А затем я чуть не рассмеялся. Ну какой да Винчи? Какие иезуиты? А пластические операции? А динамики, вживленные всем актерам? А камеры? А, наконец, все медицинские исследования, проводимые над Зрителем? Разумеется, ни о каких столетних опытах и речи быть не может. Даже если эксперимент и удался, то начат он был тридцать, ну максимум сорок лет назад. До этого времени не существовало ни медицины, ни техники, требующейся для осуществления этого грандиозного замысла. Хотя идея могла возникнуть и раньше.
Эти соображения направили мои мысли в новое русло. Если предположить, что первая стадия опыта удалась, то со временем будут достигнуты и какие-то практические результаты. Но может быть, не "будут", а "были"? Что, если первое поколение препаратов уже существует? Не фантастические эликсиры, доставшиеся по наследству от прапрабабушки, не средство Макропулоса, а реальные, научно синтезированные лекарства, способные замедлять или останавливать процессы старения. Несомненно, даже если они и существуют, им еще очень далеко до совершенства. Несомненно, их будут еще не один год испытывать на лабораторных животных. И несомненно, нельзя рассчитывать на то, что они появятся в открытой продаже. Но они реальны! Я прикрыл глаза, чувствуя, как невидимый груз медленно сползает с плеч. Его присутствие не ощущалось до этой минуты, до того момента, когда я понял, что мой срок, возможно, продлится дольше, чем восемьдесят, от силы сто лет. Никогда прежде не казался мне этот срок таким кратким, как сейчас. Мы привыкли смиряться с тем, что считаем неизбежным, но только до тех пор, пока нам не показывают, что мы ошибались и неизбежного можно избежать. Я чувствовал себя как слепец, увидевший свет, как осужденный на казнь, которому даровано помилование. Кто знает, сколько дополнительных лет сможет подарить мне эта бесцветная жидкость (почему-то препарат виделся именно таким). Но сколько бы их ни было - это отсрочка, которой я постараюсь хорошо воспользоваться. Сколько дел я смогу еще сделать, сколько ощущений испытать! Я ощущал пьянящий прилив энергии. Как мал, как унизительно мал срок, отпущенный природой. Человек только успевает накопить знания, опыт, желания, только входит во вкус жизни и тут же попадает в руки безжалостной старости. И смерти. И хотя мы притворяемся на благо эксперимента, что забыли об этом простом факте, на самом деле забыть об этом нельзя. Но теперь, теперь все будет иначе. Все должно быть иначе. И мне уже чудилась вечная молодость и вечная радость, которую она принесет.
- Пятый?
Я вздрогнул, возвращаясь к реальности.
- Ты решил сегодня пропустить обед?
- Нет-нет. Я иду.
- Снова увлекся творчеством?
- Угу.
- Как идет? Хорошо?
- Да так себе. Честно говоря, не особо, - промямлил я, с тоской думая о более чем скромных результатах своей литературной деятельности.
- Ну старайся, старайся. У тебя есть еще несколько дней.
- А продлить срок нельзя?
- Извини, но на это тебе лучше не рассчитывать, - сказала Николь без тени жалости. - Если ты принимаешь свои книги так близко к сердцу, тебе надо было подумать об этом раньше. У нас график.
Идя в Секцию Трапез, я смотрел по сторонам и заново переживал покинувшее меня ощущение новизны. Эта необыкновенная для нормального человека обстановка давно стала обыденной, карикатурный уклад жизни успел превратиться в быт. Не плохой, не хороший, а просто до скуки привычный быт. Но теперь он больше не заслонял дерзкое и масштабное исследование, для которого был создан. И хотя согласно моим же собственным рассуждениям эксперимент имел еще все шансы провалиться, мне больше не удавалось быть таким абсолютным скептиком, как раньше. Напротив - теперь нужно было прилагать усилия для того, чтобы не впасть в противоположную крайность. Меня распирало глупое желание поделиться тайной. Хотелось влезть на стул и гаркнуть: "Вас обманывают! Вы не первые! Те, кто были до вас, тоже не знали, кто он такой!"
"Интересно, в чем нас еще обманывают?" - думал я, отмахиваясь от глупого порыва и непроизвольно вглядываясь в приветливые лица. За одним из них скрывался человек, возможно перешагнувший недосягаемый для всего человечества рубеж. Живой, реальный человек, в котором, быть может, воплотились тысячелетние мечты всего человечества. Любое из этих лиц могло принадлежать ему. Растворившийся в толпе актеров, он был неотличим от них, даже не подозревая об этом. Он жил где-то среди нас - обычных, медленно движущихся к смерти людей, которые давали ему возможность быть тем, кем он был.
В столовой шла бурная дискуссия. Выяснилось, что я отстал от жизни. За время моего затворничества неутомимый Четвертый организовал первый в истории шашечный чемпионат. Состязания должны были состояться через три дня, а пока все общество шумно обсуждало претендентов на победу. Если шансы Двенадцатого на первое место почти ни у кого не вызывали сомнений, то по поводу второго места мнения разделились. Одни считали, что победит Адад, другие склонялись в сторону изобретателя игры Адама. Сходство имен порождало некоторую путаницу в спорах, так как порой оказывалось, что спорщики говорят об одном и том же человеке. Я вспомнил слова Николь: "У нас график" - и подумал, что, возможно, незримые режиссеры решили таким образом скрасить задержку в выпуске моей книги. Взяв порцию, я подсел к галдящим болельщикам, с неудовольствием обнаружив напротив себя Восьмую. Она приветливо кивнула мне и повернулась обратно к моему родителю, находившемуся в центре внимания.
- А я говорю, - вещал Третий, - что Адам не просто займет второе место, но еще и выиграет все партии. Не зря же он изобрел игру. Турнир - это не какая-нибудь послеобеденная партия, тут он постарается.
- Ну, это еще как сказать, - недоверчиво возражал Шинав. - Если он такой сильный игрок, почему же Лия его вчера обыграла? И не один раз, а дважды. Я сам смотрел. А что скажет литература? - обратился он ко мне, заметив мое прибытие.
- А что там говорить, - сказал я, орудуя тупым ножом. - Конечно, победит Адад. Он еще и с Двенадцатым потягается.
- Ну, это еще надо доказать, - протянул Третий.
- Вот турнир и докажет. Хотя это не теорема, а аксиома, - добавил я где-то слышанную фразу.
- Вообще, превосходство в игре - это такая теорема, которую каждый игрок стремится доказать себе и другим, - раздался спокойный голос Восьмой.
Произнося эту странноватую формулировку, она улыбалась, но ее темные выразительные глаза пристально смотрели на меня с каким-то серьезным изучающим выражением.
- Правильно, - радостно согласился Третий, который, как и все остальные, явно не нашел в этой фразе ничего странного. - Каждый игрок. А не только самые лучшие. На то и турнир.
- Да, - неожиданно пошел на попятный Шинав, - на то и турнир. Завтра посмотрим.
Я невнимательно слушал их болтовню и все никак не мог отделаться от впечатления, что Восьмая своей репликой пыталась навести меня на какую-то мысль. Несколько раз я посматривал на нее, но она больше не поворачивалась в мою сторону и, казалось, была всецело поглощена беседой. "Что имелось в виду?" - думал я, наблюдая за тем, как она задумчиво слушает очередные соображения Третьего. Теорема, которую доказывают себе и другим… Звучит знакомо. И как-то неуловимо состыкуется с моей собственной фразой. Может, это известные слова из книги? Или фильма? И, дополняя мое высказывание, Восьмая пыталась загнать меня в новую ловушку? Скажем, рассчитывала на то, что я увлекусь, начну цитировать дальше и бодро нарушу запрет, даже не заметив этого. Ведь цитирование любой книги из той жизни рано или поздно должно привести к нарушению основных правил нашего этикета. И людей вокруг немало. Хотя это обстоятельство как раз ничего не значит. Впрочем, нет, конечно, значит: ведь ошибись я в их присутствии, на меня поступило бы сразу несколько доносов. Выходит, ловушка? Что, милая, хотелось выкопать мне яму и сразу же туда спихнуть? Ну что ж, неплохая попытка. Совсем неплохая. Да вот беда - не помню я, откуда эти слова. Соответственно, продолжить фразу и свалиться в яму не могу. Рад бы помочь, но не имею такой возможности. Разве что кто-нибудь другой придет на помощь. Стоп. А ведь кто-то другой действительно мог помочь.
Ну-ка еще раз, по порядку. Почему я думаю, что Восьмая строила мне западню? Потому что она так странно посмотрела на меня, говоря об этой "теореме". Но ведь если это известная цитата, то не только я, но и любой из присутствующих мог ее неосторожно подхватить. Значит… Значит, имеем несколько вариантов. Либо ловушка не была предназначена персонально для меня, а являлась некой волчьей ямой - кто попадется, тому и рады. Спрашивается, зачем в таком случае нужно было смотреть именно на меня? Либо я наконец-то развил в себе серьезную манию преследования, и мне вообще все это померещилось. И взгляд, и подтекст - все. Либо она считала, что я единственный, кто знает эту фразу. Но тогда эти слова не могут быть цитатой.
Пока я все больше и больше запутывался в своих рассуждениях, общество расходилось. Некоторые направились в Секцию Встреч, кто-то сообщил, что пойдет вздремнуть, остальные прощались и уходили, не рассказывая о своих планах. Удалились, продолжая вновь разгоревшийся спор, Шинав с Третьим. Беседуя с женой изобретателя шашек, ушла Восьмая. Махнув мне на прощание, их догнал Четвертый. Я проводил его взглядом и подумал: "А ведь точно, как в старые добрые времена. Восьмая, Четвертый, Пятый. Десятого, правда, тут нет, но он должен быть где-то неподалеку". Здесь все неподалеку. Если бы я не знал, что Мари и Поль не прошли экзамен, то мог бы вообразить, что это они идут по Секции Трапез. Но они экзамен не сдали.
И тут во мне шевельнулось сомнение. "Нет, - сказал я себе, - это невозможно. Абсолютно невозможно". Разумеется, они провалились. Мне это хорошо известно. И все же, и все же… Откуда изначально появилась у меня эта непоколебимая уверенность в их провале? Так сказала Николь. Милая, хорошая Николь. Если бы мне это сообщил Тесье, я давно бы поставил под сомнение правдивость такого утверждения. Ну если бы не давно, то по крайней мере сейчас, после прочтения дневника. Теперь-то я знаю, как хорошо тут умеют дезинформировать. Однако так как эта информация исходила от Николь, да еще и при достаточно явном неодобрении Тесье, у меня не было причин сомневаться в ее достоверности. Николь всегда относилась ко мне хорошо. Николь не стала бы врать. Николь вообще пошла на прямое нарушение своих обязанностей, спасая меня во время разговора с Эмилем. И все же - что, если в тот день она меня обманула? Даже не она, а они. Хорошо продумали, подготовились и очень убедительно разыграли сценку под названием "Ах, какая жалость". Это потом уже она, узнав меня поближе, стала мне помогать. А тогда ей просто приходилось действовать в соответствии с указаниями Тесье. И ничего плохого она в этом, наверное, и не видела. На благо эксперимента делаются вещи и посерьезнее. Да им даже не надо было изобретать этот трюк. Старый как мир подход - "плохой следователь, хороший следователь". Но ведь я сам задал вопрос о Мари и Поле. Выходит, они предвидели его и заблаговременно подготовились? Хотя, зная меня, предвидеть это было несложно.
Я задумчиво ковырнул вилкой еду и, поняв, что пытаюсь сделать это уже в третий раз, вышел из оцепенения. Вокруг никого не было. Передо мной стояла пустая тарелка. Да, задумался маститый писатель, замечтался. Совсем потерял связь с реальностью. Сердясь на свою несобранность, я, пожалуй, более эмоционально, чем следовало, выкинул посуду и пошел к себе. Радужные мысли, владевшие мной пару часов назад, как-то поблекли. Их заслонило это новое подозрение, которое не давало думать ни о чем и ни о ком, кроме Мари.
Два дня протекли как в тумане. Вначале я пробовал писать, но после нескольких часов бесплодных попыток понял, что в таком состоянии ни о какой литературной деятельности не может быть и речи. Пытался размышлять об эксперименте и его вероятном успехе, но бросил и это. Восьмая приковывала к себе все мои мысли. Вновь и вновь я возвращался к одному и тому же вопросу: а что, если это действительно она? Все ее взгляды, слова, действия - все то, что я считал проявлениями коварства и плодами черных замыслов, обретало теперь совсем другой смысл. Она не искала мои промахи - она хотела понять, кто скрывается под маской Пятого. Она не расставляла мне ловушки - она пыталась намекнуть о себе. Она не была удачливой конкуренткой - она была самой Мари! Я вызывал в памяти каждый разговор, каждую мелочь и не находил ничего, что противоречило бы этому простому утверждению.
Я забыл обо всем. Драгоценный, бесценнейший дневник Пятого был небрежно брошен в ящик и подвергнут забвению. Что значил он по сравнению с одной мыслью о том, что Мари живет чуть ли не в соседней комнате. Неужели каждый день я разговаривал с ней, считая, что говорю со зловредной незнакомкой? И пока она раз за разом пыталась сказать мне о своем присутствии, я с упрямством истинного параноика видел в ее попытках одну лишь угрозу? Такие мысли доводили меня до того, что в какой-то момент я был готов наплевать на все и отправиться к Восьмой с четким и недвусмысленным вопросом. Однако здравое сомнение брало верх. А что, если я ошибаюсь? Ведь даже сейчас ее поведение можно продолжать истолковывать как коварное. Все факты отлично поддаются любому из двух противоположных толкований. Тогда, придя к ней с таким вопросом, я собственными руками разорву свой контракт. Хорошо героям любовных романов: им всегда сердце подсказывает правильное решение в сложных ситуациях. Думать этим счастливчикам приходится относительно редко, и, как только заходит речь о серьезном вопросе, им достаточно прислушаться к голосу этого органа - и дело в шляпе. Мое же сердце лишь равнодушно билось, оставляя привилегию принятия решений весьма одуревшему от своих выводов мозгу.
При встречах с Восьмой мне приходилось собирать всю выдержку, чтобы ничем не выдать своего волнения. Иногда мне казалось, что я узнаю Мари, ее голос, ее жесты. Но в следующий момент наваждение проходило, и передо мной снова оказывалась та хитрая и вероломная женщина, от которой не приходилось ожидать ничего, кроме подвоха. Я чувствовал, что долго так продолжаться не может. Мне было необходимо узнать ответ на свой вопрос.
- Мольберт? Картина?
- Нет, он имеет в виду большую книгу!
- Книги не бывают таких размеров.
- Тогда что это?
- Не знаю, но только это не книга.
- Дверь? Я угадал - это дверь!
- Почему ты так думаешь?
- Он кивнул.
- Он не кивал.
- Нет, кивнул. Первый, правда, ты кивал?
- Видишь, он качает головой.
- Но я точно видел, что он кивал.
- Какая разница, кивал или нет, если сейчас он это отрицает?
- Первый, зачем ты кивал?
- Это полка?
- Зачем ты кивал?
- Первый, перестань нас мучить. Что ты пытаешься показать?
Разделившись на две команды, треть населения мира коротала время за нехитрой игрой. Игрок должен был показать своим товарищам фразу или слово, загаданное ему командой противников. Сложность заключалась в том, что слова надо было именно показывать, то есть говорить категорически запрещалось. Первый, который был не особо силен в этой игре, уже довольно долго запутывал свою команду, рисуя в воздухе какой-то загадочный прямоугольник. В другое время я бы немало позабавился: эти бедняги просто сходили с ума, пытаясь понять, что имеет в виду их неуклюжий товарищ. Но сейчас мне было не до забав. Рядом, весело заливаясь смехом, сидела Восьмая. Вдруг она замолчала, как бы прислушиваясь к чему-то, а затем засмеялась опять, но теперь как-то сдержаннее. "Меньше эмоций", - вспомнил я.
Желание узнать правду кипело и не находило выхода. Я перебирал один способ за другим, но все они казались слишком опасными или недостаточно хорошими. Как дать ей понять, кто я такой? И как узнать, кто она такая? Как ни изощрены были вопросы, приходившие мне в голову, ни один из них не был достаточно хорош. Нужен был намек, который могла понять лишь она, нужен был ответ, который не мог дать никто другой.
Тем временем благодаря титаническим усилиям Первого (или, скорее, несмотря на них) противники догадались, что прямоугольник должен был обозначать зеркало.
- Еще немного - и они разгадают все предложение, - обратилась ко мне Восьмая, отвлекаясь от зрелища. - Надо бы подумать над следующей фразой. Есть идеи?
Она вопросительно перевела взгляд на сидевшего слева от меня Четырнадцатого.
- Ваша очередь думать, - отозвался тот. - И так две последние фразы предложил я. Теперь мне пора отдохнуть.
И решение неожиданно пришло само собой. Вспоминая давнюю-давнюю беседу в уютном кафетерии и внутренне напрягаясь, я выговорил:
- У меня есть одна - "Не поработав, нельзя отдохнуть". Как тебе?
Восьмая посмотрела на меня с улыбкой.
- Неплохо, но, по-моему, слишком легко, - ответила она без малейшей задержки. - Только слово "поработав" будет несколько сложно показать. Но в целом они с этим справятся быстро.
Я перевел дух. Все, это не она. Конец наваждению. И надеждам.
- Слишком просто, - авторитетно подтвердил Четырнадцатый.
"Тебя-то кто спрашивает?" - мысленно огрызнулся я.
- А что вы скажете о таком варианте, - спросила не-Мари, смотря на него, - "Чтобы переварить знания, надо поглощать их с аппетитом"?
- Для моего вкуса немного заумно, - донеслось слева, - а впрочем, сойдет. В этих словах что-то есть. Пятый, а ты что думаешь?
Пятый повернулся к Восьмой.
- Мне нравится, - одобрительно сказал он. - В меру сложно и изящно. Я ждал от тебя чего-то подобного. А потом мы еще им загадаем "Аппетит приходит во время еды".
- Не-е… - протянул Четырнадцатый, - это будет слишком очевидно. Не стоит.
- Не стоит, - с улыбкой согласилась Восьмая.
Пятый беззаботно пожал плечами.
- Да я просто пошутил. Конечно, эти фразы слишком связаны одна с другой.
А внутри Пятого с дикими радостными криками носился Андре.
В эти дни я понял, что имел в виду человек, который первым сказал "душа поет". Моя душа не просто пела - она заливалась радостными трелями, позабыв обо всем, что волновало ее совсем недавно. Даже неоценимое открытие, пришедшее со страниц дневника, не вызывало теперь ни малейшего интереса. Зрителю больше чем двадцать пять? Ну и что? Нас обманули? Ну и что? У них, может быть, есть практические результаты? Ну и что с того? Мне еще нет тридцати. И неподалеку живет Мари…
Я и сам не предполагал, до какой степени успел влюбиться в нее. Она была здесь. Она была рядом. Она пыталась распознать меня, следовательно, я был ей небезразличен. Стоило мне подумать об этом, как на моем лице начинала возникать беспричинная для окружающих улыбка. К счастью, малообоснованными улыбками тут никого нельзя было удивить. Казалось, ничто не могло омрачить эту бьющую через край радость.