5
Один состоятельный образованный человек из южного района города предложил нам свою библиотеку - примерно десять тысяч томов. Цену он не назвал, зато попросил нас приехать к нему, чтобы осмотреть книги и оценить их. Он сразу дал понять, что не собирается запрашивать настоящую цену, зная, что мы столько заплатить не сможем. Какие-то деньги он хотел бы получить, но надо еще посмотреть, короче, он откровенно намекнул, что речь идет практически о дарении.
- Благодетель какой-то, - проговорил я, когда Зандер поведал мне эту историю. - С чего это он книги отдает?
- Нарушитель, а не благодетель, - ответил Зандер. - Поэтому и отдает. Готов спорить на что угодно, он хочет как можно скорее покинуть страну, пока они не успели привлечь его к ответу. В такой ситуации вывозить десять тысяч томов ему не с руки.
Я ничего не понял, и Зандеру пришлось объяснять.
- Ты не забывай, что я, в отличие от тебя, все время оставался в столице, - начал он, - и хотя я старался держаться в стороне и носа не высовывал, но все же очень многое видел.
Поначалу я хотел было спросить его, не состоял ли он в какой-нибудь группе сопротивления. Зандер был не из тех, кто трубит о своих подвигах налево и направо. Но все-таки спрашивать не стал, чтобы не вынуждать его делать признания, к которым он не был расположен, и вместо этого выслушал историю человека, библиотеку которого нам предстояло принять.
Этот самый Оливер Кольберг, 1964 года рождения, то есть шестидесяти пяти лет от роду, до путча считался одним из самых выдающихся немецких правоведов-государственников и специалистов по конституционному праву. Наверное, было уже поздновато, когда Берлинский университет имени Гумбольдта решился пригласить его к себе; до того Кольберг преподавал в Гейдельберге. Как эксперт по конституционным вопросам он был незаменим, в особенности если государству требовалось еще на два-три оборота завинтить гайки в отношении правительства и ограничения свобод граждан. Но прежде всего Кольберг заметно выделялся своим стилем. Согласно единодушному мнению в те годы его немецкий был самым лучшим, самым метким немецким языком, круг его читателей состоял далеко не только из юристов, он был популярен как писатель. Тоненькие брошюрки о положении дел в суде читались как романы, а если тематика их выходила за границы собственно правовые, тиражи достигали масштабов, которые для юридических книг были совершенно немыслимы. В одном из отзывов на его эссе говорилось, что никто не может избежать того "жуткого состояния тревоги", в которое погружается всякий читающий фразы Кольберга, и только один-единственный критик распознал за "формулами, при всей своей отточенности сияющими каким-то таинственным светом, неистовое властное желание загнать весь мир и все находящиеся в нем вещи в прокрустово ложе языкового порядка и одновременно удерживать их в невесомости, заставляя танцевать".
- Именно этим, - сказал Зандер, - он занимался всю свою жизнь. Поэтому к нему и сегодня трудно подступиться.
Итак, столица, где в годы перед путчем он вращался в самых влиятельных салонах, находясь на вершине своей профессиональной и общественной репутации, будучи к тому же a ladies’ man, что на английском языке выражает суть феномена гораздо точнее, чем немецкое "соблазнитель", - английское слово ясно показывает, что замешаны всегда два человека. Говорят даже, рассказывал Зандер дальше, что он увел молодую жену у последнего немецкого канцлера, исполняя обязанности его неофициального советника, но это уже никак не могло ему повредить, ибо вскоре разразился путч и канцлера, как известно, расстреляли.
По-настоящему нужных людей, однако, не расстреливают, даже если они служат противнику; их просто присваивают. Если говорить кратко, главная способность Кольберга заключалась в том, что он с гениальной убедительностью мог превращать черное в белое и белое в черное, а Генерал и его хунта нуждались в этом больше всего. Обыгрывая инициалы Кольберга, его за глаза прозвали О’кей, поскольку он умудрялся, оперируя блестящей аргументацией, оправдывать все, что происходило после 2016 года, ничем себя не замарав. Например, вы не найдете в его сочинениях ни одной фразы, которая оправдывала бы пытки или хотя бы неограниченное содержание под стражей, которое хунта ввела почти сразу, обрекая своих врагов при необходимости на пожизненное заключение безо всякого судебного процесса. И тем не менее сквозь все работы Кольберга красной нитью проходит мысль о том, что Генерал защищает страну, благосостояние граждан и правопорядок.
Никаких официальных политических постов Кольберг не занимал и политическим функционером никогда не был. Он продолжал оставаться блестящим преподавателем государственного и конституционного права - теперь уже в университете имени Гумбольдта - и официально даже не участвовал в разработке новой конституции, которой обеспечил себя режим. Этим занимались его подручные, молодые люди, писавшие у него диссертации, или те, кого он продвигал. Кольберг по-прежнему был излюбленным гостем салонов, которые после путча продолжали процветать, а остальное время проводил у себя на вилле, в южной части города, где, по непроверенным данным, иногда гостило от десяти до пятнадцати женщин и где у него были тысячи книг, и число их все время увеличивалось.
Именно туда мне предстояло теперь отправиться, чтобы оценить библиотеку и договориться с Кольбергом. Кафедру после падения хунты ему не вернули, однако деньги продолжали платить, хотя и в чуть меньшем объеме, вплоть до окончательного выяснения правовой ситуации (экспертное заключение на этот счет писали другие люди). Примерно за год до катастрофы, после поражения в Райхенфельсе, Кольберг от режима дистанцировался; нет, он не допускал критических высказываний, просто под предлогом проблем со здоровьем перестал писать заказные работы. Это стоило ему кафедры, которую отобрали незадолго до крушения режима, поэтому позже у него был повод указывать на то, что он состоял в оппозиции и поэтому попал в немилость. Однако теперь, пять лет спустя, возникла идея начать против него судебный процесс, поэтому Кольберг, по предположению Зандера, решил быстренько смыться, чтобы на старости лет не оказаться за решеткой, если дело закончится для него наихудшим образом.
- Ты что, никогда о нем раньше не слышал? - спросил Зандер, закончив рассказ.
Я покачал головой:
- Все эти годы я провел на западе, далеко отсюда, Кай. К тому же я был коммерсантом, и все это меня не больно-то интересовало.
- Вот именно поскольку ты был коммерсантом, ты к нему и поедешь. У тебя лучше получится торговаться. А я не смогу переступить через себя и подать ему руку.
- Но меня ты все-таки посылаешь, и хотя мы точно не сможем заплатить настоящую цену, все равно фактически поможем ему избежать расплаты.
Зандер кивнул.
- Да, это ты красиво сказал - про расплату. Но если я стою перед выбором: получить десять тысяч книг по сходной цене или же отдать кого-то в руки правосудия - не исключено, что заслуженно, - мое решение будет в пользу десяти тысяч книг. Кольберг все равно рано или поздно умрет, возможно, в покое и довольстве, а может быть, в нищете и забвении. Но у книг всегда есть шанс сохраниться. Вот адрес. А это интервью, которое пару месяцев назад "Нерон" взял у злейшего критика Кольберга. Прочитай, у тебя хотя бы появится общее представление о человеке, с которым тебе предстоит иметь дело.
Документ 4
Система Кольберга. Беседа с историком Кристофом Линденбаумом, приват-доцентом (Dr. phil. habil.) Боннского университета
Пришли два редактора журнала "Нерон", один из раздела "Политика", другой из раздела "Культура". Беседа происходит на частной квартире Линденбаума в Обервинтере. Дом, бунгало в стиле 60-х годов XX века, выходит задним крыльцом к Рейну. Слышно, как с мерным стуком движка мимо идут большие баржи и прогулочные теплоходы рейнского речного пароходства "Кёльн-Дюссельдорф", компании, которая целой и невредимой прошла сквозь все политические и общественные перипетии и дожила до наших дней.
"НЕРОН": Вы очарованы им или, следуя известному правилу, никогда не упускаете из виду образ вашего врага?
Линденбаум: Что до меня, то ни о какой очарованности и речи быть не может.
"НЕРОН": Но мы видим в ваших работах совсем другое. Разрешите, я процитирую: "Никто не может избежать того жуткого состояния тревоги, в которое погружается человек, читающий фразы Кольберга".
Линденбаум: Я ведь здесь его не хвалю, это нельзя понимать как похвалу.
"НЕРОН": Конечно. Но ваше восхищение им в этих строках чувствуется.
Линденбаум: Мы вполне имеем право ожидать, что ученый, много лет изучающий свой предмет, очарован им, не так ли? Хотя это бывает, к сожалению, слишком редко. Большинство исследователей уже на раннем этапе находят свою маленькую делянку и на протяжении десятилетий окучивают и удобряют ее изо всех сил.
"НЕРОН": С Кольбергом у вас именно такой случай?
Линденбаум: Только на первый взгляд. Мною руководит другое.
"НЕРОН": И что же?
Линденбаум: Вражда.
"НЕРОН": А какие причины? Личные? Профессиональные?
Линденбаум: Если вы подразумеваете, что он вставлял мне палки в колеса - нет, такого не было. Я историк, Кольберг - юрист-государственник и специалист по конституционному праву. Так что наши интересы не пересекались. Личные мотивы? Но я никогда с ним не встречался. Да и не стремлюсь к этому.
"НЕРОН": Что же тогда породило враждебные чувства?
Линденбаум: То, чем все восхищаются, и я в том числе, - его стиль. И функция этого стиля. А также функция этого человека в государственном механизме.
"НЕРОН": Давайте с этого и начнем. Как бы вы все это описали?
Линденбаум: Такие системы, как хунта, имеют обычно своего главного идеолога, который из различных лоскутков кроит официальное учение. В основном это вполне безобидные болтуны - хорошо, "безобидные" здесь не самое удачное слово. Итак, болтуны, перекормившие свои мозги теорией и одержимые какой-нибудь идеей фикс. Как правило, сказать им особенно нечего, зато должность они занимают солидную. Кольберг действовал совершенно по-другому. Его главное оружие - это его стиль.
"НЕРОН": А именно? Мы целиком обратились в слух.
Линденбаум: Он, бесспорно, из тех, кто блестяще владеет пером. Стиль его совершенно не похож на немецкий, он скорее латинский, то есть четкий, отточенный, лаконичный. Затем этот стиль повсеместно принимают за содержание - что-то вроде "le style, c’est I’homme", если можно так выразиться, и вот он уже воспринимается как воплощение прозрачности. Другими словами, никто больше не интересуется тем, что, собственно, Кольберг говорит, всех интересует только то, как он говорит.
"НЕРОН": А что же он говорит, с вашей точки зрения?
Линденбаум: Ничего определенного, в том-то все и дело. Если вы попытаетесь выявить в этих текстах содержание, то поймете, что оно неисчерпаемо и может быть истолковано совершенно по-разному. Рай для герменевтов. Он никогда не высказывается определенно, но всегда - очень решительно. Соответственно, читатели могут толковать его так, как им заблагорассудится. Это делает его, во-первых, пригодным для отстаивания чьих угодно интересов, а сам он становится ценным союзником для кого угодно. Этим и объясняется его карьера.
"НЕРОН": То есть он - воплощенный оппортунист.
Линденбаум: Возможно, но сам он этого не осознает. Конечно, некоторые из его сочинений - откровенно оппортунистические, прежде всего "Решающий час", написанный сразу после путча. Сейчас он, возможно, пожалел, что это написал. Да и публикация появилась, кажется, в какой-то газете, ведь тогда, в новых условиях, каждый хотел как можно скорее заявить о своей правильной позиции, чтобы обеспечить себе доходы. Другие тоже так поступали.
"НЕРОН": Но вы ведь так не поступили.
Линденбаум: У меня все равно не было бы никаких шансов, даже если бы я захотел. Я на тот момент уже слишком сильно высунулся. Было ясно, что в университете мне больше не место.
"НЕРОН": И чем же вы занялись?
Линденбаум: Только не делайте вид, что вы этого не знаете. Ваш журнал известен основательностью в подходе к сбору информации.
"НЕРОН": Но мы хотели бы услышать об этом из ваших уст. Чтобы наши читатели тоже узнали.
Линденбаум: Я устроился в управление концерна по переработке отходов "Норд" в Ганновере. Конечно, не на руководящую должность. Зарплата была скромной, но в Ганновере и на скромные средства можно очень неплохо жить, если с умом подойти к делу. Там я куковал девять лет. Кроме того, моя совесть была чиста, потому что я не делал ничего дурного, мне не приходилось говорить или писать что-то такое, за что мне потом могло быть стыдно, и к тому же я заботился о чистоте и охранял окружающую среду.
"НЕРОН": А как вам удалось туда попасть?
Линденбаум: Помог старый школьный друг.
"НЕРОН": Теперь наши читатели тоже это знают. Значит, вы были во внутренней эмиграции.
Линденбаум: Называйте как хотите.
"НЕРОН": Спасибо. Давайте вернемся к Кольбергу. Вы сказали, что он, возможно, не осознает себя как оппортуниста.
Линденбаум: Ну нет, так не бывает. Скажу иначе: его бессознательное отчетливо намекало ему, что именно в каждом случае будет для него самым лучшим. Я-то имел в виду нечто другое. Кольберг со всей отчетливостью и решительностью воплощает принцип неопределенности и неясности. Можно было бы сказать также: принцип всего скользкого и неуловимого. Все эти фразы, на первый взгляд острые и отточенные, создают в итоге нечто, больше всего напоминающее картинку-загадку. И оттого, как ты ее повернешь, зависит ее использование в собственных интересах. Таким образом, Кольберг был прекрасно совместим с хунтой, точно так же, как и с прежними правителями; не исключено, что и с будущей властью он легко нашел бы общий язык.
"НЕРОН": То есть классический оппортунист.
Линденбаум: Нет. Классический обманщик, и сам этого не осознает. Он просто хочет блистать, и все, и чтобы голова шла кругом от собственного блеска. Скажу еще точнее: этот блеск увлекает его, и тогда он уже сам толком не знает, что говорит. Ведь болтливость может облекаться в очень добротную стилистическую форму. Такой тип интеллектуала существовал всегда.
"НЕРОН": А как вы можете оценить его с точки зрения морали?
Линденбаум: Оценке с точки зрения морали этот тип совершенно не поддается. Он всегда опирается на ту точку зрения, что от креативного мышления нельзя требовать однозначности - и это правда - и что он не может нести ответственность за практические выводы, которые делают из его высказываний другие. Категория морали здесь неприменима.
"НЕРОН": Значит, вы считаете, что он вскоре снова обретет вес и получит обратно свою кафедру?
Линденбаум: О последнем ничего сказать не могу. Сейчас ходят интенсивные слухи о судебном процессе. А юридическую сторону дела я знаю слишком мало.
"НЕРОН": Ну а у вас какие перспективы? Вы-то получите в будущем кафедру?
Линденбаум: Без комментариев.
"НЕРОН": Господин доктор Линденбаум, мы благодарим вас за интервью.
6
Утром после полубессонной ночи, принесшей мне знакомство с Элинор, я поехал к профессору Кольбергу в южную часть города. Впервые после приезда я покинул территорию. Мы еще раз все хорошенько обсудили с Зандером в библиотеке, и я направился к выходу. Было без нескольких минут десять. Проходя мимо "Алисы в Стране чудес", я увидел Элинор, она снова стояла в дверях. Я едва удержался от глупой фразы:
- Неужели это опять вы?
- Куда путь держим? - спросила она.
- Книги еду отбирать да торговаться. Ну а ты? Перерыв?
- Да, причем большой. Решила проблемку. Можно наконец поспать.
- Поздравляю, - сказал я. - Ночью решила?
- Утром сегодня, около семи, - сказала Элинор и устало улыбнулась, - вдруг дошло. Успеха в книжном деле!
Вообще-то Зандер мог дать мне свою машину, но накануне выяснилось, что она не заводится. Автосервиса у нас на территории пока не было. Анархистам их таратайка сегодня была нужна, а больше Зандер никого не удосужился попросить, хотя определенно нашелся бы кто-нибудь, кто мог дать нам свою машину.
Меня-то это вполне устраивало, я предпочитал неторопливо проехаться на юг столицы, глядя по сторонам, а не сидеть за рулем. Когда я в сентябре приехал из Аахена, меня доставило на территорию частное такси. Сейчас частных такси уже нет, поэтому стоит кратко пояснить, о чем идет речь. В первые годы после свержения Генерала в крупных городах возле вокзалов, в аэропортах и на больших площадях стояли машины, на которых не было опознавательных знаков такси, но по определенным приметам их легко было опознать. Они создавали конкуренцию официальным таксомоторным паркам, а клиентов возили по цене, которая составляла меньше половины обычной. Официальная служба такси и так называемые силы правопорядка долго не знали, как справиться с этим нелегальным извозом, потому что никто не мог запретить водителю посадить пассажира в свою личную машину: он вез друга, хорошего знакомого, и все тут. Деньги? Какие деньги? Помилуйте, я с друзей денег брать не собираюсь! В таких машинах, само собой, и счетчиков-то никаких не было, о цене договаривались перед поездкой. Бывалому пассажиру тарифы были известны.
Вся эта сеть была на удивление хорошо организована, а большая часть выручки поступала в центральный офис где-то к югу от Гамбурга. Люди, пользовавшиеся частным такси, вроде меня, ничего не знали тогда про сеть, и даже водители были, как правило, просто люди, искавшие работу и нашедшие ее здесь. Лишь позже выяснилось, что всю эту систему дергали за ниточки бывшие сторонники и деятели хунты, подобно некоторым предприятиям в других сферах. Барыши по большей части тратили на закупку оружия, как стало известно позже, ведь свергнутый режим сдаваться не собирался. Никто не знал, жив ли Генерал и где он может скрываться.