- Ты сможешь забрать рукопись завтра вечером в том самом тамбуре, через который попал сюда, - сказала Николь после короткой паузы. - После ужина будь в своей комнате и не ложись спать. Я сообщу тебе, когда надо будет выходить. Подготовь папку с бумагой, примерно сотню листов. Листы могут быть чистыми или исписанными, это несущественно. В тамбуре заменишь содержимое папки на рукопись, подождешь сколько надо и пойдешь к себе.
Инструкции явственно отдавали детскими играми в разбойников и разведчиков. Ну что ж, раз надо - поиграем.
- Будет сделано, - бодро сообщил я. - А что, вы не могли провести пневмопочту в каждую спальню?
- Не умножай сущности сверх необходимости, - прозвучало в ответ.
Я скорчил гримасу. Тоже мне нашлась последовательница Оккама.
- Будь молодцом, - сказала последовательница теплым тоном.
Мне стало немного совестно. В конце концов, она была единственным человеком, с которым я мог нормально поговорить. И вообще, после того как она удержала меня от роковой ошибки, ничего, кроме благодарности, я к ней не испытывал.
- Постараюсь, - пообещал я.
Следующим вечером я подходил к тамбуру. Вокруг царил полумрак. Я шел в гордом одиночестве, помахивая папкой с девственно чистой бумагой. Прогулки в темноте не были запрещены, но при этом они мягко не рекомендовались, поэтому мало кто появлялся в секциях по ночам. Бессмертные заботились о режиме, вернее, о нем заботились их попечители. Пустые полутемные залы выглядели несколько таинственно. Обилие скульптур и картин наводило на мысли о заброшенных средневековых замках. Казалось, сейчас из-за какой-нибудь статуи с завываниями и вздохами выплывет бледный призрак. Впрочем, кого бы он тут напугал? Я мысленно усмехнулся. В мире, где люди не знают смерти и страха, привидения зачахли бы от отсутствия внимания.
Оставив позади Секцию Встреч, я вступил в широкий проход, который соединял ее с Секцией Науки. Здесь я, как всегда, начал гадать, какими соображениями руководствовались архитекторы, планируя этот длинный туннель. Он тянулся по меньшей мере на тридцать метров, значительно превосходя по своей длине все известные мне переходы. Мои размышления были прерваны неожиданными в этот поздний час звуками. Где-то позади раздался далекий женский смех и легкие шаги. Проигнорировав желание резко обернуться, я степенно посмотрел назад. В конце коридора мелькнул и тотчас исчез тонкий изящный силуэт. Вслед за ним проскользнул другой - более высокий и коренастый. "Подожди…" - донесся до меня мужской голос. Затем последовал новый взрыв смеха, невнятный обмен репликами и неестественно громкий звук поцелуя. Мгновение спустя шаги удалились.
Я повернулся и, вздохнув, продолжил свой поход к тамбуру. Короткая сцена повергла меня в уныние. Разумеется, эти Ромео и Джульетта были одними из тех считанных счастливчиков, которые, изображая женатую пару, по-настоящему нашли друг друга. Они не были одиноки в этом мире не только в моральном, но и, скорее всего, в физическом смысле. Я давно уже подозревал, что не все пары удовлетворяются изображением платонических эмоций. Наверняка некоторые из них шли гораздо дальше в своих супружеских отношениях, пользуясь официальной ширмой. Разумеется, это не могло бы совершаться без ведома начальства, но оно, наверное, смотрело на такие факты сквозь пальцы.
Хотя ширмы ширмами, а полуночное веселье, невольным свидетелем которого я сейчас стал, являлось вопиющим нарушением правил. Если эта картина вызвала чувство зависти у меня, то сложно даже предположить, какие процессы она могла бы разбудить в бедном Зрителе. Его, между прочим, никто не может заставить сидеть дома ночью. "Настучать, что ли?" - вяло подумал я. Но я даже не знал, кто были эти влюбленные, хотя мужской голос подозрительно напоминал голос моего собственного отца. А кроме того, я не стал бы делать этого, даже если бы отчетливо разглядел их лица. Просто, глядя на них, я расстроился и разозлился, в очередной раз вспомнив Мари. Как я был уверен когда-то в том, что проведу эти три года с ней! Это мы могли бродить по ночным залам, это ее смех мог звучать среди безмолвных скульптур. И мне не было бы никакого дела до Эмиля и всех остальных. Но все испортила эта Восьмая. Как будто ей мало того, что из-за нее Мари не попала сюда - она еще так и ищет, как бы навредить мне. Сегодня весь вечер прислушивалась к моему разговору с Седьмым. Как будто, если я сижу боком, мне не видно, как она посматривает в нашу сторону, поправляя волосы.
- Молодец, - прошелестел голос Николь, когда я подошел к двери тамбура. - Минута в минуту. Можешь заходить.
Я нажал ручку и очутился в знакомом помещении. Тут ничего не изменилось со времени моего первого и единственного посещения. Все тот же уголок юного спартанца. Воспоминания мощной волной нахлынули на меня. Я вспомнил свои сомнения перед порогом этой комнаты, холодный белый коридор, безучастное лицо Люсьена. Отсюда началась моя бессмертная жизнь, здесь она, возможно, и завершится, когда придет срок.
Прикрыв за собой дверь, я присел на стул и взглянул на стопку бумаги, лежавшую на столе. Вот и мое первое произведение. Ну что ж, полюбопытствуем, что я там понаписал. Мне предстояло провести здесь не менее получаса, и за отсутствием других занятий я намеревался просмотреть "свое" творение. Не размышлять же тут, в самом деле.
Тамбуры были известны бессмертным как Комнаты Размышлений. Как и во многих других вопросах, основатели эксперимента не усложняли себе жизнь, ломая головы над хитроумными объяснениями. Нужны кабинки для общения с внешним миром? Пожалуйста - получите помещения, в которые любой человек может удалиться для того, чтобы поразмыслить в одиночестве. Может, конечно, возникнуть законный вопрос: а зачем людям понадобились такие комнаты при наличии превосходных квартир и многочисленных секций? Как зачем? Очень просто - в своей квартире человеку может наскучить. А в секциях сложно сосредоточиться, там всегда кто-нибудь ходит. Проблему решают Комнаты Размышлений - каждая раскрашенная в свой цвет и уникально обставленная. Хочешь думать в свежей обстановке - иди и наслаждайся. Никто тебя не потревожит. Вот такое обоснование. Впрочем, единственному человеку, для которого оно предназначалось, скармливали и не такое, а всем остальным это было глубоко безразлично.
Несмотря на столь высокое предназначение тамбуров, ассоциация с уборной, пришедшая мне на ум в день перехода, лишь усилилась, когда неделю спустя я, гуляя, набрел на один из них. Оказалось, что после того как в комнату заходил человек, на двери выскакивала красная табличка. Только вместо "Занято" на ней было написано "Размышления. Просьба не беспокоить". Я чуть не расхохотался, представив себе, сколько шуток вызвала бы эта надпись, если бы актеры могли откровенно общаться.
Книга открывалась коротким обращением автора к читателям. В нем Пятый заявлял, что решил испробовать новый стиль в целях усовершенствования своего писательского мастерства. Он намекал на то, что эта манера письма еще не отработана и что она будет улучшаться с течением времени. Предупреждение было вполне уместным. Уже с первой страницы веяло скукой. Изящный, отточенный стиль моего предшественника бесследно исчез, сменившись штампованными сухими фразами. Я просмотрел с десяток листов. Диалоги были неестественны, персонажи безлики, сюжет практически отсутствовал. Популярного писателя больше не было. Вместо него за машинку сел тот же, лишенный творческого воображения человек, который писал книги Пятого до того, как мой предшественник взялся за это дело.
Я уныло пошелестел страницами. Подписываться под этим убожеством страшно не хотелось. Лавры талантливого литератора пришлись впору, и угроза потерять их отнюдь не радовала. Несмотря на фальшивость повседневных разговоров, я подозревал, что уважительное отношение читателей к книгам Пятого было искренним. А теперь мне предлагали распрощаться с читательской любовью вследствие самых прозаических причин. Разумеется, для целей эксперимента уровень литературных упражнений бессмертных не имел ни малейшего значения. Машина должна была работать без сбоев, а побочные продукты этой работы никого не интересовали. Поэтому институту незачем было нанимать талантливого писателя. Работу мог выполнить относительно недорогой профессионал, способный быстро и безболезненно настрочить сто страниц текста, не нарушая запретов. Я уже предвидел пересуды в столовой: "Да, исписался Пятый, исписался… Пора ему менять занятие". Жеманиться и капризничать по поводу низкого качества книги было просто смешно. Для того чтобы оставаться талантливым писателем в глазах бессмертной общественности, у меня был только один выход.
- Нет и еще раз нет, - сказала Николь.
- Но почему? - продолжал настаивать я. - Дайте мне хотя бы попробовать.
- У тебя все равно не получится. А книгу пора выпускать. Ты ведь понимаешь, что подобные события у нас распланированы.
- Но это будет совсем небольшая задержка. Я управлюсь за несколько недель.
- Конечно, управишься. С тремя строчками.
- Послушай, ты забываешь о том, что я - профессиональный журналист.
- Ты профессиональный зануда, - рассмеялась она. - И к тому же профессиональный очковтиратель. Можно подумать, мне неизвестно, что твоя журналистская деятельность сводилась к написанию конспектов.
- Не только! - запальчиво возразил я. - Меня печатали в газетах.
- Это не имеет значения.
С этим я спорить не стал, но от своего предложения не отступился.
- Ну хорошо, - согласилась она наконец. - Я поговорю с Тесье. Но на успех особо не рассчитывай.
Однако Тесье неожиданно согласился. Я не знал, какими соображениями он при этом руководствовался, но так или иначе мне дали "добро" на попытку написания своей книги. На план и первую главу отводилось десять дней. В случае неудачи в свет выходила столь не понравившаяся мне литературная поделка, написанная в "новом стиле". Я чувствовал себя, как будто подписал договор с суровым парижским издательством.
Четыре дня спустя я сидел за своим письменным столом и горестно взирал на девственно чистый лист бумаги. Ситуация напоминала полузабытую подготовку к экзамену. Снова задача, которую я сам себе поставил, при ближайшем рассмотрении оказалась гораздо сложнее, чем я изначально предполагал. Если сюжет более или менее вырисовывался, то сам процесс письма был невероятно мучителен. Каждая вторая аналогия или метафора опиралась на понятия, за одно упоминание о которых у меня могли забрать оставшиеся три четверти вознаграждения. Все слова, которые я так старательно вытравливал из памяти, вдруг встрепенулись и наперебой предлагали свои услуги. В течение нескольких дней, отбиваясь от этого неожиданного нашествия, я смог вымучить из себя одну-единственную страницу, правда, весьма неплохую. Теперь с помощью элементарной математики выходило, что я никак не успею уложиться в поставленные сроки. Но отступать было как-то несерьезно.
Постукивая ручкой по столу, я перебирал в уме всевозможные варианты. "Он возмутился… он вознегодовал". Нет, как говорил Тесье, "поменьше эмоций". Какой там оборот я использовал вчера? Я внимательно изучил содержимое исчерканного листа. Поняв, что, несмотря на все свои неоспоримые достоинства, с этой проблемой он мне не поможет, я вздохнул и задумчиво отпустил его несколько картинным жестом. Лист изящно изогнулся в воздухе, плавно порхнул к стене и исчез. Некоторое время я тупо смотрел на место его исчезновения, а затем ринулся вперед, едва не стукнувшись головой о нависающую полку. Все плоды моего тяжелого труда скрылись в широкую щель между столом и стеной. Пришлось лезть под стол, но только для того, чтобы обнаружить, что он обладает своей собственной задней стенкой. Где-то между ней и стеной комнаты покоилась моя невеликая, но такая дорогая рукопись. Исследование боковых поверхностей также не дало положительных результатов. Щель была достаточно широка для того, чтобы в нее можно было просунуть палец, но возможность каких-либо визуальных наблюдений исключалась начисто. Между тем мне было просто необходимо получить обратно капризный лист. Кроме начала будущего бестселлера, на нем было несколько важных идей, родившихся в результате кропотливой работы. Убедившись в том, что бумага находится вне предела досягаемости пальцев, я решил прибегнуть к грубой силе. Впрочем, я не очень надеялся на положительные результаты, памятуя о встроенном микрофоне.
Как и следовало предполагать, стол оказался намертво прикреплен к полу. Я не смог даже пошатнуть его. Оставив бесплодные попытки, я сел на пол и задумался. Без сомнения, требовалось подручное приспособление. Например, палка. Или линейка. Обычная узкая длинная линейка. Вопрос заключался в том, где ее достать. Перебирая в памяти возможные способы получения этого ценного инструмента, я вспомнил нашумевшую картину Седьмого. Не может быть, чтобы он нарисовал свой квадрат от руки. И живет он, кстати, совсем недалеко.
Через час я уже стоял у стола, вооруженный длинной пластиковой линейкой - именно такой, о какой мечтал. Седьмой категорически отверг нелепые обвинения в механизации художественного процесса, но линейку выдал. В качестве компенсации за нарушение душевного спокойствия мастера мне пришлось выслушать длинную лекцию о его творческих планах, наглядно иллюстрируемую карандашными эскизами. При других обстоятельствах я бы не без удовольствия послушал милое хвастовство Седьмого, к которому испытывал что-то похожее на внутреннюю симпатию. Сейчас же, изображая искреннюю заинтересованность, я с тоской думал о том, что у меня осталось только шесть дней. А при этом не то что конец - начало первой главы еще не готово. Наконец, ухитрившись распрощаться с восторженным художником, я, сдерживая шаг, отправился домой.
Теперь, выгнувшись в неестественной позе, я шарил линейкой за столом. Прикрепленная над ним полка значительно усложняла процесс, так как из-за нее просунуть линейку можно было лишь сбоку. Мое орудие постоянно цеплялось за какой-то предмет, и я никак не мог понять, где же находится злополучный лист. Несколько раз мне казалось, что я нащупал его, но этим дело и заканчивалось. Наконец, потеряв остатки терпения, я рванул линейку на себя и почувствовал, что мешающий предмет подался в мою сторону. Окрыленный успехом, я произвел еще несколько энергичных движений и с удивлением посмотрел на то, что выпало к моим ногам. Подобного улова я не ожидал. Это была растрепанная толстая тетрадь.
Глава десятая
Я осторожно поднял ее. Обычная серая тетрадь в мелкую клетку, изрядно помятая в середине моими богатырскими рывками. Исписана примерно на три четверти. А вот кем исписана? И с какой целью? Я медленно листал страницы. Сплошные даты. Похоже на дневник. Но чей дневник? Неужели это записи одного из моих предшественников? Ну конечно! Что же еще это может быть? Никто другой не мог оставить свои записи в этой комнате. Кроме Пятых, за последние двадцать лет здесь никого не было.
"Это же настоящее сокровище!" - думал я, жадно вглядываясь в ровные строки. Шут с ним, с листом, пусть полежит себе. Эта вещь гораздо ценнее. Что только не скрывается на этих покрытых четким почерком страницах! Ну что ж, сегодня придется лечь попозже: похоже, что у меня появилось самое увлекательное чтение.
На секунду промелькнуло сомнение в этичности такого поступка. В мои привычки не входило читать чужие письма и дневники. Но данный случай был исключением. Кто знает, сколько лет эта тетрадь пролежала за столом. Человек, доверивший ей свои мысли, давно ушел из этого мира. Можно сказать, умер. Для меня же информация, содержащаяся в дневнике, могла оказаться весьма ценной. Так что чтение этих записок было настолько же этичным, как чтение личных писем знаменитых людей. Отодвинув в сторону свои писания, я уселся поудобнее и раскрыл тетрадь. Наконец-то я узнаю, кто является Зрителем.
23 января
Это была очень глупая ссора. Впрочем, умных ссор не бывает. Если теперь Валери встречается с кем-то, то я сам виноват. Она еще и замуж выйдет за эти три с половиной года.
27 января
Сегодня впервые разговаривал с одним человеком дольше чем пять минут. До этого были либо короткие диалоги, либо общение в компании. Адам, несомненно, толков. Тонкие, интересные замечания, чувство юмора, по-моему, логический склад ума. Где тут образ, а где актер? Интересно, заметил ли он хоть какое-то различие между мной и тем, кто был до меня?
Между прочим, этот парень - молодец. Даты идут до конца дневника, а ведь ему их никто не сообщал. Значит, все это время он вел календарь. Я бросил, а он вел.
4 февраля
Ева чем-то напоминает Валери. Тот же овал лица, похожая улыбка. Постоянное напоминание о том, какую глупость я совершил.
5 февраля
Интересно, как развивалось бы такое общество, если бы не постоянно налагаемые ограничения? Это было бы уже занятное исследование из области социологии. Ведь то, что окружает меня, - это не общество. Это не более чем его имитация. Каждый день в уши людям льются сотни указаний. Все характеры, линии поступков, действия, изобретения жестко контролируются. В этом нет ничего плохого, это необходимо для эксперимента. И все-таки любопытно, что произошло бы тут, если бы завтра нам сказали: "Вы все продолжаете играть свои роли, но мы вас больше не контролируем". Наверное, ни к чему хорошему такая свобода не привела бы. Случилось бы то, что всегда случалось в человеческой истории. Взыграли бы страсти, началась бы борьба за власть, появилась бы форма правления, люди разделились бы на несколько лагерей, найдя для этого какие-нибудь обоснования, пусть даже самые нелепые. Отсутствие смерти не повлекло бы за собой морального совершенства. Люди остались бы такими же слабыми перед своими желаниями и такими же изобретательными в их удовлетворении. И желания многих остались бы такими же примитивными. Например, я подошел бы к Еве и сделал бы ей комплимент. А Адам взял бы и съездил мне по физиономии. А я бы ответил. Все-таки хорошо, что нас контролируют.
10 февраля
Чем больше думаешь об эксперименте, тем больше он поражает. Отгрохать такую громаду, потратить такие деньги - и все для проверки голой теории. Вряд ли идея пришла в голову кому-то, у кого так много денег. Скорее, у какого-то теоретика оказался очень хорошо подвешен язык. А что, если теория верна? Если через 5 лет они поймут, что он не стареет? Наверное, даже среди них найдется кто-то, кто позавидует этому человеку. Хотя его можно скорее жалеть.
14 февраля
Только электробритвы. Только на батарейках. Только от Господа. Ножи, которыми нельзя порезаться. Вилки, которыми нельзя уколоться. Мебель, о которую нельзя разбить голову. Чувствуешь себя как годовалый младенец в манеже. Хотя мы все - скорее взрослые, забравшиеся в манеж к единственному младенцу и сюсюкающие с ним. А он, может, давно понял, что эти дяди и тети притворяются, но, будучи умным ребенком, помалкивает о своих догадках. Пусть взрослые порадуются.