Меня отвели в душ, а потом на прогулку по закрытому двору, где был только квадрат неба над головой да воздух такой же, как в зоне залива Сан-Франциско - и никаких иных, более точных признаков моего местонахождения. Никто из других заключенных не попался мне на глаза за все время прогулки. Очень скоро мне наскучило ходить по кругу. Я напрягал слух, пытаясь по звукам понять, что это за дыра, но ни отдаленный шум проезжающего автомобиля, ни случайные голоса, ни даже рев двигателей приземляющегося поблизости самолета ничего мне не сказали.
Меня покормили в камере половинкой пирога с начинкой пеперони из пиццерии "Гоут-Хилл-Пицца", что по дороге на Портеро-Хилл. Я не раз покупал там пиццу и теперь с грустью разглядывал знакомую упаковку и цифры 415, с которых начинался номер телефона; они напомнили мне, что еще вчера я был свободным гражданином свободной страны, а сегодня сижу за решеткой. Меня очень беспокоило, как там Даррел и все остальные. Может, они повели себя покладистее, чем я, и их отпустили? Тогда мои родители уже все знают и, наверное, названивают во все концы, разыскивая меня.
А может, и нет.
Камера казалась фантастически голой, пустой, как моя душа. Я стал воображать, что стена напротив моей лежанки - экран монитора, а я хакаю систему защиты, чтоб отпереть дверь. Еще мне вспомнился мой верстак и незаконченные домашние поделки - переносная магнитола с сюрраунд-звуком в корпусе из пустых консервных банок, и летучий змей с аппаратом для воздушной фотосъемки, и ноутбук собственной конструкции.
Я не хотел оставаться здесь. Я хотел домой, в школу, к друзьям и родителям, я хотел обратно в свою жизнь. Я хотел идти туда, куда пожелаю, а не метаться из угла в угол в тесной камере.
На следующем допросе я дал им пароль доступа к содержанию USB-флешек. У меня там хранились кое-какие интересные выступления на онлайновых дискуссионных кружках, несколько записей с разговорных чатов, рекомендации и советы умельцев, помогавших мне разобраться с разными делами. Всю эту информацию можно, конечно, отыскать через Google, хотя данный факт вряд ли зачтется в мою пользу.
Днем меня опять вывели на прогулку, и на этот раз я увидел во дворе товарищей по несчастью - шестерых мужчин и двух женщин различных возрастов и расовой принадлежности. Похоже, они, как и я, поступились неприкосновенностью своей личности ради получения "разрешений".
Мне дали на прогулку полчаса, и я попытался завязать разговор с чернокожим парнем примерно одного со мной возраста, с коротким "афро" на голове. Из всех остальных он выглядел наименее пришибленным. Но стоило мне представиться и протянуть ему руку, парень испуганно покосился на камеры, со зловещим молчанием взиравшие на нас сверху из каждого угла огороженного высокими стенами дворика, и прошел мимо, будто не заметив меня.
Перед самым окончанием прогулки, когда через громкоговоритель сначала называли мою фамилию, а затем отводили в камеру, дверь вдруг отворилась, и во двор вышла - Ванесса! Никогда еще я не испытывал такой радости при виде знакомого лица. Она выглядела утомленной, несчастной, но, главное, была живая и здоровая. Заметив меня, Ван вскрикнула и бросилась навстречу. Мы крепко обнялись; я почувствовал, как она дрожит всем телом, и тут же понял, что и меня трясет, будто в лихорадке.
- Ты в норме? - спросила Ван, отстраняясь и разглядывая меня с расстояния вытянутых рук.
- В норме, - подтвердил я. - Меня обещали выпустить, если сообщу им свои пароли.
- А меня все время расспрашивают про тебя и Даррела. Все это время громкоговоритель ревел, приказывая нам прекратить разговор и продолжить прогулку, но мы не обращали на него внимания.
- Отвечай на все их вопросы! - не задумываясь, велел я Ванессе. - О чем бы ни спрашивали, не молчи. Лишь бы вырваться отсюда.
- А как Даррел и Джолу?
- Я их не видел.
Дверь с грохотом распахнулась, и во двор выскочили четыре здоровенных охранника - по двое ко мне и к Ванессе.
Меня повалили на землю и повернули голову так, чтоб я не видел Ван; с ней, очевидно, поступили точно так же. В одно мгновение мои запястья окольцевали пластиковыми наручниками, рывком поставили меня на ноги и отвели в камеру.
Этим вечером мне не принесли ужин. Следующим утром я остался без завтрака. Никто не пришел за мной, чтобы отвести в комнату для допросов и выведать у меня какие-нибудь новые тайны. Пластиковые наручники продолжали стягивать за спиной мои запястья, отчего плечи сначала ныли, затем болели, потом онемели и снова заныли. Я перестал ощущать кисти рук.
Я не мог расстегнуть или стянуть с себя джинсы. Терпел долго и упорно в надежде, что кто-нибудь явится, но не выдержал. Мне в натуре требовалось срочно, немедленно помочиться.
Я сел на унитаз и кое-как пописал прямо через штаны.
После этого за мной пришли - чуть позже, когда теплая моча остыла и мои без того засаленные, а теперь еще мокрые, холодные джинсы прилипли к заднице и ногам. Меня повели по длинному коридору мимо запертых дверей с наклеенными на них штрихкодами, каждый из которых означал еще одного узника, такого же, как я. Потом коридор кончился, и я очутился в комнате для допросов, будто на другой планете, в ином мире, где люди жили нормальной жизнью и от них не пахло мочой. Я казался себе грязным ничтожеством и вновь ощутил знакомое чувство, что наказан поделом.
Дама с топорной стрижкой уже поджидала меня - ухоженная, причесанная, в меру подкрашенная. Я уловил запах лака для волос. При моем появлении она брезгливо наморщила нос. От стыда я был готов сквозь пол провалиться.
- Ай-ай-ай, такой большой мальчик и не умеет ухаживать за собой! Фу, какая бяка!
Это было хуже всякой пытки. Я уставился себе под ноги и не смел поднять глаза. Скорее бы открыть ей все мои пароли и убраться отсюда!
- Что ты сказал своей подружке на прогулке?
Я усмехнулся столу, за которым сидела Топорная Стрижка.
- Сказал, чтоб она отвечала на все ваши вопросы. Сказал, чтобы слушалась вас.
- Значит, ты отдаешь ей приказания? Кровь бросилась мне в лицо.
- Да хватит вам! - сорвался я. - Мы вместе играем в игру, "Харадзюку-Фан-Мэднес" называется! Я - капитан нашей команды! Мы школьники, а не террористы! Не отдавал я никаких приказаний, просто посоветовал ей честно отвечать на вопросы, чтобы снять с нас подозрения и поскорее свалить отсюда!
Топорная Стрижка промолчала.
- Как себя чувствует Даррел? - спросил я.
- Кто?
- Даррел. Нас вместе забрали. Он мой друг. Его пырнули ножом в метро на станции "Пауэлл-стрит". Мы и на улице торчали потому, что ловили машину отвезти его в больницу.
- Тогда я уверена, что у него все хорошо, - сказала Топорная Стрижка.
Мой желудок сжался в комок, и меня чуть не стошнило.
- Вы что, не знаете? Разве Даррел не здесь? Тогда где же?
- Вот чего я не собираюсь с тобой обсуждать, так это кого мы держим здесь, а кого нет. Не твоего ума дело. Подумай лучше, как будешь вести себя в дальнейшем, Маркус. Ты на своем опыте убедился, что не стоит испытывать наше терпение. Ощутил, так сказать, собственной шкурой последствия невыполнения установленных нами правил. У тебя ведь уже наметились положительные сдвиги, ты был почти на пути к освобождению! Если хочешь твердо ступить на верную дорожку, продолжай отвечать на все мои вопросы!
Я не стал возражать.
- Урок не пропал для тебя даром, и это хорошо. А теперь расскажи, как войти в твой электронный почтовый ящик.
Я был готов к этому заранее и выложил ей все: адрес сервера, логин, пароль. Не жалко. Я все равно не хранил в ящике никакой почты, потому что каждую минуту мой домашний компьютер проверял его, скачивал на свой диск поступившую информацию и стирал ее из памяти сервера. Дээнбисты ничего не найдут по моему электронному адресу - вся почта уже перекочевала ко мне домой.
Меня отвели обратно в камеру, но перед этим пустили в душ и вместо моих загаженных джинсов выдали чистые тюремные штаны оранжевого цвета. Они были мне велики, и мотня висела между ног, как у братка из банды мексиканских гопников у нас в Мишн-дистрикте. Вот откуда у них мода на широкие штаны с обвисшим задом - из тюряги! Только шкандыбать в таких штанах не ради понта, а по необходимости не очень-то прикольно, поверьте!
Так прошел еще один день в тюремной камере. Ее шершавые стены были сделаны из бетона, залитого поверх стальной арматуры. Сквозь зеленую краску проступали рыжеватые полосы ржавчины, разъедающей арматуру на морской сырости. Где-то там, за этими стенами, мои родители.
Назавтра за мной опять пришли.
- Уже целый день знакомимся с твоей почтой, - сообщила мне дама с топорной стрижкой. - Только пришлось изменить пароль, чтобы твой домашний компьютер не мог ее изымать.
Конечно, они изменили пароль! На их месте я сделал бы то же самое.
- Теперь у нас достаточно улик, чтобы упрятать тебя за решетку на очень долгий срок, Маркус. Наличие при тебе этих предметов, - Топорная Стрижка указала на отобранные у меня девайсы, - и данные, содержащиеся в твоем телефоне и картах памяти, а также подрывные материалы, которые мы, несомненно, обнаружим при обыске у тебя дома и проверке твоего компьютера, дают основание полагать, что на свободу ты выйдешь уже глубоким стариком. До тебя доходит смысл сказанного мною?
Я не поверил ни единому ее слову. Не найдется такого судьи, который признает состав преступления в моем барахле. Реализовывать право на свободу слова и мастерить - не преступление.
Но кто знает, чего ждать от этих отморозков? Уж во всяком случае, не законного суда.
- Мы знаем, где ты живешь, с кем дружишь, чем занимаешься и о чем думаешь.
И тут я дотумкал. Они собираются отпустить меня! В комнате даже посветлело как будто. Я так обрадовался, что у меня дыхание участилось.
- Нам осталось узнать от тебя только одно: как осуществлялось минирование моста во всех технических подробностях?
Я перестал дышать. В комнате опять потемнело.
- Чего?
- По всей длине моста были заложены десять зарядов. Именно заложены заранее, а не подвезены з последнюю секунду в автомобильных багажниках. Кто и как доставил их на мост и заложил?
- Чего? - тупо повторил я.
- Маркус, это твой последний шанс, - сказала Топорная Стрижка со скорбным выражением на лице. - До сих пор у нас с тобой все шло хорошо. Расскажи, о чем я прошу, и можешь отправляться домой. Наймешь себе адвоката, который будет защищать тебя в ходе судебного разбирательства. Наверняка отыщутся обстоятельства, которые смягчат твою вину и объяснят причины совершенного тобой преступления. Короче, облегчи душу и ты свободен - пока.
- Я не знаю, о чем вы говорите! - Слезы текли по моим щекам, я плакал навзрыд, всхлипывал и подвывал, но не замечал этого. - Я понятия не имею, о чем вы говорите!
Топорная Стрижка укоризненно покачала головой.
- Маркус, прошу тебя, позволь нам помочь тебе. Ты же сам понимаешь, мы с тебя не слезем, пока своего не добьемся. Сколь веревочке ни виться, все равно конец придет.
Тут меня в очередной раз осенило. У них у всех здесь крыша съехала! Я постарался взять себя в руки и перестать распускать сопли.
- Послушайте, уважаемая, все не так, как вы думаете. Я дал вам все пароли, и вы сами смогли убедиться, что я не занимаюсь ничем противозаконным. Я всего лишь ученик средней школы, мне только семнадцать лет, и просто несерьезно приписывать мне…
- Маркус, твое положение серьезное, дальше некуда, неужели ты до сих пор не понял этого? - Топорная Стрижка опять покачала головой. - А ведь, судя по школьным оценкам, ты парень с головой. - Она чуть махнула рукой, будто отгоняя муху, и охранники подняли меня со стула, ухватив под мышки.
Уже в камере я придумал не меньше сотни убедительных аргументов в свою защиту. Французы называют это esprit d'escalier - лестничное остроумие, когда меткие слова и замечания приходят в голову запоздало, уже на лестнице после расставания с собеседниками. Я представлял себе, как, гордо распрямившись, доказываю моим мучителям, что они незаконно держат в неволе истинного патриота своей родины, свободного гражданина, и это делает их изменниками. Я покрывал их позором зато, что они превращают страну в концентрационный лагерь. В своем воображении я блистал красноречием и довел до слез даму с топорной стрижкой.
Однако на следующий день, когда меня опять привели на свидание с ней, все эти громкие слова куда-то улетучились. Я мог думать только о том, что хочу домой, к маме и папе.
- Привет, Маркус! - бодро поздоровалась Топорная Стрижка. - Как настроение?
Перед ней на столе лежали какие-то бумаги, собранные в аккуратную стопку возле неизменного разового стаканчика с кофе из "Старбакса". При виде него я вспомнил, что за этими стенами по-прежнему существует реальный мир, и почувствовал себя немного увереннее.
- Предварительный этап следствия по твоему делу закончен, - объявила Топорная Стрижка и замолчала, выжидающе глядя на меня. Означало ли это, что я могу идти? Или теперь они сбросят меня в бездонную шахту, и концы в воду?
- И что дальше? - не выдержал я.
- Еще раз подчеркиваю, мы с тобой шутить не намерены. Наш регион подвергся самому жестокому нападению за всю свою историю. Сколько еще одиннадцатых сентября должна испытать на себе нация, чтобы заставить таких, как ты, выполнять требования департамента национальной безопасности? Мы ведем наше расследование в условиях полной секретности. Мы приложим все усилия и не остановимся ни перед чем, чтобы злоумышленники, совершившие это гнусное преступление, понесли заслуженное наказание. Тебе понятно?
- Да, - выдавил я.
- Сегодня мы отпустим тебя домой, но не забывай, теперь ты меченый. Подозрение с тебя не снято; ты освобождаешься условно только потому, что закончился данный этап следствия по твоему делу. Но отныне ты принадлежишь нам и останешься под нашим неусыпным наблюдением! Подождем, когда ты сделаешь хотя бы один неверный шаг. Ты понял, что мы будем постоянно и внимательно следить за тобой?
- Да, - опять выдавил я.
- Хорошо. О том, что ты здесь видел и слышал, никому ни слова. Ни при каких обстоятельствах. Это вопрос национальной безопасности. Тебе известно, что смертная казнь как высшая мера наказания по-прежнему применяется в отношении предателей в период военных действий?
- Да, - выдавил я.
- Хороший мальчик, - проворковала Топорная Стрижка. - А теперь ты должен подписать кое-что. - Она подвинула ко мне через стол стопку бумаг. Под текстом на каждом листе были прилеплены стикеры со словом "Подпись". Охранник отомкнул мои наручники.
Я пробежал их глазами, и от возмущения у меня выступили слезы и закружилась голова. Мне с трудом далась юридическая казуистика, но из этих бумаг следовало, что я добровольно сел в тюрьму и также по собственной воле подвергался допросам, о чем и заявлял официально.
- А если не подпишу? - спросил я.
Топорная Стрижка выхватила из моих рук бумаги и опять изобразила пальцами, как будто отгоняет муху. Охранники одним рывком поставили меня на ноги.
- Постойте! - закричал я. - Не надо! Я подпишу! - Охранники потащили меня за дверь. Я вперился глазами в эту дверь и думал только о том, что она вот-вот закроется за мной.
Я проиграл. Я сломался. Я умолял, чтоб мне разрешили подписать те бумаги. Ощутив близость свободы и так безрассудно позволив отнять ее у меня, я был готов на все. Сколько раз мне доводилось слышать от других слова: "Скорее умру, чем сделаю то-то и то-то". Я и сам повторял эту фразу неоднократно. Но только теперь мне впервые стало ясно ее истинное значение. В ту минуту мне легче было умереть, чем вернуться в тюремную камеру.
Охранники выволокли меня в коридор. Я плакал и продолжал умолять их. Я клялся подписать что угодно.
Топорная Стрижка велела охранникам остановиться. Они ввели меня обратно в комнату для допросов и усадили на стул. Один подал мне ручку.
Я старательно подписал все бумаги.
В камере лежали мои джинсы и футболка, выстиранные и аккуратно сложенные. От них пахло стиральным порошком. Я переоделся, умылся, сел на койку и тупо уставился в противоположную стену. Меня лишили всего - сначала свободы и личной жизни, теперь человеческого достоинства. Опустили настолько, что, прикажи они мне, я подписался бы даже под признанием в убийстве Авраама Линкольна.
На душе было погано, хотелось зареветь, но слезы никак не текли, наверное, все вытекли.
За мной пришли. Ко мне приблизился охранник с капюшоном в руках, точно таким же, какой надели на меня во время задержания. Когда это случилось - дни, недели назад?
Охранник напялил капюшон мне на голову и туго затянул на шее веревку. Я вновь очутился в кромешной, душной тьме наедине со своим спертым дыханием. Меня подняли на ноги и повели сначала по коридорам, потом вверх по лестнице, по гравию. Под ногами загремела стальная палуба судна. Под рев дизелей мои руки приковали за спиной к какой-то железяке, и я опустился на колени.
Судно отчалило. Сквозь мешковину повеяло соленым морским воздухом. Моросило, и одежда на мне скоро промокла насквозь. Но я не обращал на это внимания, главное, что от свободы, от реального, человеческого мира меня отделял только этот мешок и считанные минуты пути.
Ко мне подошли, подняли и повели прочь от судна по неровной земле. Вверх по металлической лесенке из трех ступенек. С меня сняли наручники. Сняли мешок с головы.
Я снова в грузовике. И дама с топорной стрижкой тут же, за тем же столиком. Она молча подала мне фирменный пакет "Ziploc" с моим бумажником, карманной мелочью, телефоном и другими девайсами.
Я рассовал их по карманам. Как-то странно было ощущать все это на своих местах, в карманах своей собственной одежды. Снаружи доносились знакомые звуки городской улицы.
Охранник отдал мне рюкзак. Топорная стрижка протянула мне руку. Я только посмотрел на нее, не шелохнувшись. Она криво усмехнулась и опустила руку. Потом сделала жест, будто застегивает рот на молнию, и показала пальцем на меня. После этого открыла дверь.
День выдался серый и сырой. Грузовик стоял в переулке, в конце которого мелькали проезжающие через перекресток машины и велосипедисты. Я замер, будто в трансе, на верхней ступеньке лесенки, взирая на свободу.
У меня задрожали колени. Я вдруг понял, что со мной играют, как кошка с мышкой. Через мгновение охранники схватят меня, заволокут в грузовик, сунут в мешок и отвезут обратно в тюрьму, чтобы таскать на бесконечные, бессмысленные допросы. У меня чуть не вырвался стон от нахлынувшего чувства обреченности.
Одолев слабость в коленях, я медленно опустил ногу на вторую ступеньку, затем на третью, последнюю. Под подошвами хрустнул мусор, которого хватало в этом переулке - битое стекло, кирпичная крошка и прочее. Я сделал шаг. Другой. Дошагал до перекрестка и ступил на тротуар.
Никто не гнался за мной.
Я на свободе.
Две сильные руки обхватили меня сзади. Я бы закричал, если б не сперло дыхание.