Я молча наблюдал за ним. Субъект не вызывал у меня никаких чувств, кроме раздражения. Я даже не пытался понять, имел ли он ко мне какое-нибудь отношение в прошлом. В том прошлом, в котором я был всего лишь человеком.
Его распирало от удовольствия и радости. Слепец! Сказать ли ему, что он тоже - Господь Бог?
- Где ты сейчас обитаешь? Небось, большим человеком стал? - Он напирал на меня, словно танк.
Я пожал плечами.
- Что, неужели не повезло? - Он сочувственно округлил глаза, и мощные линзы его очков округлились вдесятеро. - Всё также прозябаешь в своей конторе? Простым инженером?
- Простым инженером, - эхом отозвался я, надеясь, что он скорее отвяжется, если узнает правду. Но надеждам моим не суждено было сбыться.
- Вот невезуха-то, - он покачал головой, и очки его заволокло туманом сострадания и жалости. - А я, брат, в начальники выбился, отделом руковожу! Так-то. А помнишь, как я у тебя сопромат списывал? - Он заговорщически подмигнул и слегка двинул меня плечом.
"А я стал Богом", - чуть было не брякнул я, но вовремя спохватился. Зачем? Зачем пробуждать в людях смятение и зависть? Опыт, который я обрёл в сновидениях, не даётся в беседе с забытым однокашником. Пусть уж остаётся в неведении - и до потери пульса упивается сознанием собственного величия, которое соизмеримо для него с должностью начальника какого-то там отдела… Рождённый ползать, так сказать…
- Помню, - сказал я безжизненно, хотя даже понятия не имел, что такое сопромат.
- Да что с тобой, Андрей? - Он озабоченно заглянул мне в глаза и перестал улыбаться. - Ты словно неживой какой-то.
Проницательности ему не занимать. Ведь я, действительно, не живу, пока обитаю в чуждом мне мире.
Я молча скучал и ждал, когда он от меня отвяжется.
Кажется, он начал что-то понимать. Как-то весь обмяк, ссутулился, померк.
- Ладно, Андрюха, я пойду, - пробормотал он неловко, глядя куда-то в сторону, - дела, знаешь ли… - Он торопливо сунул мне ладонь и уже на ходу бросил: - Звони. Телефон тот же.
Я остался один. Люди однообразным серым потоком обтекали меня с обеих сторон, пытаясь вовлечь в вязкую уличную толчею. Боги. Десятки, сотни, тысячи незрячих Богов…
Я - один в безбрежной человеческой пустыне. Единственный прозревший Бог, не желающий более быть человеком.
И вновь устремил я взор в недра собственного "я", пытаясь отыскать взлелеянный мною фридмон.
Надорвалась, треснула вдруг плотная завеса в моей памяти, и прошлое, это проклятое прошлое, выплеснулось наружу отчётливыми образами.
Я вспомнил: это был Серёга Малахов, непроходимый троечник и мой лучший друг в бытность мою (и его) студентом… энергетического? кажется, энергетического института. И он действительно списывал у меня сопромат. Что-то похожее на ностальгию стиснуло сердце. Не отпускает, держит внешний мир, противится моему бегству…
Прошлое наползает, цепляется друг за друга, тянет за собой всё новые и новые воспоминания. Призраки минувшего - так, кажется, это называется… Ещё одна завеса спала с моего "архива": я женат, у меня две дочери. Так-то. Это уже не прошлое, это - настоящее.
А недавно у меня родился сын.
Или ещё одна дочь?
Неважно.
Ибо впереди - будущее. Вечность. Мир-фридмон. Боговоплощение… …Чистый, девственно-белый лист бумаги. На нём - ни точки, ни чёрточки, ни единого штриха. Это - прообраз будущего фридмона, заготовка, ещё не раскрытая возможность, идея. Это ничто . Меня ещё нет, я только в проекте, но я буду, я обязательно буду, моё появление на свет предопределено как законами природы, так и законами причинности. Моё будущее рождение - тоже возможность, но возможность единственная, неизбежная, детерминированная всем ходом того, что именуется "прошлым". Я уже "почти" есть.
И вот я становлюсь Человеком. Но лист бумаги всё ещё чист - фридмон ещё не сотворён. Проходит час, два, день, три дня, неделя… Когда новорождённому начинают сниться сны? Пусть в первую же ночь я увижу свой первый сон. Вот он - миг! Рождается новый мир, мир-фридмон, несовершенный, примитивный, едва-едва заметный - но он уже есть, этот мир, он уже начал быть! Следующий сон продолжает творение, наполняет мир-фридмон новым содержанием - и так до тех пор, пока нескончаемая череда снов не сольётся в один-единственный "вечный сон".
Знакомая картина? Ещё бы! Книга Бытия толкует сотворение мира примерно в тех же выражениях. "Сначала Бог сотворил небо и землю". "Сначала" - значит в первый раз; младенец творит свои "небо и землю" в первом же сновидении. Господь Бог, согласно Писанию, создаёт мир на протяжении семи дней, то есть не сразу, не единовременно, а постепенно, день ото дня совершенствуя его, добавляя на чистом листе всё новые и новые штрихи. Аналогичным образом совершенствуется и мир-фридмон сновидца. Большинство богословов сходятся на том, что седьмой день творения ещё не завершён. Бог продолжает творить, "вносить коррективы" в уже сотворённое и по сей день. И снова прямая аналогия с творческой деятельностью сновидца: очередное сновидение не только воссоединяет его (сновидца) с миром-фридмоном, но и предполагает активное вмешательство сновидца (часто не осознанное им после пробуждения) во внутреннюю жизнь его творения.
Фридмон рождается с первым сновидением человека, и отныне существует вечно. Смерть человека не означает смерти творца, ибо творец бессмертен. Со смертью двойственная природа человеко-Бога исчезает, уступает место единосущности Бога - Бог навсегда сливается со своим творением. Этого в Библии нет и быть не может, ибо это - уже восьмой день творения.
Третий Завет…
СОН
Кладбище начиналось сразу же за чертой города и тянулось до самого горизонта. Сюда сваливали трупы казнённых преступников, а также умерших своей смертью от времени и болезней горожан. К умершим в Империи относились без должного почтения, смерть здесь считалась явлением позорным и презренным, и потому никакого специального обряда погребения у толстунов не существовало. Усопшего просто отволакивали на территорию кладбища и бросали поверх слоя трупов, доставленных сюда раньше. Трупы лежали здесь веками, не подвергаясь ни тлению, ни разложению. О мертвецах забывали сразу же после их смерти, на Кладбище никто не приходил, кроме могильщиков, никто не вспоминал родственников и близких, отбывших в мир иной.
Голан был исключением. Его влекла смерть во всех её проявлениях, на всех её стадиях. Он часто приходил сюда в бытность свою государственным преступником, часто оставался здесь, скрываясь от погони - он знал, что никто его здесь искать не станет. Груды пыльных трупов-мешков влекли уродливую душу венценосного некрофила, он наслаждался их видом, впивался в них единственным глазом, скалился в ответ на мёртвые оскалы зубастых мертвецов, получал поистине физическое удовольствие от вида тысяч и тысяч Заброшенных Душ. Он единственный навещал их после смерти. Шарил взором по потухшим глазам, нежно гладил посеревшие, обтянутые высохшим пергаментом лица, с жадностью вдыхал воздух Кладбища - и свежие, новые силы вливались в него, распирали его тучное тело, зажигали блеск в его глазе. Часто, в тёплые погожие ночи он устраивался здесь на ночлег, зарываясь в груду мертвецов, и засыпал с блаженной улыбкой на порочных губах.
Неожиданный взлёт на самую вершину иерархической пирамиды не изменил его привычек, не уничтожил его пристрастия к смерти. Здесь, на Кладбище Заброшенных Душ, он черпал свою жизнь - так же как черпал её в Камере Жизни, упиваясь нашатырём до потери сознания, как черпал её и в Палате Церемоний, лично карая государственных преступников и просто неугодных ему лиц. Получив неограниченную власть над жизнями своих подданных, он жаждал лишь одного - их смерти. Смерть нужна ему была, как воздух.
Монарх остановился перед грудой свежих трупов - тех самых, что были казнены им, Голаном, накануне. Груда возвышалась над всеми остальными и затмевала собой солнце. Голан сыто улыбнулся.
- Неплохо, приятель. Этой ночью ты потрудился на славу. Заря моего правления ознаменовалась поистине великим убийством. Святым убийством.
Натруженная за ночь рука плетью висела вдоль его уродливого тела, стискивая верную титановую спицу. Отныне он решил не расставаться с ней ни днём, ни ночью. Подобно скипетру, спица стала символом его монаршей власти.
Он двинулся дальше. Часы летели, но Голан не замечал их стремительного бега. Он ходил по трупам-мешкам, вздымая к небесам вековую голубоватую пыль. Годы, десятилетия здесь не ступала нога толстуна, забвение и безмолвие прочно поселились в этом мире скорби и смерти. Прочно и навечно.
Он добрался до противоположного конца Кладбища и остановился в недоумении. Перед ним высилась странная, удивительной красоты постройка из серого гранита и красного мрамора. Она вся стремилась ввысь, словно парила в воздухе, остроконечные шпили её уносились далеко в небеса и таяли в заоблачных высях. Голан знал наверняка: совсем ещё недавно этой постройки здесь не было.
Высокая арка образовывала вход, за которым тускло мерцал огонёк. Любопытство толкнуло Голана к зданию. Но не только любопытство влекло его навстречу неведомому - он смутно чувствовал, что кто-то чужой вторгся в самые сокровенные его владения, и чувство это пробудило в нём ревность и неясную тревогу.
У самого входа его остановил чей-то требовательный голос:
- Оставь орудие смерти и входи!
Голан заколебался. Оставить спицу? Но ведь в ней вся его сила!
Тот же голос:
- Не бойся, храм не причинит тебе зла.
Голан решился. В конце концов, он монарх, Великий Правитель, Повелитель всего материального мира, и не пристало ему дрожать перед кем бы то ни было. Он оставил спицу у входа и шагнул внутрь.
Пахло ладаном и чем-то приятно дурманящим. Высокий свод и стены тонули во мраке, и лишь впереди слабо перемигивались с дюжину свечей. Было прохладно и жутко. Тяжёлые шаги монарха гулко разносились под сводами здания, будя эхо в тёмных его закоулках.
- Ты всё-таки вошёл, - донёсся голос из ниоткуда. - Что тебе нужно в этом священном месте?
- Ты сам позвал меня, - ответил Голан, тщетно пытаясь определить источник голоса. - Кто ты?
- Я - служитель храма, - последовал ответ.
- Прежде здесь храма не было.
- Храм был всегда. Просто ты не замечал его, Голан.
- Ты знаешь моё имя? - насторожился монарх.
- Я ждал тебя.
- Зачем?
- Чтобы открыть истину.
- Мне не нужна твоя истина, служитель.
- Истина нужна всем, монарх. Но ты прав, моя истина не нужна тебе, ибо ты знаешь её.
- Что же это за истина?
- Слушай же истину, монарх: ты убийца, Голан!
Голан расхохотался, и здание сотряслось от многоголосого эха.
- Ты лжёшь, служитель! Монарх не может быть убийцей. Монарх вершит правосудие.
- Не обольщай себя иллюзиями, Голан. Ты был убийцей всегда, им ты остался и поныне.
- Оставим эту тему, служитель, твоя истина мне не интересна. Скажи лучше, кому ты служишь.
- Богу, - кротко ответил тот.
- Богу? О каком Боге ты говоришь? Ведомо ли тебе, что я - воплощение Господа в этом мире?
- Ты знаешь истину, монарх, и это единственная истина. Двух истин не бывает.
- Я - Инкарнация Бога на земле! - повысил голос Голан. - Запомни это, служитель!
- Я знал, что ты не приемлешь истины, - с сожалением ответил голос. - Ты не Бог, монарх.
- Кто же я тогда? - раздражённо вопросил Голан.
- Всего лишь плесень на теле земли.
- Хватит! - рявкнул Голан. - Ты зашёл слишком далеко, смерд! Ты ответишь за это.
- Я держу ответ лишь перед Богом.
- Не забывай, что храм твой стоит на земле Империи, - с угрозой произнёс Голан. - А земля Империи принадлежит мне.
- Очередная иллюзия, монарх. Храм не стоит на твоей земле. Взгляни сам.
Голан ринулся к выходу - и отшатнулся в ужасе: храм парил над Кладбищем Заброшенных Душ метрах в двадцати от земли. Монарх в смятении вернулся назад. Впервые с момента его появления здесь страх закрался в его душу.
- Ты поднял здание в воздух! Кто же ты?
- Я всего лишь смиренный служитель храма Божьего. Не я, а Господь сотворил сие чудо.
- Верни храм на землю! - потребовал разгневанный монарх.
- Обрати свои мольбы к Господу, и он не откажет мольбам даже такого ничтожества, как ты, Голан. Впрочем, если ты Бог, то опусти храм сам, ибо сие подвластно лишь Богу.
Голан растерялся.
- Довольно! Ты играешь с огнём, служитель. Опусти храм!
- Воля твоя, монарх.
Здание мягко коснулось земли и замерло. Голан направился к выходу.
- Ты уже уходишь, монарх? И ты не хочешь взглянуть на меня?
Голан в нерешительности остановился.
- Где ты? Я не вижу тебя.
- Я здесь.
И тут Голан увидел.
Служитель стоял у алтаря, спиной к монарху. Длинный чёрный плащ скрывал всю его фигуру, на голову был накинут капюшон. Он был худ и высок, намного выше среднего толстуна.
Голан вздрогнул. Горло его пересохло, когда он спросил:
- Что же ты хочешь?
- Очистить землю от плесени, - донеслись до монарха чёткие слова.
- Мерзавец! - прошипел Голан.
Служитель медленно повернулся. На месте лица его, в глубине капюшона, пылал крест.
Голан в ужасе отпрянул и бросился к выходу.
- Плесень, - неслось ему вослед тысячекратное эхо. - Смерть твоя уже ждёт тебя… тебя… тебя…
Монарх вырвался из храма - и нос к носу столкнулся с Вислоухим.
- Ты?! - рявкнул он свирепо. - Ты следил за мной?
- Я всего лишь Тень твоя, Голан, - ухмыльнулся Вислоухий. - Не мог же я оставить тебя одного.
В глубине души Голан был рад, что Вислоухий оказался рядом.
- Я разберусь с тобой потом, - ответил монарх, рассеянно шаря взглядом по земле. Но поиски его были тщетны: титановая спица исчезла.
- Ты что-то потерял, мой Повелитель? - продолжая ухмыляться, спросил Вислоухий; его мерзкая лоснящаяся рожа вызвала у Голана взрыв ярости.
- Перестань скалиться, сволочь! - выкрикнул монарх.
Но Вислоухий оставался невозмутим.
- Уж не эту ли вещицу ты ищешь? - спросил он глумливо, вытаскивая из-за спины руку с зажатой в ней спицей.
Голан разинул рот от неожиданности.
- Ты что… хотел украсть её?! - взревел он, задыхаясь. - И ты посмел… Дай сюда! Ну!
- С превеликим удовольствием, - отозвался Вислоухий, но выполнять повеление своего господина не спешил.
- Ну же! - нетерпеливо потребовал Голан и протянул руку.
- Возьми! - Вислоухий выпростал вперёд кисть со спицей и с силой вонзил грозное оружие в брюхо монарху. - Возьми же, мой король…
Голан выпучил единственный глаз.
- Ты!.. - шепнул он и, посерев, стал медленно оседать набок, глаз его в упор сверлил осклабившегося слугу. Сверлил с тоской и ненавистью. Смрадное облачко вырвалось из раны и обволокло Вислоухого с ног до головы. Тот невольно поморщился и выдернул спицу из трупа бывшего монарха.
- Фу, ну и вони в тебе, Голан.
Он заржал от радости и пнул ногой поверженную Инкарнацию. Потом, закатив глаз, помочился на неё и, пританцовывая, помчался назад, во Дворец Каземата.
- Теперь я буду монархом, я - Вислоухий Первый! - вопил он на бегу, потрясая спицей и вертя обширным задом.
В тот же день в Империи начались новые казни.
ЯВЬ
…во сне всё обстоит иначе. Координаты
времени и пространства здесь совершенно
другие, и, чтобы понять это, необходимо
исследовать сон со всех сторон, точно
так же, как можно взять в руки
неизвестный предмет и поворачивать
его до тех пор, пока не выявятся
все особенности его формы. ( 14 )
У Ницше есть любопытное наблюдение - наблюдение, впрочем, знакомое всем, кто когда-либо погружался в сон: часто, очень часто во сне некое событие как бы предвосхищает действие какого-нибудь раздражителя, прорывающегося порой из внешнего мира в мир-фридмон. Звонит, к примеру, будильник, мы же во сне слышим звон колокола; но важна здесь не синхронность обоих сигналов, а тот безусловный факт, что весь ход сновидения предшествует, впрямую подводит к этому звонку. Ещё ничего не зная о предстоящем сигнале будильника, мы уже ждём его - вернее, не его, а сигнала колокола, что, впрочем, не существенно, - колокольный звон служит лишь кульминацией, логическим завершением той цепочки событий, которые выстраиваются перед внутренним взором сновидца в его сновидении. За мгновение до звонка будильника звонарь на колокольне уже раскачивает тяжёлый язык колокола, за десять мгновений - в деревне, что простирается у подножия церкви, начинается пожар, который и должен явиться причиной тревоги, поднятой звонарём; если проследить ход событий ещё дальше вспять, то можно найти и причину пожара - пусть это будет шаровая молния, внезапно влетевшая в раскрытое окно сельского магазина.
Прежде чем обратиться к подробному анализу этого парадокса, я двумя словами коснусь темы внешнего раздражителя. Опыт показывает, что внешний мир, действительно, способен оказывать влияние на мир сна; в этом, казалось бы, нет ничего удивительного: погружаясь в сновидение, человек оставляет во внешнем мире "залог" - своё тело, связь с которым, очевидно, не порывается окончательно и которое, таким образом, служит проводником любого внешнего воздействия в мир-фридмон. Впрочем, само внешнее воздействие во фридмон не проникает, оно как бы стучится в него снаружи, не находя входа, - но отголоски того стука, видоизменяясь до неузнаваемости, все же способны потревожить идиллию мира сна. Но опыт так же показывает, что солнце вращается вокруг Земли, и этот опыт, опыт нашего зрения, гораздо более очевиден, чем смутный, ирреальный опыт сновидений. Не верить опыту? Нет, верить опыту необходимо, ибо опыт беспристрастен, но необходимо также дополнять любой опыт логическими умозаключениями, основанными на том запасе знаний, в том числе и эмпирических, которым обладает человек. Мы знаем , что не солнце вращается вокруг Земли, а именно Земля вращается вокруг солнца - и "не верим глазам своим". О сне же мы не знаем почти ничего - и потому верим исключительно опыту. Но даже если исходить только из чистого опыта, теория о влиянии внешних раздражителей на содержание человеческого сна - в том виде, в каком она существует ныне в научных кругах, - оказывается несостоятельной, и яркое тому свидетельство - описанный выше парадокс. Я вовсе не собираюсь полностью отметать эту теорию, ибо всякая теория, даже ложная, несёт в себе зерно истины. Тем не менее дальнейшие мои изыскания вынуждают меня сделать это.
Теперь о существе самого парадокса.