Осуждение Прометея
- Ну посуди сам, дорогой Прометей, в какое ты ставишь меня положение. Старые друзья, и вдруг…
- Не печалься, Гефест, делай свое дело.
- Не печалься! По-твоему, приковать друга к скале - это раз плюнуть?
- Тебе ведь не привыкать!
- Зря ты так, Прометей. Ты думаешь, нам легко на Олимпе? С нас ведь тоже спрашивают.
Гефест взял друга за руку и стал приковывать его к скале.
- Покаялся бы ты, Прометей, а? Старик простит, у него душа добрая. Ну, случилось, ну, дал людям огонь - с кем не бывает?
Прометей молчал.
- Думаешь, ты один любишь людей? Ведь мы на Олимпе для того и поставлены. Такая наша работа - любить людей. А если наказываем… Гефест взял копье и пронзил им грудь Прометея. - Если наказываем, так ведь это тоже не для себя. Пойми, дорогой, это для твоего же блага…
Примечание:
Янус
Не беда, что Янус был двулик, в общем-то он жизнь достойно прожил. Пусть он был одним лицом ничтожен, но зато другим лицом - велик. Пусть в одном лице он был пройдоха, но в другом был честен и правдив. Пусть с людьми он был несправедлив, но с богами вел себя неплохо. Пусть подчас был резок на язык, но подчас довольно осторожен.
Не беда, что Янус был двулик. В среднем он считается хорошим.
Примечание:
Шехерезада
А когда наступила тысяча вторая ночь, царь Шахрияр сказал:
- Шехерезада, теперь тебе ничто не грозит. Можешь смело рассказывать свои сказки.
Тысячу и одну ночь под страхом смерти рассказывала она царю разные небылицы. И вот - ее помиловал Шахрияр.
- Шехерезада, расскажи сказку!
- С радостью, повелитель!
Ну, конечно, с радостью. Теперь, когда ничто не грозит… Можно такую выдумать сказку! Можно такую выдумать…
- Шехерезада, расскажи сказку!
- С радостью, повелитель!
Шехерезада сидит у ног царя. Сейчас она расскажет ему сказку. Это будет прекрасная сказка, чудесная и легкая, как сон…
- Ты спишь, Шехерезада?
Да, она спит. Позади - тысяча и одна ночь. А что впереди?
Пожалуйста, не будите Шехерезаду!
Примечание:
Мюнхгаузен
Ври, Мюнхгаузен!
Выдумывай, барон!
Выдавай за чистую монету!
Не стесняйся, старый пустозвон, -
Все равно на свете правды нету!
Скептическая песня
И так, я летел с двадцать третьего этажа…
Мюнхгаузен посмотрел на своих слушателей. Они сидели, ухмылялись и не верили ни одному его слову.
И тогда ему захотелось рассказать о том, что у него на душе, о том, что его давно печалило и волновало.
- Я летел и думал, - заговорил он так правдиво и искренне, как не говорил никогда. - Земля, думал я, в сущности, неплохая планета, хотя не всегда с ней приятно сталкиваться. Вот и сейчас она тянет меня к себе, даже не подозревая о возможных последствиях. А потом, когда я больше не смогу ей противиться, она спрячет меня, как прячет собака кость. Прячет, а после сама не может найти. Земля тоже не сможет меня найти - если станет искать когда-нибудь…
Мюнхгаузен опять посмотрел на слушателей!. Они по-прежнему ухмылялись и не верили ни одному его слову. И ему стало грустно - так грустно, что он величественно поднял голову и небрежно окончил рассказ:
- Я задумался и пролетел свою конечную остановку. Только это меня и спасло.
Примечание:
Мушкетеры
Бражники, задиры, смельчаки - словом, настоящие мужчины… Молодеют в зале старики, женщины вздыхают беспричинно.
Горбятся почтенные отцы: их мечты - увы! - не так богаты. Им бы хоть бы раз свести концы не клинков, а собственной зарплаты.
Но зовет их дивная страна, распрямляет согнутые спины - потому что женщина, жена, хочет рядом чувствовать мужчину.
Бой окончен. Выпито вино. Мир чудесный скрылся за экраном.
Женщины выходят из кино. Каждая уходит с д'Артаньяном.
Примечание:
Остров лилипутов
Если бы у лилипутов не было Гулливера, то как бы лилипуты писали свою историю?
Но у лилипутов был Гулливер…
"Лемюэль Гулливер, лилипут по рождению, воспитанию и вероисповеданию. Происходил из довольно низкого рода, но сумел подняться до невиданных высот и высоко поднять знамя нашей великой, славной Лилипутии…"
Лилипуты читают эти строки и вырастают в собственных глазах.
Примечание:
Дон-Кихот
1.
Говорят, что в самом конце Дон Кихот все-таки женился на своей Дульсинее. Они продали Росинанта и купили себе козу. Коза дает два литра молока, но это, говорят, не предел. Говорят, бывают такие козы, которые дают в день до трех литров…
Впрочем, это только так говорят…
2.
Санчо Панса, трезвый человек, человек не сердца, а расчета, вот уже подряд который век ходит на могилу Дон Кихота.
И уже не бредом, не игрой обернулись мельничные крылья… Старый рыцарь - это был герой. А сегодня он лежит в могиле.
Был старик до подвигов охоч, не в пример иным из молодежи. Он старался каждому помочь, а сегодня - кто ему поможет?
Снесены доспехи на чердак, замки перестроены в хоромы. Старый рыцарь был большой чудак, а сегодня - мыслят по-другому…
Видно, зря идальго прожил век, не стяжал он славы и почета… Санчо Панса, трезвый человек, плачет на могиле Дон Кихота.
Примечание:
Фауст
1.
Над землей повисло небо - просто воздух. И зажглись на небе звезды - миф и небыль, след вселенского пожара, свет летучий… Но закрыли звезды тучи - сгустки пара. Слышишь чей-то стон и шепот? Это ветер.
Что осталось нам на свете? Только опыт.
Нам осталась непокорность заблужденью. Нам остался вечный поиск - дух сомненья.
И еще осталась вера в миф и небыль. В то, что наша атмосфера - это небо. Что космические искры - это звезды…
Нам остались наши мысли - свет и воздух.
2.
- Доктор Фауст, хватит философий, и давайте говорить всерьез!
Мефистофель повернулся в профиль, чтобы резче обозначить хвост.
Все темнее становилась темень, за окном неслышно притаясь. За окном невидимое время уносило жизнь - за часом час. И в старинном кресле - неподвижен - близоруко щурился на свет доктор Фауст, маг и чернокнижник, утомленный, старый человек.
- Доктор Фауст, будьте оптимистом, у меня для вас в запасе жизнь. Двести лет… пожалуй, даже триста - за здоровый этот оптимизм!
Что он хочет, этот бес нечистый, этот полудемон-полушут?
- Не ищите, Фауст, вечных истин. Истины к добру не приведут…
Мало ли иллюзий есть прекрасных? Доктор Фауст, ну же, откажись!
Гаснут звезды. В доме свечи гаснут. В старом кресле угасает жизнь.
Примечание:
Йорик
Мне хочется во времена Шекспира, где все решали шпага и рапира, где гордый Лир, властительный король, играл не выдающуюся роль; де Гамлет, хоть и долго колебался, но своего, однако, добивался; где храбрый Ричард среди бела дня мог предложить полцарства за коня; где клеветник и злопыхатель Яго марал людей, но не марал бумагу; где даже череп мертвого шута на мир глазницы пялил неспроста.
Мне хочется во времена Шекспира. Я ровно в полночь выйду из квартиры, миную двор, пересеку проспект и - пошагаю… Так, из века в век, приду я к незнакомому порогу. Ссудит мне Шейлок денег на дорогу, а храбрый Ричард своего коня. Офелия, влюбленная в меня, протянет мне отточенную шпагу… И я поверю искренности Яго, я за него вступлюсь, презрев испуг. И друг Гораций, самый верный друг, меня сразит в жестоком поединке, чтобы потом справлять по мне поминки.
И будет это долгое - Потом, в котором я успею позабыть, что выпало мне - быть или не быть? Героем - или попросту шутом?
Примечание:
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ
Это путевые очерки, в которых описано то, что было, плюс то, чего не было. Ведь увиденное впервые всегда кажется сказочным.
Я впервые побывал в Польше и впервые о ней написал. Может быть, я не увидел в ней самого главного, - того, что видят те, кто живут в ней многие годы. Я писал больше не о том, что видел, а о том, что чувствовал, находясь в этой стране.
Королевский замок
В старинном Краковском замке, полном блеска и хорошо сохранившегося величия, достаточно простора для глаз, но нет приюта усталому телу туриста. Кресла, на которых нельзя сидеть, диваны, на которых нельзя лежать, опочивальни, в которых опочивать не разрешается. Ноги наши, обутые в огромные шлепанцы, не настолько ветхие, чтобы их отнести к памятникам культуры, с трудом отрываются от старинного пола, натертого тысячами точно таких же ног.
Наш экскурсовод, пожилой интеллигент с лицом пожилого интеллигента, один не поддается усталости. Ему есть что рассказать, есть что показать, и от этого он чувствует себя если не хозяином замка, то, во всяком случае, хозяином положения.
- Это тронный зал, - говорит наш экскурсовод. - Вот видите, трон?
Мы смотрим на трон, преодолевая томительное желание сесть на него, как на простую скамейку.
Время движется медленно, переходя из комнаты в комнату, подолгу простаивая перед портретами неизвестных вельмож и заглядывая всюду, куда заглядывать не положено. Все часы в замке стоят, как обычно стоят часы, окруженные подобным почетом.
В одном из залов, уже не помню, в каком, мое внимание привлек подоконник. Не слишком достопримечательный, но достаточно просторный, чтобы на нем посидеть. На нем уже сидел какой-то турист, и он гостеприимно подвинулся, освобождая для меня место.
- Ну, как, нравится? - спросил он, когда я воспользовался его гостеприимством.
- Интересно, - сказал я. - Интересно, сколько там еще комнат?
- Комнат много, - сказал мой сосед с неожиданной осведомленностью. - Столовая, гостиная, приемная, еще приемная…
- Вы уже здесь бывали?
- Я здесь живу, - сказал мой сосед. - Извините, забыл вам представиться. - И он представился: - Граф Базель, королевский министр.
Я стал оглядываться в поисках экскурсовода, и граф Базель заметил мое беспокойство.
- Вы торопитесь? О, прошу вас, не торопитесь! В наш век, когда все торопятся, посидеть на подоконнике редко когда удается.
Я подумал, что он прав, и остался.
- Мой король - удивительный человек, - сказал граф Базель. - Такой замок, вы сами видели, а он почти в нем не живет. Все время куда-то ездит - то в гости, то на войну. Не понимаю, как можно все время ездить на войну?
- Я тоже не понимаю.
- Вот видите! Тем более, если учесть, что мы живем в пятнадцатом, а не в тринадцатом веке, у нас уже есть пушки, так сказать, оружие массового уничтожения.
Граф Базель дернул за какой-то шнурок, и перед нами возник пожилой лакей, в котором я без труда признал нашего экскурсовода.
- Слушаю ясновельможного пана, - сказал экскурсовод.
- Послушайте, послушайте, - благожелательно кивнул ему граф Базель, - а потом скажете, прав я или не прав.
- Слушаю ясновельможного пана, - подтвердил свою готовность экскурсовод.
- Я говорю, - продолжал граф Базель, обращаясь уже к нам двоим: - Мы живем в пятнадцатом веке, так сказать, на самом гребне цивилизации. Величайшие достижения научной мысли… Например, труды Паркоша, Длугоша, Острогора…
- Профессора Краковского университета, крупные ученые и гуманисты, - шепнул мне экскурсовод.
- Так вот я и говорю, - завершил свою мысль граф Базель. - В то время, когда всюду такие достижения - вдруг какие-то войны, убийства, бог знает что. Правильно это?
- Это, прошу пана, как посмотреть, - почтительно заметил экскурсовод. - Если с человеческой точки зрения, то неправильно, а если с исторической…
- А, плевать мне на эту историю! - загремел граф Базель, соскакивая с подоконника. - Плевать мне на нее, если она развивается не по-человечески!
- Мысли, довольно распространенные среди части польской интеллигенции пятнадцатого века, - шепнул мне экскурсовод, но тут граф дернул за шнурок, и он исчез, едва успев поклониться.
- Вот так они все, - сердито проворчал граф Базель. - История, история… Я вам прямо скажу: ни черта она без людей не стоит, история!
Я давно потерял надежду догнать свою группу, и потому охотно согласился, когда граф Базель предложил показать мне замок. Он водил меня по бесчисленным залам, ничего не объясняя и тем самым давая волю моей фантазии.
В одном из покоев, куда не разрешалось входить, в кресле, в котором не разрешалось сидеть, спала девушка.
- Это Алина, моя дочь, - сказал граф Базель. - Еще у меня есть жена Мира и сын Юлик - как видите, целая семья.
Он разбудил девушку и представил меня:
- Познакомься, Алина, это наш гость, из Московии. Кажется, у вас там сейчас Иван Третий? Ну, как он? Грозный, говорят, царь?
Из истории я знал, что Грозным был не Третий Иван, а Четвертый. Но мне не хотелось с польским графом обсуждать характер русских государей.
- Царь как царь, - сказал я. - Даже весьма приличный. А если строгий, так как же без этого, когда с одной стороны Литва и Ливония, а с другой - Золотая орда?
Граф Базель посмотрел на меня недоверчиво. И вдруг заторопился:
- Извините, меня ждут дела. Оставляю вас на попечение моей дочери.
Дочь графа занимали вопросы совсем не те, которые волновали ее отца.
- А как у вас молодежь? Чем она увлекается? Какие из новых поэтов у вас особенно популярны?
- Вознесенский, - не задумываясь, ответил я.
- А у нас Данте. Особенно его "Божественная комедия". Какие стихи, какой прекрасный итальянский язык!
- Я читал по-русски.
Алина была поражена:
- Как? У вас уже успели перевести Данте?
- Да, я читал его в переводе Лозинского. Того, который переводил Шекспира.
- Шекспира? Он что - тоже поэт? Признаться, я даже о нем не слыхала.
Шекспир относится к шестнадцатому - семнадцатому веку. Вознесенский и Лозинский - к двадцатому. Было нелепо спорить о них в пятнадцатом веке, и я поспешил замять этот неудачный литературный разговор.
- А что у вас здесь еще интересного?
- Да так… право, не знаю. Есть у нас в университете интересные ребята. Например, Коперник…
- Николай?
- Да, а вы что - уже о нем слышали? Это действительно способный студент. Профессор Брудзевский учит, что Земля - центр вселенной, а Коперник на этот счет сомневается. Мы с ним на днях говорили, так он мне такую теорию развил! Будто Земля вращается вокруг Солнца. Представляете?
- Представляю.