Но для нас это тоже не выход. Во всяком случае, мы его себе не позволим. Остается одно – осторожно оттягивать время. Вся история – череда попыток оттягивать время. А политика – только искусство его тянуть. Потому что в мире многое происходит подспудно и как бы само собой. Многое невозможно учесть. Основное мы просто чувствуем. Чувствуем, например, что не надо спешить, лучше выждать, внимательно проследить, куда повернут события. Когда же начнется движение, и наметятся перемены, постараться не упустить шанс. Вот к чему я пришел. И в этот момент появился новый оратор.
Он не взошел на помост. Его вознесли на руках. А за ним летел шепот, как вздох: "Махди! Махди! Махи!" – Мессия! Мессия! Мессия!
Я решительно пробирался вперед: хотелось увидеть лицо новоявленного Мухаммеда. Когда его опустили, я уже был среди тех, кто сидел, скрестив ноги на краю помоста перед очами оратора. Их лица были солидные седобородые. И сами они показались мне гладкими, словно их тоже сюда принесли на руках.
Оратор почему-то не начинал говорить, и тогда я перестал вертеть головой и, уставившись на того, кто стоял в центре, похолодел: прямо на меня смотрел сам шейх Абдаллах. И я вспомнил, он был как раз родом оттуда, "где Большой Нил встречается с Голубым Нилом" (а это центр Судана). Я вспомнил его почти ревнивое раздражение при имени Мухаммеда.
Все его загадки и странности легли, как лыко в строку: наконец-таки он получил роль, которой добивался всю жизнь. Его полного имени – Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед – раньше я просто не слышал. Зато сабельный шрам, по-прежнему алел у него на щеке.
Абдаллах ткнул в меня пальцем, словно воткнул кинжал и, обдавая слюной, закричал: "Неверный! Шпион! Взять его и привести ко мне!" В то же мгновение я получил удар по затылку, увидел вспышку, как от разрыва снаряда и лишился сознания.
Пришел в себя в полной темноте, а, очнувшись, чувствуя головную боль и намокшую от крови одежду, стал собираться с мыслями.
– Черепа они мне не проломили, – заключил я. – Но содрана кожа на голове и есть небольшое сотрясение мозга. Зато все остальное – хуже не придумаешь.
Ни я, ни шейх Абдаллах (он же Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед) никак не ожидали встретить друг друга. И теперь я лежал, как бревно, связанный по рукам и ногам, сознавая, что ничего хорошего меня здесь не ждет.
Думать, что это конец, не хотелось. И я говорил себе: "Нет! Не может быть, чтобы не было выхода! Выход есть. Он обязательно найдется".
Я дернулся, попробовал шевельнуться и понял: меня так связали, что если бы сейчас кто-то разрезал веревки, я бы все равно не смог двигаться: онемели конечности. Тело болело. Я застонал. И в этот момент снаружи донесся призыв муэдзина к молитве.
Прислушался. В голову мне пришла мысль. Но какая-то несвоевременная. Она явно опережала время и была бы уместна, если бы выход был уже найден. Я постарался себя успокоить: "Чего там, – и за это спасибо."
Сначала, кажется, все азаны звучат одинаково, но если хорошенько прислушаться, сосредоточив внимание, то можно научиться их различать.
Звучание зависит не только от индивидуальности и состояния муэдзина, но от многих вещей, например, от погоды или времени года, от того, что сейчас на дворе – мир или тревожное ожидание кровопролития.
Азан это не только призыв молиться, это еще и глас, обращенный к Господу: "О Аллах! Мы помним о тебе! Мы славим тебя! Мы тебе поклоняемся! Пожалуйста, не забывай и ты о своих рабах!" – именно этот подтекст явственно слышался мне в призыве.
Забрезжило какое-то решение. Провидение как будто говорило мне: "Положись на свой слух и свою память. Все зависит от них".
В больной голове моей, как удар колокола прозвучало слово "Нубиец". "Я нубиец!", "Я нубиец!", "Я нубиец!" – внушал я себе. В самом деле, я знал нубийский язык.
В отличие от арабов нубийцы коренные жители Африки, в том числе Судана, и многие суданские арабы использовали нубийский язык для тайных переговоров друг с другом в присутствии египтян (то есть жителей нижнего Нила).
Я снова впал в забытье, а когда очнулся, увидел перед собою фонарь. Ко мне приближались какие-то люди. Среди них я узнал Абдаллаха.
В помещении, лишенном окон, кроме фонаря появился новый источник света – факел в руке стоящего позади остальных араба.
Очень скоро я догадался, для чего этот факел был нужен. Но молча продолжал внушать себе: "Я нубиец!", "Я нубиец!", "Я нубиец!".
Подняв фонарь и пристально глядя мне в глаза, Абдаллах сказал по-английски: "Неверный, ты – в моей власти! Ответь, кто послал тебя за нами следить?"
Я молчал. Ругаясь, он повторил тоже самое на литературном арабском – он обращался ко мне на языках, которые, по его разумению, я должен был знать.
"Развяжи-ка ему язык", – приказал Абдаллах тому, кто держал факел.
Жар еще только приблизился к моим ступням, когда я закричал по-нубийски: "Не надо! Ой! Не надо! Во имя Аллаха, уберите огонь!"
– Ты кто? – удивленно спросил Абдаллах по-нубийски.
Я назвал имя одного раненого нубийца, которого когда-то лечил и даже назвал деревню, родом из которой тот был.
– Почему ты не черный? – спросил меня новый Махди.
– Я араб, – гордо произнес я на египетском сленге. – Мой отец – араб.
– А твоя мать – англичанка! – первый раз спросил Абдаллах по-египетски.
– Нубийка… – сказал я, делая вид, что стыжусь своей матери: среди жителей Нила нубийцы считались "нечистыми".
– Зачем приперся в Египет?
– Как многие, Ваша милость, следом за вами. Хочется лучшей жизни.
– Вот как!? – призадумался Абдаллах и тихо сказал: Нет, ты не араб… Похоже, ты – Сатана!
– А я, было, принял его за Сагиба, – громко сказал он для окружающих. Какое-то время Абдаллах молчал, потом подозвал помощника, что-то шепнул ему на ухо и удалился.
Я не слышал, о чем шептал Абдаллах, но, поместив себя мысленно, на его место, "расшифровал" суть его указаний.
Сначала с ног моих сняли путы. Потом еще раз звучал призыв муэдзина к молитве. Потом мне завязали глаза, посадили в повозку и куда-то недолго везли. Все происходило в такой последовательности, как будто тюремщики выполняли мой собственный план. Когда мне разрешили смотреть, я увидел себя в небольшом помещении с клочком чистого неба над запертой дверью.
Рану обмыли. Наложили повязку. Дали поесть. А, проснувшись, на утро, я увидел, что дверь распахнута настежь. Казалось, что я – свободен. Но чувствовал, это – не так. Выйдя, я остановился у двери и крикнул: "Эй, хозяева! Есть кто дома?"
Никто не ответил.
Приличие с моей стороны было соблюдено, и я спокойно, не прячась, поковылял со двора.
Я брел долго, временами ложился у дороги, делая вид, что сплю, прислушивался. Можно было спокойно спать под забором, зная, что нахожусь под надзором.
За мной искусно следили. Я чувствовал это всем телом, хотя никого не видел.
Впрочем, чтобы не выдать себя, я старался не вертеть головой и не таращиться по сторонам. Я только вслушивался, ожидая голос, и мысленно распутывая паутину трассы, проложенную подсознанием за тот промежуток времени, когда везли меня с завязанными глазами.
Только на следующий день я услышал знакомый призыв муэдзина. Он врезался в мою память так прочно, что я узнал его издалека. И, пока он звучал, приближался, мысленно очерчивая кружок на плане города.
А, когда муэдзин закончил, я повернул и двинулся в другом направлении. Там, где прозвучал азан, находилось логово Абдаллаха. Я установил это место, но и подходить к нему слишком близко было опасно.
7.
И теперь, когда "обследование больного" было закончено, оказалось, что передать результаты тому, кто может ими воспользуется, будет не просто: махдисты, буквально, наступали на пятки.
Они схватили Хасана, устроив засаду в конспиративном "гнезде" рядом с консульством.
Хасан был моей правой рукой. Его арест грозил катастрофой.
Мы, действительно, оказались на грани провала. Я узнал об этом на улице от связного, выдававшего себя за лоточника, и ответил словом "праща" – название плана, вступавшего в силу при таком повороте событий.
Схватив с лотка четки, я бросился прочь. Крича "Держи вора!", "торговец", устремился за "нищим воришкой", увлекая преследователей. На какое-то время, это сбило их с толку и позволило мне приблизиться к консульству. Однако, неподалеку от тайника, где держали Хасана, "ищейки-махдисты" снова напали на след.
Уверенные, что впереди меня ждет засада, они не спешили, предоставив событиям развиваться "по воле Аллаха".
Их цель была хватать каждого, с кем я буду встречаться. Однако при малейшей попытке уйти от преследования, меня бы тут же схватили.
Я шел лабиринтом из серых жилищ и заборов.
Улицы образовывали тупики, делали резкие повороты, обнажали руины, а за ними – трущобы, возведенные из обломков руин.
Кругом – грязь, нечистоты. Лишь глинобитные башенки голубятен (здесь ценится голубиное мясо) оживляли однообразие убогого человеческого муравейника.
В городе шли погромы, и в воздухе висел запах гари и крови.
Лабиринт из руин и серых жилищ в районе тайника был мне хорошо знаком, во всяком случае, лучше, чем идущим за мной махдистам. В конце концов, преследуя меня, они заблудились. Можно сказать, теперь я был их единственным ориентиром. Кроме этого они примерно знали, в какой стороне находится захваченный тайник Хасана.
Преследователей было пятеро: два постоянно споривших между собой бородача, изображавших из себя беев и три готовых на все мелких сошки на побегушках с редкими бороденками. Когда они теряли меня из виду, подкравшись с тыла, я мог со стороны наблюдать, как они суетятся и ругаются между собой.
Сейчас у меня были две задачи: я должен был организовать освобождение Хасана и передать консулу данные о махдистах.
Имелся план, которому я старался по возможности следовать.
В очередной раз, обойдя преследователей, я дождался момента, когда цепочка махдистов растянулась, и в каменных дебрях они потеряли из виду не только меня, но и друг друга. Я подкрался к идущему сзади и, зажав рот, почти без борьбы отнял у него оружие – острый кинжал. Махдист так трясся от страха, что, когда я его отпустил, кричать не стал, сообразив, что если узнают о потере оружия, его все равно в живых не оставят. От нечистоты и постоянного недоедания местные жители почти поголовно страдают хроническими заболеваниями и телесной слабостью. Но у них – культ оружия. Лезвие даже самого дешевого кинжала имело приличную закалку, и заточено было, как бритва. Сам я разбираюсь в этом только, как пользователь, но среди моих земляков кинжалы востока ценились всегда.
Многое зависело теперь от меня. Мое Сердце сжималось и каменело: нельзя было ни ошибиться, ни опоздать. Но и поспешность могла дорого стоить: суета всегда настораживает.
Неподалеку от тайника, в стене – амбразура, прикрытая изнутри ставней. А рядом на земле – несколько плоских камней один на другом. Я раздвигаю камни и достаю из "хрона" приготовленный для меня кожаный блокнот с прикрепленным карандашом.
Вырвав из блокнота листок, записываю: "Гарри 37!". "Гарри" – адресат. Цифра указывает на тайник, к которому я направляюсь. Восклицательный знак – команда: "немедленно атаковать".
Тихо стучу в ставень. Слышится шорох. Появляется щель, в которую может пройти только лист бумаги. Просунув листок, отхожу. Щель закрывается.
Укрывшись за выступом, жду.
Не проходит минуты, на плоскую крышу поднимается юноша. В правой руке у него – праща. Юноша срывается с места и большими прыжками по заборам и кровлям, уносится в сторону консульства.
Появляется бородатый махдист – одна из моих "теней". Он озирается по сторонам, а заметив, словно парящего над трущобами юношу, вынимает из-под полы револьвер и целится.
Выстрелить я ему не даю: опрокидываю ударом в челюсть, а когда стрелок вырывается, "успокаиваю", как это не отвратительно для хирурга, недавно добытым кинжалом. Прячу тело за выступ.
Доносится звон стекла. Он свидетельствует, что депеша, прикрепленная к камню и выпущенная искусным пращеметателем, перелетев небольшую площадь и, разбив окно, упала к ногам Гарри – моего приятеля и коменданта Британского представительства. Для меня этот звон – сигнал к действию.
Срываюсь с места, несусь по улице, как сумасшедший.
Миновав поворот к тайнику, вскарабкавшись по камням, на глазах испуганных обитателей попадаю в маленький дворик. Придвинув кучу корзин, перемахиваю стену напротив и оказываюсь на параллельной, еще более узкой и грязной, улочке.
Достав револьвер и приблизившись с черного хода к мазанке, где держат Хасана, укрываюсь за грудой камней, в ожидании продолжения действия.
Долго ждать не пришлось. Еще не выровнялось дыхание после "скачек с препятствиями", когда с другой стороны донеслись крики и выстрелы.
Шум приближался. Наконец, циновка, прикрывшая лаз, вздрогнула и отлетела.
Через проем выбирался огромный детина с винтовкой английского образца. За ним двое махдистов волокли связанного Хасана.
Я скомандовал: "Бросить оружие!" Вздрогнув, "детина" стал палить наугад, а я на таком расстоянии промахнуться не мог. Остальные подняли руки.
В тишине слышно было, как стонет мой избитый приятель. А затем из проема показалась усатая физиономия Гарри.
"Эвлин, ты здесь?" – от зычного голоса вздрогнула пыль, покрывавшая улицу.
"Все в порядке!" – отозвался я, распутывая веревки Хасана.
8.
Уже через сор заточено ок минут "дервиш", обернувшийся капитаном армии Ее Величества, стоял перед консулом, докладывая обстановку в столице.
Многие факты, действительно, приводили в отчаяние, и я чувствовал, как, по мере доклада, моя тревога передается посланнику.
Он выглядел дедушкой, хотя ему и пятидесяти не было. Тучноватый, страдающий "нильской лихорадкой", он кутался в теплый халат, который я уже видел на нем, когда являлся по вызову.
Его бил озноб. Усердием и родословной вполне заслуживший право на спокойную жизнь, стареющий аристократ вынужден был решать вопросы, мучительные для здоровых и молодых.
По лицу моего визави трудно было понять, что он, думает. Я говорил, стараясь предвосхитить вопросы, не оставляя зазоров между фактами и выводами из них.
Когда я кончил, он долго молчал, как будто забыл про меня. Наконец, вздохнув, вернее, издав долгий стон, посланник сказал: "Мой приятель Мей говорил о вас много лестного. Я и сам знал вас, как человека весьма сведущего в медицине и в совершенстве владеющего местным наречием, однако, не ждал обнаружить такого обширного кругозора и понимания того, что происходит в Египте".
Я смиренно ответил, что обязан всем Человеку, которого он только что упомянул и книгам из его несравненной библиотеки.
Мой ответ соответствовал тону, которым изъяснялся посланник, но упоминание о библиотеке, казалось, привело его в замешательство, вынудив круто оборвать разговор: "Однако, у нас мало времени. Мы должны действовать!" – его голос дрожал.
Взяв себя в руки, консул добавил спокойнее: "Идите сейчас в лазарет, навестите своего друга Хасана. Так его, кажется, звать? Проверьте, что там с ним делает наш "костоправ". Я подготовлю бумагу хедиву, и Гарри, под охраной гвардейцев, отправится с ней во дворец. Вам лучше присоединиться к нему."
Когда я спустился к Хасану, он крепко спал: местный лекарь знал свое дело.
Минут через тридцать вызвали к консулу. В дверях я столкнулся с Гарри. Направляясь к выходу, он успел мне шепнуть: "Жду внизу".
На ремне болталась полевая сумка. Должно быть, пакет для Хедива был уже в ней.
Доктор Баренг, – начал посланник, – вы правы: ставка правителя, в самом деле, должна переехать в штаб наших сил. И вот еще что… У меня имеются сведения, что, арабский корпус вашего госпиталя стал гнездом заговорщиков, которые под личиной больных или раненых отсиживаются там до подхода основных сил мятежников.
Тут он оборвал себя на полуслове, и я сжался в предчувствии новой беды.
Раз уж заговорили о госпитале… – продолжал чиновник, – у меня для вас – печальная новость… Не хотел сообщать… Но вы бы узнали и так.
Кряхтя и поеживаясь, консул доковылял до окна и закрыл его. Меня бесила его медлительность: "Господи! О чем он там "не хотел сообщать?""
Проклятая гарь! – он явно оттягивал время. – Дикий город! Дикий народ! Ради Аллаха, готовы испепелить все на свете! Им, видите ли, библиотека мешала! А ведь приятель ваш как будто оправдывал их: "Не они к вам, а вы – к ним пожаловали. Как умеют, так и живут"! – Ну, вот и дожили!
Наконец, до меня дошло. Я давно уже чувствовал запах пожарища, но лишь теперь догадался: это была не обычная гарь, – сложный дух паленой бумаги и горящих папирусов – нечему больше здесь так дымить… А значит старания Мея, подвиг всей его жизни, его мечта вернуть человечеству Александрийское Чудо – все, все напрасно!
"Что с ним?" – спросил я одними губами: Консул поник головой. К уже сказанному ему оставалось добавить немного.
– Александр пытался спасти свои книги…
– Он жив? –
– Кто-то вынес его из огня.
– Кто? – ревниво вскричал я, точно это имело значение.
Говорят, что – раввин… Мей доставлен с ожогами в госпиталь, и пока еще жив. Но кожа, как мне сказали, поражена почти полностью…
Я ощутил пустоту под грудиной. Ни в храмах, ни в пирамидах, ни в собраниях книг – только в нем одном для меня воплощалось все то бессмертное, чем могла гордиться страна, отнявшая у него жену, дочь, а теперь и дело всей жизни.
Но это его страна – колыбель его предков! Здесь он родился, вырос, любил и…был предан!
У ставки хедива мы с Гарри расстались. До госпиталя было подать рукой, и я торопился, надеясь застать Александра живым. В коридоре столкнулся с шефом.
Когда полковник, вдруг, стал поздравлять, я не сразу сообразил, что речь идет о присвоении мне майорского звания. Но и сообразив, не почувствовал радости: "гибнет вселенная, а меня угощают конфеткой". Я думал только о Мее.
Войдя в палату, я увидел натянутую на каркас ослепительно белую простыню. Она не должна была прикасаться к телу.
Облик несчастных с фатальным поражением кожи, ужасен и для видавших виды врачей.
Голова была приоткрыта, и еще узнаваема, хотя кожа свисала лохмотьями.
Когда я приблизился, оголенные веки разжались. Вспухшие губы зашевелились.
Донесся чужой, сиплый голос: "Эвлин…Вы долго не шли… Думал… уже не придете…"
Я прервал его: "Вы же умница, Мэй! Ваша жизнь драгоценнее всех этих книг! Ну, зачем вы полезли тушить!?"
Невозможно было… смотреть…
На вас теперь – тоже!
Простите…
Рядом, под простынею с таким же каркасом, кто-то зашевелился. "Оставьте человека в покое! – послышался голос Аарона. – Спросите лучше, зачем полез я? Отвечу: "Таки, был идиотом!""
Я вскричал: "Птоломей! Вы потомок властителей этой земли! Как случилось, что в этой стране нет здоровых людей – почти все население мочится кровью и охвачено бешенством! Вы обещали, что явится "лорд", и наступят годы стабильности!"
– Потерпите… Будет вам лорд… – шептал Мэй. – Скоро… только уже без меня… Его имя…
Он хотел приподняться. Я слышал звук "к" или "кх", или, может быть, "кр", словно косточка в горле застряла.