Вчера вечером со мной произошел странный случай. Я уже легла в постель, но спать не хотелось. Лежала и вспоминала последний урок рисования. Я сидела в мансарде и пыталась сделать приличный набросок гипсовой головы, а учитель как всегда стоял в своем углу за мольбертом и рисовал мой портрет. Однако я разглядывала не столько эту дурацкую гипсовую башку, сколько самого учителя. Я пыталась представить, как бы я рисовала его портрет. Кажется, я непроизвольно начала вместо гипсового болвана набрасывать на бумаге его черты. Особенно, его странные глаза – они, кажется, меняют цвет в зависимости от освещения. В тот момент, они были черные, как два колодца. Я пыталась передать карандашом выражение этих глаз – и увлеклась. Он, видимо, заметил, потому что вдруг страшно закричал: "Прекрати немедленно, что ты делаешь!". Я ужасно испугалась, уронила карандаш и чуть не убежала. Но он уже подошел ко мне и сказал ласково: "Если хочешь стать великим художником, никогда не отвлекайся от объекта, который рисуешь. Смотри только на него, живи им, представь себе все – как он появился на свет, как прожил свою жизнь и как умрет. Особенно, как умрет…"
Тогда я была слишком напугана его неожиданным криком – он до этого никогда не повышал голоса, ни здесь ни в классе – чтобы вдуматься в то, что он мне говорил, а теперь лежала в постели и вспоминала. Перед моим мысленным взором маячили его черные глаза, в которых как будто клубилась странная тьма… И вдруг я зачем-то встала с постели и пошла в кладовку. При этом я не спала, нет! Я просто ни о чем не могла думать, кроме этих глаз. Так, не думая, я открыла дверь и стала двигать к стене этот проклятый сундук – но он не двигался, слишком тяжелый. В нем лежат всякие старые книги и я так и не смогла его сдвинуть. И в этот момент меня как будто отпустило – я пришла в себя и поняла, что стою босиком в кладовке и вся перемазалась в пыли. Я отчетливо помнила все, что делала, но не могла понять зачем…
Пришлось идти в ванную мыть руки. Там мне очень захотелось взять с полки бритву, так сильно, как иногда хочется почесаться – но я переборола себя. Что со мной происходит? Завтра все расскажу маме. Пусть меня лучше в дурдом положат… МНЕ СТРАШНО! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!
Я пыталась. Сегодня пришла в кухню, стояла и смотрела, как мама режет капусту для салата. Я хотела ей все рассказать. Я просто не смогла. У меня как будто перехватывало дыхание, и я не могла произнести ни слова. Просто никак. Это было ужасно ощущение – полное бессилие, как будто меня заколдовали, как в детской сказке. Тогда я пошла и рассказала все Светке. Она ничего не поняла – ей же всего пять лет – но почувствовала, что мне плохо, и зарыдала. Я тоже не смогла удержаться и заплакала. Мы сидели на диване и рыдали вдвоем. Ну почему я ничего не могу с собой поделать?
Мне так страшно, что в голову лезут всякие дурацкие мысли. Я даже полезла в комод и достала бабушкин медный крест. Повесила его на шнурке на стену. Не то чтобы я думаю, что это поможет, но вдруг? Ведь происходит что-то очень странное. Странное и страшное. Может я все-таки сошла с ума?
Сегодня я опять обнаружила себя стоящей в кладовке. Я же собиралась делать уроки? Я шла к столу, а оказалась здесь. Почему-то книги из сундука выложены и аккуратно расставлены на полке. Зачем? И кто это сделал? Родители не заходили в мою комнату. Неужели это я? Но когда? И почему я этого не помню?
Руки мои в пыли.
Я все знаю. Я знаю, что происходит, но кто мне поверит?
Вчера я впервые в жизни прогуляла школу. Я просто не могла туда идти – голова совершенно не соображает. Передо мной постоянно крутится этот жуткий крюк и глаза… Эти глаза, которые как колодцы темноты. В таких колодцах нет воды, только змеи и скорпионы. Теперь я это знаю. Я дождалась, пока все уйдут и вернулась домой. Я поднялась в мансарду по задней лестнице. Дверь была закрыта, но у этого замка можно отжать язычок линейкой. Наверное, я поступала неправильно, но мне было уже все равно. Мой портрет стоял на мольберте в углу, завешенный белой тряпкой. У меня было ощущение, что мне можно все – я как будто уже умерла. Откинув ткань, я увидела… Увидела. Это была не картина – это была распахнутая дверь. Дверь в мою кладовку. Там, на крюке, в белом платье висела на бельевой веревке я. Волосы заплетены в косички с белыми бантами, босые ноги почти касаются сундука…
Вот эта картина, стоит передо мной. Я забрала ее из мансарды. Но перед этим я открыла там шкаф. Почему-то я точно знала, где искать, и что там найду. За грудами школьных плакатов и каких-то журналов лежали три картины. На первой был Сережа – белое лицо в полутьме ванны, которая наполнена густо-алой, почти черной кровью. Одна рука свесилась через край ванны, и даже на ее фоне сияет удивительной, голубоватой белизной. На второй – Оля, висящая животом на заборе. Я не видела, но уверена, что ее смерть выглядела именно так – с треснувшего черепа сдвинулся скальп с белесыми жидкими волосами, которые после смерти перестали быть такими бесцветными. Они стали яркого красного цвета. Ей бы понравилось. И серебристый серпантин внутренностей, стекающих по забору. На последней картине был Андрей – распахнутая дверь в подвал, и сидящее в нелепой расслабленной позе тело. Наверное, таким его увидели те, кто ломал дверь – сидящим в углу под ржавыми мокрыми трубами, с которых капала на его лоб вода, оставляя на лице рыжий след. Белая половина лица, рыжая половина лица… Он был немного похож на грустного клоуна, там, на этой картине.
Я не стала забирать картины. Я вытащила их на середину мансарды и бросила на пол. Пусть их найдут. Свой портрет я оставлю на сундуке. Может быть, кто-то догадается, что связывало все эти смерти – ведь автор успел расписаться на картине. Я никому не могу рассказать. Я ничего не могу с собой поделать – пока я сидела в своей комнате и смотрела на картину, я успела заплести косы, и повязать два белых банта. Я сама не помню, как это сделала. Но сейчас я пойду в ванную и разберу бритву, чтобы лезвием перерезать узел на бельевой веревке. На лезвии будут засохшие кусочки мыльной пены и крошечные обрезки волос. Ничего, мне не противно. Мне все равно. Я все понимаю. Я ничего не могу сделать.
Дневник я положу в тайник – почему-то не могу оставить его на открытом месте. Так же, как я не могла рассказать обо всем маме. Но я нарисую стрелочку – там, под крестом. Это я могу. Ее найдут, я верю.
Прощайте и простите. Мне пора.
Док замолчал и посмотрел на меня. Тетрадь лежала перед ним в луче фонарика. Обычная общая тетрадь в черном клеенчатом переплете. История смерти. В доме стояла тяжела звенящая тишина.
- Вот, наверное, эта кладовка, - Док показал на небольшую дверь в стене комнаты
- Только не надо открывать! – взмолился я. Меня охватил липкий ужас, от которого слабеют ноги и трясутся руки.
- Надо, - сказал Док, - она не зря это писала, а мы не зря это нашли.
Он подошел к фанерной, оклеенной обоями двери. Гномики на обоях больше на танцевали с медвежатами – они вырывались, в ужасе крича, из медвежьих объятий, а медведи пытались их задушить… Как я сразу этого не понял? Мне было страшно. Мне никогда в жизни не было так страшно, но я подошел к Доку и встал рядом. Мне казалось, что иначе нельзя. Иначе это будет предательством погибшей здесь девочки, которая была нашей ровесницей.
Док рывком распахнул дверь и в ужасе сдавленно вскрикнул. На вбитом в стену крюке висела… нет, нам просто показалось. Никакой девочки. На ботиночном шнурке, привязанном к крюку, была повешена крыса. Перевязанная грязным белым бантом.
- Как он их ненавидел… - сказал Док тихо.
- Кого?
- Детей. Он ненавидел этих детей. Он учил их рисовать, а сам ненавидел и убивал – одного за другим.
- Но ведь его поймали и он покончил с собой?
- Не знаю. Мне кажется, что каким-то образом он все еще здесь.
В коридоре послышался быстрый топот и в комнату влетели Петька и Мозолевский. Их лица были перепачканы в пыли, но все равно бледны как смерть.
- Там, там… - Доллар никак не мог отдышаться, - там действительно лестница наверх, а наверху мансарда, а там…
- Что "там"? - Док тряхнул Доллара за плечо, - говори!
Петька только сопел и вращал выпученными глазами.
- Там наверху, в мансарде, стоят посередине два мольберта, а на них две картины, - голос Мозолевского был неожиданно тихим и тусклым, как будто он не бежал по коридору, а лежал неделю с температурой сорок.
- На одной картине Петька, а на другой… На другой – я, – Мозоль смотрел куда-то в угол рассеянным взглядом. Казалось, он ничего вокруг себя не видел.
- Там мы на картинах, прикиньте! – у Петьки неожиданно прорезался голос, - только как будто взрослые уже!
- Взрослые… и мертвые… - на Мозолевского было страшно смотреть.
- Да, представляете? Я там на картине валяюсь в крови возле здоровенного мотоцикла, а Мозоль вообще непонятно где – пальмы какие-то и кактусы вокруг! И дырка у него во лбу! Может это кто-то пошутил, а? – закончил Доллар неожиданно жалобным голосом.
Мы с Доком смотрели друг на друга и молчали. Вдруг лицо Дока дернулось как от боли и стало совсем несчастным.
- Что случилось?
- Дерьмометр зашкалило. Линять отсюда надо срочно.
- Поздно, - тихо сказал Мозолевский, - слышите?
Мы услышали. Тоскливым криком застонала злосчастная лестница на второй этаж. В каком-то тошнотворном оцепенении мы стояли и слушали, как приближаются шаги по коридору. Почему-то не было сил пошевелиться, как будто все мышцы превратились в желе. Мы просто стояли и смотрели на дверь, ожидая, когда она откроется. В гулкой тишине дома зазвенел обыкновенный школьный звонок.
Открылась дверь класса.
- Здравствуйте дети!
Это же учитель пришел! У нас сейчас урок рисования. Мы в школе! Вот и парты, и доска на стене… Только почему где-то внутри тревожно колотится ужас?
- Садитесь!
Громко стукнули крышки парт. Мы сели. Учитель неторопливо прошелся возле доски, а потом подошел к своему мольберту. Из учительского стола он достал фиолетовый берет и фартук. Как идет ему этот берет! Сразу видно, настоящий художник! Он хороший учитель, добрый и веселый. Я знаю, на его уроках не будет скучно. Вот только в глазах его черными водоворотами крутится тьма… Если долго смотреть в эти глаза, то забываешь обо всем, и они всегда остаются с тобой. Кажется, я больше никогда не увижу ничего, кроме этих глаз.
- Тема сегодняшнего урока – художник и портрет. Чтобы стать настоящим художником, недостаточно уметь рисовать. Те, кто умеют рисовать, видят только лицо. Настоящий художник видит душу. Простой рисовальщик, каких много, нарисует жизнь – более или менее правильно, и только настоящий художник нарисует правильную смерть. Да, да, мы же говорим о портретах, правда? Об особых портретах, верно, ребята? Кое-кто уже знает о них много, остальные догадываются… Да, да они, конечно, догадываются… они еще не верят мне, они еще не понимают, что такое особый портрет…
Учитель коротко хохотнул и глаза его на миг вспыхнули черным пламенем. Он смотрел прямо на меня.
- Да, особый портрет. Как портрет этой маленькой крысы, Леночки Лазурской, да? Она считала себя художницей, маленькая дрянь, она пыталась что-то малевать! Все они такие! Приходят в МОЙ класс и хотят учиться рисованию… Ха, я их учил! По-настоящему учил! А чем платят, за настоящую учебу? А? Ну, кто ответит на простой вопрос? Какую я взял с них плату?
Голос учителя поднялся до пронзительного визга, который издает циркулярная пила, вгрызаясь в бревно, и оборвался тяжелой тишиной. Он достал из стола школьный журнал и медленно раскрыл его.
- Ну что же, посмотрим по списку. Кто у нас сегодня получает приз? Кому достанется особый портретик? Палец его медленно полз вниз по строчкам журнала.
- Так, Лена Лазурская отсутствует. По уважительной причине, я надеюсь? Да, знаю, по уважительной – она забыла в кладовке бантик… Кто там следующий? А, Мозолевский! Ну, он уже сегодня отвечал, да… ему достался его приз, если вы понимаете. Да, особый портрет…
Меня охватила постыдная радость – я в конце! Я в конце списка! Может, урок кончится раньше, чем до моей фамилии доберется это испачканный красной краской палец?
Палец остановился, и черные стволы глаз поднялись. Он смотрел на Дока. На лице учителя появилась широкая улыбка, ощерившись рядом белых, как у черепа, и неестественно острых зубов.
- Ну-у-у, - протянул он…
И тут Петька Доллар как будто взорвался. Он вскочил с грязного пола, и морок сразу рассеялся – никаких парт, никакой доски. Только мольберт и темная фигура в берете на фоне окна. На полуразложившемся лице под лиловым беретом отчетливо проступили белые зубы, и только в глазницах продолжает крутиться тьма…
Вскочивший Петька рванул из за пазухи поджигник и, наставив его на черную фигуру, начал бешено чиркать коробком по запальной спичке.
- Ах ты… Ах ты тварь! – губы Доллара трясутся, - это ты их всех убил!
Чирк, чирк, чирк – коробок в дрожащих руках не попадает по головке.
- Ты не слушаешь меня? – темный силуэт у окна двинулся вперед, - придется тебя вывести из класса…
Чирк, чирк, чирк – спичка вспыхивает, но выстрела нет, только струйка дыма поднялась над запалом. Жуткий призрак медленно раздвигает руки, как будто хочет обнять Доллара и приближается, приближается… Петька зубами рвет коробок, спички летят веером на пол, он успевает одну подхватить и, ломая, сует в запальное отверстие, отступая шаг за шагом к двери.
Чирк, чирк, чирк – и вдруг стальная трубка ствола выплевывает полуметровый язык оранжевого пламени. От жуткого грохота закладывает уши. Окно, как будто выбитое пинком великана, вылетает на улицу, сверкая созвездием мелких осколков. В комнате повисает клуб белого дыма.
Пусто. Ни мольберта, ни художника. За окном розовеет полоска рассвета. Вдруг старый дом как-то весь вздрогнул и из щелей в полу поднялись струйки пыли. С треском рвущихся обоев по стене пробежала трещина.
- Прыгаем, быстро! - Док сориентировался первым.
Мы бросились к окну и дружно сиганули в заросли бурьяна. Бешеный бег до забора – и мы взлетели на него, как птицы. За нашими спинами, складываясь сам в себя, как картонная коробка, рушился Тот Самый Дом.
Хэдлайнер
Дальняя дорога утомляет. Особенно когда шоссе пусто, обгонять никого не надо, серая предзимняя природа не балует впечатлениями, а паршивая китайская магнитола зажевала кассету и заткнулась навеки. Ровный шорох шин, однообразный гул мотора, еле заметные шевеления рулем в пологих поворотах и начинающиеся сумерки, когда габариты включить уже пора, а фары вроде как еще рано. Поневоле начинаешь клевать носом.
Вот и эти двое, на неказистой машине средних лет, скучно мотающие километр за километром "шоссе областного значения". Пассажир уже откровенно задремал, привалившись головой к стойке кузова, а водитель периодически зевает и трясет головой, но мужественно борется с собой. Ехать-то осталось всего ничего, километров сто, не больше. Разве это расстояние для бескрайней страны? Если бы еще не эта серость вокруг... У опытного водителя процесс управления не требует размышления, спинной мозг вполне справляется своими рефлексами. Свободное же сознание погружается в мечты и размышления, которые незаметно переходят в красочные сны... Нет! Держаться! Осталось меньше сотни, до темноты, конечно, не успеваем – проклятая покрышка, час из-за нее потеряли! Ладно, ерунда. Скоро будем дома. Расслабимся, выпьем пивка. А может и не пивка. Может быть, по сто грамм накатим. И еще добавим. А что? Имеем право! Поездка вышла удачной, товарец свой пристроили выгодно, да и на новую партию договорились. Глядишь, еще пара поездок, можно будет задуматься о машинке посвежее... Хотелось бы, конечно, импортное что-нибудь. Микроавтобус, например. С дизелем, чтобы экономичней. Не новый, само собой, не те доходы, но и подержанный "Фолькс" будет понадежней этой развалюхи. Вот, например, Жорик вроде собирался свой "Транспортер" продавать...
Перед утомленными глазами водителя уже сиял ладненький желтый микроавтобус, когда в сознание ворвался громкий непрерывный гудок. Вместо желанного "Фолькса" навстречу неслась, истошно сигналя, огромная фура. Из под больших колес рвался дым экстренного торможения, и выпученные бешеные глаза водителя кричали: "Что ж ты делаешь, гад! Не успеваю!". Машина, оказывается, летела по встречной. Уснул. Судорожный рывок руля - обратно, на свою сторону дороги, и визг пошедшей в занос резины. Несколько секунд судорожного отлавливания – порожняя "Газель" мела хвостом по дороге то вправо, то влево, пока скорость не снизилась до безопасной.
- Ну, Серега, ты даешь! – проснувшийся экспедитор потирал голову, пришедшую в резкое соприкосновение с боковым стеклом, - шишка же будет!
Сереге было не до него – обливаясь холодным потом он пытался прийти в себя. В ушах еще стоял визг резины и скрежет сминаемого металла, который, к счастью, не состоялся, но почудился очень отчетливо. Вот так живешь, работаешь, планы строишь, а потом – бац – и только сводка дорожных происшествий твой удел. Человек предполагает, а Бог располагает. Хитрая химия организма уже заменяла в крови ненужный более адреналин эндорфином, и счастье выжившего переполняло водителя. Ради таких ощущений люди прыгают с парашютом.
- Представь себе, Вань, заснул за рулем! Чуть не врезались! Еще секунда, и ты бы в раю проснулся! – Серега пытался и не мог сдержать нервный смех.
- Не вижу ничего смешного. А детей моих кто кормить будет? Пушкин? Да и не верю я в этот рай. Нет уж, может ты остановишься отдохнуть?
- Не, Вань, теперь уж не засну. Да и недолго уже ехать. Только ты не спи тоже – давай поболтаем лучше.
- О чем?
- Да о чем угодно. Вот ты говоришь, в рай не веришь, а почему?
- А неубедительно как-то. Вот представь, живем мы с тобой. Ты баранку крутишь, я деньги считаю, у меня жена, дети, у тебя тож самое. Зарабатываем на кусок хлеба, иногда с маслом. И не святые мы с тобой ни разу – ты, вон, вчера, как этого покупателя развел?
- Дык, бизнес есть бизнес, "очи видали, шо куповали", как говорят на братской Украине...
- Вот и я о чем. Вроде мелочь, а все ж таки... И я, например, таких мелочей за свою жизнь немало припомню. Да и не только мелочей. Думаю, и ты тоже – все люди, все человеки. И тут мы бац – и в раю, цельную вечность наслаждений. Странно как-то. За что? И с адом та же ерунда. Почему если не в рай, то в ад? Мы ж не душегубцы какие, не злодеи всемирные, чтобы нам вечность мучений обещать. Нет уж, слишком все просто, не бывает так.
- А как бывает?
- Откуда мне знать? Я там не был. Но думаю, тот свет от этого не сильно отличается. Как крутил баранку, так и будешь крутить. Ну, разве что за хорошее поведение тебе новый "Фольксваген" дадут, а за плохое – на старый "газон" пересадят. И будешь ты на нем вечность гайки ржавые отворачивать...