свой "прайд".
Однако, как большинство в этой стране, Абдаллах, прежде всего, был мусульманином. Все это вызывало мое любопытство, и когда выпадала минута свободного времени, я не упускал возможности его навещать.
17.
"Ахмед Ораби, конечно, ничтожество, но и хедив не лучше," – говорил шейх, подчеркивая свою независимость.
Мне показалось, что к Англии он относился скептически, а сами англичане представлялись ему людьми, утратившими природный стержень. Собственно, они уже перестали, по его мнению, быть людьми, как только ушла золотая пора с ясной и жесткой системой отношений между сословиями и, конечно же, – с Господом.
В общих чертах Абдаллах был знаком со всемирной историей. А истоками его философии, как и у многих, были наития и сладкие реминисценции, восходящие к детству. Именно чувства, по его мнению, являлись реальностью, а логика и дотошный анализ – антиреальностью, пытающейся сбить юдей с толку. Но мне все время казалось, что я не правильно его понимаю, что он гораздо сложнее, чем хочет казаться. Прежде всего, это относилось к вере. Нет, он не давал повода усомниться в преданности Аллаху. Но было подспудное недовольство каноном ислама, удивительным образом, выражавшееся через критику европейцев.