Перед тем как плач ребёнка встряхнул его, выведя из транса, он размышлял о том, что все сказки начинаются с повседневной жизни. Они кажутся нам чем-то необычным только из-за того, что действие, как правило, помещается в далёкое от нас прошлое. Но в действительности повествование начинается со вполне земной реальности, обыденного мира со вполне определёнными значениями вещей, пока в ход событий не встревают приключения и чудеса.
Подумав о чудесах, он вспомнил кое-что из сказанного его братом Майком в последний из его нечастых визитов – или "вторжений", как Дэниел и его жена (но её не было с ним) привыкли их воспринимать. И действительно, Майк был скорее напряжённым разрушительным явлением, чем человеком. Режиссёр коммерческих роликов, победитель многочисленных конкурсов, отчаянная голова. Он был настолько богат, что мог себе позволить постоянно жить в отелях. И тем не менее он был из тех, кто воровал полотенца и шампуни из номера: "Они включены в счёт!"
Майк требовал внимания. Он истощал. Он вносил возмущение. Так же, как созерцание субатомного мира возмущало ткань реальности, превращая её составляющие из частиц в волны и обратно. Подобно некоему богу, давно умершему, невидимому или безразличному – каким Дэниел привык его считать, – который мог бы изменить вселенную, просто уделив ей вежливое внимание; мог бы, если бы ему было угодно, превратить падающие хлопья снега в мятные леденцы.
Вот это было бы чудом.
С самого детства жизнь Майка и Дэниела была сплошным затянувшимся спором. Что-то такое было между ними, что никак не могло быть разрешено, что надо было постоянно мусолить, пересматривать, снова и снова извлекать на свет божий и потом заново подавлять. Но странное дело: если бы у них спросили, о чем они спорят, – они не смогли бы сказать. Действительный объект их споров никогда не выходил наружу, но всегда имелся в виду, выражался кодом. Они словно кружили вокруг какого-то запрещённого слова, слова столь ужасного, что его нельзя было произнести. Ибо, раз сказав, его уже нельзя было бы взять обратно, и оно висело бы над ними в воздухе, как топор, воткнутый в потолочную балку, который в любой момент может высвободиться, упасть им на головы и причинить вред одному из них или обоим вместе. Вроде бы в какой-то старой сказке было что-то подобное? Столь могущественным, столь тёмным было это несказанное слово, столь запретной была его тайна, что оно создавало вокруг себя вихревое поле, вакуум, который засасывал их, втягивал внутрь себя, притягивая друг к другу, и они кружили по этой замкнутой орбите, не имея возможности вырваться на свободу, но и не желая признаваться в его существовании. И за долгие годы, что их бесконечный спор продолжался и возобновлялся снова и снова, они привыкли к нему как к постоянному спутнику: тому, кто не может быть представлен – тому, кого не было с ними – тому, кто никогда их не покинет.
– Жизнь – это случайность, – самоуверенно заявил Майк в свой последний приход. – Чудеса – это просто та часть реальности, которая до сих пор не объяснена.
– Но ведь это большая её часть, – возразил Дэниел.
Объяснение чуда. Это было бы неплохим заглавием для книги. Надо будет попробовать применить его следующей зимой в курсе "Современной мифологии в научной фантастике". Будучи штатным доцентом, Дэниел наслаждался плодами своего первого годичного отпуска.
Детали переговоров были туманны, как при попытке взглянуть сквозь снежную пелену за окном. По-видимому, большая часть их осуществлялась с помощью телефона. Кажется, старик декан уверял его, что он без проблем может взять полный год с шестидесятипроцентной оплатой. Берите столько времени, сколько вам нужно. Вы – неоценимый член нашей команды. Мы можем подождать. И кстати, вы сможете закончить эту большую работу по Фолкнеру, которую вы нам обещаете уже несколько лет. Нет, разумеется, никакого нажима – просто пришло в голову. Возможно, это даже облегчит вам ваш переходный период.
Переходный период. Это милое словечко медсёстры и доктора используют для обозначения последней стадии рождения ребёнка.
Переходный период. Это означало боль.
Детали этого переходного периода тоже были неясны. Что ж, в его теперешнем состоянии это было неудивительно. Его рассудок плыл по течению. Он должен был напоминать себе о простейших вещах. Например, одеться с утра. Целый учебный год. С января до января. Горевать. Залечивать раны. Проводить исследования. Публиковаться после гибели жены. Кажется, заведующий его кафедрой предлагал ему по телефону, чтобы прошлогодняя заявка на грант – которая казалась им блестящей, но не получила финансирования от NEH – послужила темой его отпускной работы; тем самым оправдалась бы затянувшаяся пауза после стандартного периода реабилитации после утраты, на которую в его просвещённом университете постеснялись дать даже шесть недель, как на декретный отпуск: на это полагалось семь дней. Ждёте ребёнка – берите полтора месяца. Потеряли супругу – берите неделю.
Но, удивительное дело, университетские шестерёнки провернулись как по маслу: сначала на кафедре, затем в комиссии по грантам, затем одобрение ректора – и все было закончено. Дэниел официально скорбел. Он мог на двенадцать месяцев окунуться в свою учёбу. Двенадцать месяцев на шестидесяти процентах, с тем чтобы он смог что-нибудь показать, когда отпущенное на скорбь обычное время закончится.
Обычное. Время. Закончится.
Это было – когда? Неделю назад? Он не мог вспомнить. Насколько он помнил, он сидел здесь, читая и глядя на снежную круговерть, бессчётные дни.
И не написал ни слова.
– Папа!
Дэниел был на полпути вверх, когда осознал, что до сих пор держит книгу в руках. Взлетев по лестнице, он обнаружил, что его маленький белокурый сын Шон сидит в кровати. Вылитый портрет дяди Майка. Забавно, как скачут гены. Его худое тельце было горячим, когда Дэниел взял его на руки и шёпотом стал успокаивать.
Минуту спустя:
– Опять кошмар?
Мальчик кивнул головой, прильнув к его груди.
– Теперь все в порядке?
Опять кивок, как будто в его нагрудном кармане лежало тёплое яблоко.
– Наверное, я забыл сказать волшебное слово, – промолвил мальчик печально.
Дэниел вздрогнул, жалея, что прибег в своё время к этой уловке, чтобы успокоить ребёнка. Он посоветовал ему читать молитву перед сном. И молитву после пробуждения. Это был типичный родительский совет: не делай, как я. У него не было веры, чтобы дать своему сыну. "Волшебное слово?" – с надеждой спросил зачарованный восьмилетний ребёнок, глядя в глаза отцу с тем ранящим сердце глубоким доверием, на которое способны только дети, которых любят. И, не желая разрушать эту робкую надежду, Дэниел подтвердил.
Больше никогда, пообещал он, держа вспотевшего ребёнка в своих объятиях. Никогда больше я не буду лгать тебе. И вместе с тем он гадал – а что бы он стал делать, если бы волшебство сработало. Это потребовало бы от него гораздо большей перемены, чем это горькое безмолвное обещание. Это означало бы, что он ещё верит в мир – как там? – порядка, и справедливости, и смысла, в мир, где есть место надежде. Существует ли такое место? Хоть где-нибудь? В принципе? Когда-то он принимал такие вещи как данность. Но эти слова исчезли вместе с Джулией, и он не мог представить себе мир, в котором вещи ещё имеют смысл.
– Это тебе просто приснилось, Шон.
Мальчик скатился с него и лёг на бок.
– Ведь по-настоящему волшебных слов не бывает, правда, пап? Если взаправду?
В книжках, подумал он – но он не мог этого сказать. Он заметил, что его палец по-прежнему отмечает место между страницами, и почувствовал стыд. Он тронул сына за плечо, и увидел, что его маленькая ручка сжата в кулак, как будто он очень крепко держал что-то очень маленькое.
– Взрослые просто говорят так, чтобы успокоить маленьких, – заключил мальчик.
Когда это станет проще? Это – как обязанность, как работа, как каторга. Когда, наконец, он сможет посмотреть на себя в зеркало и сказать "я – отец", без того, чтобы где-то внутри не почувствовать себя обманщиком?
– Правда? – настаивал мальчик.
– Правда, – ответил он. – Волшебных слов нет.
Сын прошептал:
– А колибри не так сказали.
На секунду он подумал, что ослышался. Что-то про маму? "Мама бы так не сказала" – вот, наверное, что сказал мальчик. Но тут же, осознав, что услышал правильно, Дэниел осознал также, что не понял того, что услышал.
– Колибри? – переспросил он.
Но мальчик либо спал, либо обиделся, что отец солгал ему.
Дэниел сидел на краю кровати, глядя на снег.
Он всегда любил эти минуты после кошмаров. Слышать успокоившееся дыхание Шона. Шум случайных машин. В ни часы движение почти прекращалось. Вообще, как он заметил, в последнее время даже днём стало как-то тише, чем раньше. Куда все подевались? Детройт двухтысячного, подумал он. Бегство белых началось с беспорядков шестьдесят седьмого и никогда не прекращалось. Налоги сокращаются. Куда ни посмотришь – пустые, заросшие сорняками участки. Он читал, что в городе сейчас 4000 заброшенных домов. Снесли даже старое здание Гудзона – когда-то городскую достопримечательность Детройта. Люди специально приходили в центр города, чтобы посмотреть на замысловатые рождественские витрины. Движущиеся эльфы, латающие обувь и нарезающие ножницами разноцветные ленты. Вроде поездки в Диснейленд: "Это – Маленький Мир". Последнее, что он помнил – их поездка во Флориду. Но он не хотел думать об этом. Вместо этого он стал вспоминать, как сносили здание. Двадцать этажей темно-бордового кирпича, обрушивающиеся внутрь себя, исчезающие в земле, как гроб, поставленный на попа. Все кончено. И набегающий прилив пыли, поднявшейся султаном и поглотившей окружающие кварталы, стерев все в поле зрения. Все кончено. Подобно снежному туману за окном. Подобно его памяти.
Шон посапывал, и снежные хлопья тихо опускались на землю, и Дэниел думал: чудеса, где-нибудь, Майк, тёмный сгусток материи, колибри, кошмары.
Джулия, подумал он, боясь произнести её имя вслух. Мне необходимо волшебное слово.
2000 – ВОЛШЕБНЫЙ ЧАС
Уже опускаясь в спящую темноту Лос-Анджелеса, Майкл Глинн знал, что что-то не в порядке. Он не знал только, насколько не в порядке. Он думал о том, что его, наверное, можно было бы вставить в какой-нибудь фильм – человек, затерянный в джунглях, скитавшийся целыми днями, вылезает из мрачных дебрей сельвы, щурясь на яркий свет прогалины; израненный, голодающий, он чувствует запах дыма, видит лагерь, цивилизацию, слышит человеческие голоса, плачет, слышит приветствия, он дома. Ему никогда не приходило в голову, что он может быть мёртв. Майк никогда не бывал мёртв прежде.
Как ни рад он был вернуться домой, при виде Лос-Анджелеса у него возникло какое-то дурное предчувствие. Лос-Анджелес выглядел с воздуха как город-призрак. Море сияющих медью огней, обычно заполнявших долину, превратилось в сеточку пересекающихся цепочек жидкого света, погребённых под одеялом тумана. Тумана настолько плотного, что Майк не мог разглядеть посадочную полосу, когда пристёгивался перед посадкой. И после того как он приземлился – зубы стиснуты, потные ладони сжимают подлокотники – он не мог отделаться от ощущения, что нечто странное случилось с ним в бразильских джунглях. Нечто важное. Нечто… Черт, он не мог вспомнить. Это все туман.
Его ошеломила мысль, что память его была подобна Лoc-Анджелесу в эту ночь: пустынна. Она никогда не подводила его прежде. Это было для него предметом своеобразной гордости: он никогда не забывал лиц, номеров телефонов, обид. Чем он станет, если отнять у него память? Ещё одним занудой, наподобие его чинного братца Денни, который забывал все на свете. Даже собственные дни рождения.
Потом была бесконечная поездка в такси, ползущем сквозь белую мглу – он как будто находился внутри облака, как самолёт в финале "Касабланки" – к его отелю в Санта-Монике. Майк зарегистрировался как "Глинн". Бросил багаж на пол номера и, слишком усталый, чтобы раздеваться, рухнул на кровать – его загорелое тело гудело от утомления. Не подцепил ли он чего-нибудь в джунглях? Инфекция? Или укусила какая-нибудь сволочь? Может, съел что-нибудь не то?
Безымянные обнажённые женщины – вот все, о чем он мог думать. Он вытащил свой толстый бумажник и похлопал им по ладони. Нет, он слишком измотан для секса. Даже лучший секс в мире не стоит того, чтобы перенапрягаться.
Что было не так с его памятью? Он никогда ничего не забывал. Кроме имён. Имена были его единственной слабостью. Но сейчас он не мог вспомнить даже перелёта до Лос-Анджелеса. Он что, проспал всю дорогу? Он потёр лоб и попытался сосредоточиться. Сосредоточиться. Последний день съёмок. Что он помнил?
Тот малыш.
Вождь-лилипут, который называл себя "Человек, Который Летает".
Он помнил его.
Это был тихий человечек с непроизносимым именем. Миниатюрный, смешливый вождь в головном уборе из перьев, подобно своим соплеменникам-вайомпи из амазонской сельвы ежедневно разрисовывающий своё тело, как мы утром выбираем гардероб.
Он был нужен им для последнего кадра. Большая часть съёмочной группы уже разъехалась по домам после заключительной пьянки накануне. Но у Майка родилась идея. Кое-что, чего не было в сценарии. Ему нужен был только костяк группы, чтобы наскоро снять последний эпизод. Солнце уже почти село. Новенькая грузовая "мазда" стояла на своей отметке. Все было готово. Все, кроме этой долбаной кинозвезды на его долбаном месте. Кроме вождя.
Всего-то и требовалось от ублюдка – стоять на коробке из-под яблок, выглядеть аборигеном и улыбаться своему отражению в тонированном стекле. Просто, не правда ли? У него это прекрасно получилось пять дней назад, хотя и случайно. Майк поймал ошеломлённое лицо вождя в окне машины и понял, что с хорошим светом из этого выйдет потрясающий снимок. Один последний снимок. Смешно. Им пришлось объяснять лилипуту, что лицо в окне – это он, вождь, Человек, Который Летает – не призрак, не дух, не бог, или каким ещё чёртом он это себе представлял. Он не верил до тех пор, пока режиссёр ("зови меня Майк") самолично не встал рядом, дополнив собой композицию. Чтобы он мог видеть рядом с собой своего нового друга, которого он этим утром замотал до полусмерти, когда они вместе работали в грязном пруду. Этого высокого, загорелого, статного вспыльчивого американца средних лет с вьющимися светлыми волосами, морщинками в уголках глаз и улыбкой профессионального убийцы – улыбкой достаточно ослепительной и неотразимой, чтобы снять штаны с государственного служащего. Майк знал, что он по всем меркам обладает "обаянием". Правда, в последнее время он стал сомневаться в своей магии, и часто, поймав в зеркале своё отражение, он думал: "Что не так в этой картинке? Чего не хватает этому человеку? Что не соответствует?"
Вождь переводил взгляд с настоящего режиссёра на режиссёрское отражение в окне грузовика, ощупывал то лицо своего друга, то своё собственное, и наконец повалился на влажную землю, содрогаясь от хохота.
У них нет зеркал, подумал Майк. Возможно, он первый раз в жизни ясно увидел собственное лицо.
В качестве поощрения его взяли покататься над джунглями в поисковом вертолёте. Они летели низко, то и дело ныряя в голубые полосы тумана, колышущиеся над верхушками деревьев, как рождественские флаги. Вот они попали в особенно густое скопление тумана, которое поглотило их, и на несколько мгновений мир перестал существовать – окна были застланы молочной белизной, и маленький вождь, придвинувшись, взял Майка за руку, как ребёнок, не стыдясь своего страха. Они сидели в гудящем вертолёте, трепещущем, как птица; маленькая француженка-переводчица поймала взгляд Майка, и что-то новое промелькнуло между ними. Её лицо, обычно такое холодное и насторожённое, смягчилось и стало спокойным, и он мог поклясться, что её милые карие глаза были на пороге улыбки. Затем она стала переводить какую-то фразу, которую было почти невозможно разобрать из-за шума винтов. "Слишком большой! Грустный! – кричала она. – Слишком большой! Грустный!". – Он не понимал. Возможно, вождь говорил слишком быстро для неё. В течение всего полёта он тараторил без умолку своим писклявым голосом и хрюкал от удовольствия, узнавая и показывая им соседние деревни. Когда они приземлились, он с гордостью окрестил себя "Человеком, Который Летает".
И вот в день его дебюта в шоу-бизнесе его нигде не могут найти.
Колесница героя была водружена на свою отметку, насухо вытерта от росы и поставлена как раз так, чтобы на неё упал свет волшебного часа, одного из двух магических окон дня – час после восхода и час перед закатом – когда свет смягчается и растворяется, превращаясь в тёплое сияние, придающее очарование предметам, заставляющее листовой металл светиться собственным светом..
Все было готово и расставлено по своим местам – все, кроме долбаного вождя.
И вот Майк орёт на главного оператора, который орёт на продюсера, который иронизирует над ассистентом, который вопит на переводчицу (в конце концов, ублюдок находится в её ведении), пока наконец все четверо, ведомые распалённым Майком ("Я теряю свет! Я теряю чёртов свет!"), не полезли вверх по склону к деревушке вайомпи.
Деревушка была практически покинута. Ни детей, ни собак, ни огонька.
Куда они все подевались, недоумевал он.
Взобравшись по приставной лестнице к хижине без стен, возвышающейся на восьмифутовых бугристых сваях, они обнаружили, что вождь спит в своём вонючем гамаке.
Они не смогли разбудить его.
Ничто не помогало. Разбудить его. Размудить его. Раздудить его. Была у Майка такая привычка, ещё с детства – прокручивать в мозгу всякую чепуху, чтобы справиться с напряжением. Каким-то образом это его успокаивало.