Некромант читает Фроммовскую "Анатомию деструктивности" в бумажной обложке. Я не знаю, куда уткнуть глаза: в черном вагонном окне плывут искаженные лица, вокруг - утренние упыри, воздух так сух, что рассыпается в легких крупинками и царапает гортань.
В тяжелой полудреме, которую никак не стряхнуть, шарю взглядом по вагону. Натыкаюсь на газету, свернутую трубкой и засунутую за спинку сиденья. Автоматически вынимаю.
"Анекдоты и приколы". Слово "анекдот" вызывает у меня приступ тошноты, но я не могу бросить эту дрянь. Буквы складываются в слова почти сами собой.
А если солдат чумной, где он должен носить штык-нож? Да хоть в спине, какая ему разница!
Девушка, девушка! Да, вы, синенькая! А вы собак боитесь? А они вас?
Я снова чувствую приступ ледяной ярости. Дремоты - как не бывало.
Некромант сует книгу в дипломат, кивает на дверь.
Нам выходить.
Станция пересадки целиком из черного мрамора. В конце перрона - темная чугунная статуя странного существа, карикатуры на танцующего Шиву. В десятке его растопыренных рук - красные светящиеся сердца. Человек-паук…
Мы поднимаемся по лестнице. "Мост самоубийц" - с лестницы такой завораживающий вид на рельсы внизу, что тянет сигануть через перила. Истерики, вероятно, вообще могут ходить тут только под конвоем и с завязанными глазами.
Я трогаю некроманта за локоть.
Он оборачивается, поправляет очки, улыбается - и мрачнеет, встретившись со мной взглядом.
Что такое чума, спрашиваю я. Вы говорили, что от заражения помогает рука славы. Значит, чумой можно заразиться?
Ты перепутал, малыш, говорит некромант. Чума не заразна. Чума - это проклятие. А с помощью руки славы проклятие можно вернуть тому, кто пытается проклясть. А что?
Я останавливаюсь, и некромант останавливается.
Почему мне кажется, что чумные лучше здоровых, спрашиваю я. Как это может быть?
Они лучше здоровых, говорит некромант. Они - те, кому завидуют, и те, кто непонятен, малыш. Они - те, кто выбрал душу вопреки рекламе. И еще: они - те, кому легче убивать себя, чем других. Мне показалось, что и ты такой. Таким рука славы не поможет.
Я не такой, говорю я, и пыльный свет тускнеет и расплывается. Я, наверное, могу и убить. Сегодня ночью я это понял. Только не за себя.
Вот в этом-то и дело, говорит некромант, больше не улыбаясь. Пойдем, опоздаешь на работу.
Он выходит на Техноложке. Мне почти жаль с ним расставаться. На душе тяжело, больно, смутно… и я снова не знаю, что делать.
Я сплю стоя до самого Просвета. Выхожу на автопилоте, открываю киоск. Включаю свет, компьютер, кассу - будто и не я, а какой-то заводной механизм. На том же заводе, бездумно, завариваю чай. Пью. Вокруг тепло, но за эту ночь я так продрог, что льду внутри никак не растаять. Меня слегка знобит.
Я точно знаю, что девочка-вамп, в которую я был влюблен со щенячьей страстью, меня тоже не отогреет. И не поможет. Ее шуточки для меня слишком холодны, хоть и изысканы.
Я чувствую, как что-то рвется внутри меня. Может, чума так и начинается? Похоже на то, но мне совершенно не страшно. Я знаю, куда и как отправлюсь, если окажусь прав. Я больше не чувствую себя одиноким. Все равно ада нет, а рай - не в этой жизни. Какая, в сущности, разница, на каком ты кругу…
Я надеваю тужурку типа "ватник" на окровавленный заскорузлый свитер. Теперь крови не видно, а запах учует не каждый.
Детектив. Пара детективов. Еще детектив. Гламурный роман. Детектив в хорошем переплете. Пачка розовых дамских романчиков. Детектив. Трудовые будни.
Дяденька, нам по литературе задали… В общем, про карлика, который хотел замуж.
Что?!
Пацаненок, похожий на нарисованного бурундука. Смущенно улыбается в пухлые беличьи щеки.
Погоди, старик. Задача… Автора не помнишь, конечно? А что еще делал этот карлик?
В школу ходить не любил…
Ага! "Недоросль", да? Фонвизина? Карлик, потому что не дорос? Не хочу учиться, хочу жениться?
Ребенок радостно кивает. Забирает копеечную книжку - школьная библиотека. За ним подходит высокий парень. Я поднимаю глаза от кассы.
Он улыбается черными губами. Глаза запали, зеленоватое лицо - и вид такой виноватый, будто чума у него назло окружающим. Дезодорант, хлорка, падаль, мятная жвачка. Свежий, но не свежее меня, конечно.
Приятель, я понимаю, что, вроде как, не твой профиль… Но Солженицына, "Двести лет одиночества" - нет, случайно?
Не в этом мире, говорю я. Ты заблудился. У нас - "Двести лет вместе".
Улыбается гораздо веселее.
Знаешь, дружище, я не читал, но, судя по названию, та, что у вас - куда лучше. Я покупаю. Сколько?
Твёрдая рука
Время волшебников прошло…
Ю. Олеша
Для игры в Чепуху, слова [ягуар, спиральный, чай]. Цикл "Город внизу", однако))
- Всё-таки я не понимаю - как это "освобождён от рисования"? - снова сказала Хеда, неприязненно глядя, как Лео засовывает тетради в рюкзак. - Я понимаю - от физкультуры. По справке от врача. Но от рисования - с чего бы?
Лео пожал плечами, не желая вступать в пререкания. Ему было заметно неловко и хотелось улизнуть поскорее. Не получилось.
Уже почти у двери его остановили.
- А ты куда это? - спросил Верзила Дин с глумливой улыбочкой. - Слышь, новенький, у нас в одиночку не сматываются.
Чтобы взглянуть на Дина, Лео пришлось поднять голову. Новенький, объявившись три дня назад, стал самым мелким в классе. Мелким и тощим вдобавок. И белёсым. С остреньким землистым личиком, в очках. Дин назвал его Крысёнышем, а у Лео не хватило храбрости возражать.
- Ну чё? - спросил Дин в ответ на взгляд снизу вверх. - Филоним, значит?
- У меня освобождение, - сказал Лео проникновенно. - Мне нельзя.
Компания Дина дружно прыснула. И Хеда со второй парты сказала:
- Он говорит, у него и по черчению освобождение.
- Слышь, Крыс, вались на место! - приказал Дин. - Я тебя не освобождал. Будешь рисовать этот идиотский горшок с этими, мати их, цветуёчками, вместе со всеми, тля!
После такого заявления следовало подчиниться или драться, но Лео не мог драться с Дином по определению, хотя, кажется, хотел. Целых полминуты.
- Вали-вали! - ухмыльнулся Дин, заметив его колебания. - Очки по карманам разложу, убогий…
Но тут прозвенел звонок, и в тот же миг в класс вошла чертёжница по прозвищу Пилорама. И, к глубокому потрясению класса, увидев Лео, тут же выдала:
- Ты что здесь делаешь?! Вон, немедленно! Положи карандаш сейчас же! Ещё раз увижу в своём кабинете - к директору пойдёшь! Мне неприятностей не надо…
Лео выскочил из класса, как ошпаренный, а Пилорама повернулась к Дину и его дружкам:
- А вы что стоите?! А ну - по местам и готовиться к уроку!
- А почему он освобождён, Мать Дафна? - спросила Зельда голосом хорошей девочки.
Но Пилорама на сей раз и не подумала беседовать с собственной любимицей.
- Не твоё дело… Вы, в последнем ряду! Долго буду ждать, пока на вашем столе появится бумага?
Класс уныло взглянул на выставленный у доски натюрморт - комнатный цветок в покрытом известковыми потёками глиняном горшке и восковое яблоко - и смирился с неизбежным.
Разве что многие здорово заинтересовались. Но удовлетворение любопытства пришлось отложить.
После урока Лео обнаружился около входа в столовую. Он сидел на парапете, окружающем жуткий заплёванный цветник - парапет состоял из цемента и острых каменных осколков, но более подходящих для сидения предметов в холле не было - и тоскливо смотрел на надкушенную подгорелую плюшку. При виде подходящих одноклассников, Лео поднялся. Вид у него был усталый и виноватый.
- Жрёшь, что ли? - осведомился Чик, прыщавое бесплатное приложение к Дину.
- Хочешь? - Лео протянул Чику плюшку, и тот не отказался.
- Избалованный, значит, - констатировал Дин. - С уроков отпускают, булки трескаешь только с изюмом - так, что ли?
Лео неуверенно улыбнулся.
- Чего тебя Пилорама выгнала? - спросил Дин.
- Я в Художественную Школу ходил, - сказал Лео. - А месяц назад они узнали, что у меня того… способности.
Свита Дина перестала улыбаться. Сам Дин присвистнул:
- Врёшь!
- Нет, правда. Отца вызывали. Он пришёл - мою комнату обшарил, выкинул всё, что можно: и краски, и пастель, и карандаши цветные… Сказал, что меня могут забрать… ну, в Комитет. Мои переехали, на всякий случай. Из Художки меня выгнали, вот сюда перевели. Мне можно только ручку и простой карандаш иметь… да и то… ты понимаешь.
- Офонареть… - протянул Дин. - Фантастика…
- Ты больше не рисуешь? - спросил Чик шёпотом. - Вообще? Жуть какая…
- Рисую, когда никто не видит, - ответил Лео тоже шёпотом. - Только не дорисовываю. Ну, ты понимаешь. Узнают - ведь заберут, в натуре.
- А ты крутой, - сказал Дин с оттенком некоторого даже уважения. - Гулять выйдешь сегодня? Можешь на площадку за гаражами приходить, никто не тронет. Куришь?
- Не-а.
- Сопляк, - хмыкнул Дин без всякого, впрочем, презрения и агрессии.
Лео кивнул и пожал плечами. В этот момент он стал по-настоящему одноклассником Верзилы Дина - потому что всякий тощий задрот не мог считать себя удостоенным такой чести, даже сидя с Дином за одной партой. Но Лео оказался крут - а крутые парни годятся Дину в приятели.
Вечер был тёплый, душный и бледно-голубой. Вечером сидели на скамейке, перетащенной с детской площадки в укромное место - скамейке, изрезанной разными словами и даже разными знаками, не имеющими особой силы только из-за слабости и неопытности исполнителей. С одной стороны компанию укрывал от чужих глаз куст боярышника, цветущий и отвратительно воняющий помоями, а с другой - оштукатуренная кирпичная стена гаража. Дин, Чик, Элвис и Нори курили, Рыжий тискался с Хедой, а Лео пил из бутылки покупной синтетический холодный чай и завороженно смотрел на белую стену.
Из-под штукатурки тоже многое просвечивало. Стену явно выбелили недавно; никакой управдом, никакой участковый стражник не потерпят на своей территории размаханной во всю ширину стены надписи "Дети Сумерек - виват!", которая едва угадывалась под слоем белил, как призрак самой себя. Обладая некоторым воображением, можно было прочесть ещё с десяток названий модных групп, чьи-то имена и грязные словечки - но белили не из-за них, ясное дело. И теперь эта белая поверхность с призрачными словами, тающими в белизне, гипнотизировала Лео, как громадный чистый лист.
- Слышь, способный, - окликнул Дин, открывая банку с пивом. - А как узнали-то? Надо же было осторожно…
Лео смутился и отвернулся.
- Показал одной… Спираль.
- С ума сошёл?!
- Я - маленькую. На блокнотном листке. Только палец просунуть…
- Донесла?
- Ага… Да и как скроешь, если уже научился? Просто в студии рисуешь - а оно… само, можно сказать…
"А мне покажешь?" - чуть не сорвалось у Дина с языка, но он вовремя перехватил эти слова на подлёте и заменил другими:
- Пива хочешь?
Лео покачал головой, поднял и поболтал чай в бутылке - и вдруг поднял бутылку на уровень глаз, глядя на свет. Жидкость светилась в вечернем свете, как янтарь.
- Ты что? - спросил Дин почти испуганно, увидев, как у Лео изменилось лицо.
- Бархатный, - сказал Лео, улыбаясь чайным бликам. - Порисовать охота - сил нет.
- Не, ты что! Стой! - выпалил Чик. - Умом ушёл?! Заберут же!
- Я знаю, знаю…
- Это "заберут" - всё равно, что убьют, - сказал Элвис. - Или запрут где-нибудь, будут колоть всякой дрянью, пока слюни пускать не начнёшь… не стоит свеч.
- Очень хочется, - сказал Лео и поправил очки. - И - я не красками.
Он говорил тихо, но все услышали. Хеда и Рыжий отвлеклись друг от друга, компания Дина смотрела на Лео с ужасом и восторгом. "Не надо", - прошептала Хеда, но и ей хотелось до смерти, а Чик попросил:
- Только не спираль. Что-нибудь маа-аленькое…
Лео наклонил бутылку над пальцами, выплеснул на руку немного чая и провёл по белой шершавой поверхности. Остался призрачный рыжеватый след - то ли чайного экстракта, то ли искусственных красителей. Лео вздохнул и плеснул ещё.
Сперва не было ничего, кроме прозрачных рыже-коричневых пятен и проступающей из-под штукатурки черноты. А потом эти пятна начали складываться - рыжие с чёрными - в очерк высокого лба, в нос цвета корицы, в раскосые глаза и мягкие чуткие уши, в мощную бурую лапу в чёрных колечках какого-то выцветшего граффити, в длинное тело - грозные мускулы лениво расслаблены - и вот лежит на надписи "Дети Сумерек - виват!", как на выступе скалы - упругая, бархатная, чайного цвета хищная кошка…
- Ягуар! - выдохнула Хеда. - Ох…
- Не дорисовывай! - голос у Чика сорвался в фальцет, он кашлянул. - Ты что?!
- Тут только если за руки хватать, - сказал Дин со странной растяжкой в голосе, - а я его за руки хватать не буду. И вам не дам.
А Лео, кажется, никого не видел и не слышал. Он разглядывал землю под ногами, бросил бутылку с мутными остатками, подобрал обломок кирпича, окурок - отошёл на пару шагов к старому кострищу, подобрал кусок угля, влажный, рассыпающийся в пальцах…
Одноклассники замерли, как зрители в партере - на премьере захватывающей драмы. Из наклоненной банки Нори текло пиво, и он этого не замечал. Чик приоткрыл рот и забыл закрыть. Смотрели, как Лео оживляет зверя: растёртым пеплом - бархатные щёки, подушечки лап, кирпичом - буроватый подпал, углем - остро блестящие внимательные глаза…
И никто не дрогнул, когда ягуар зевнул, распахнув страшную пасть с настоящими, ненарисованными клыками. Потом зверь потянулся, урча, вытянув вперёд мохнатую лапу и растопырив когти в кирпичном меху - полупрозрачные лезвия - и плоская белая поверхность стены ушла в глубину, превратилась в туманную даль. Ягуар лежал в глубине стены, как в вальере без передней стенки - призрачно-бледный, но совершенно живой.
Лео протянул руку, вымазанную сладкой синтетической жидкостью, углем и пеплом, и принялся чесать ягуара за ушами. Тот заурчал, как очень крупный кот, толкая Лео под локоть умной лобастой головой.
- Теперь тебя точно заберут, - пробормотал Дин. - Ты… таких боятся больше, чем мертвяков… ты же можешь нарисовать… ляд тебя знает, что ты можешь нарисовать… Если ты так - всякой дрянью, то красками-то… Жесть какая…
- Я зверей люблю, - сказал Лео безмятежно. - Мой учитель говорил, что у меня твёрдая рука - хороший рисунок… я, в принципе, и простым карандашом могу. Мне, знаешь, как хочется рисовать? Я уже дико долго не рисовал…
- А вот он кого-нибудь сожрёт… - сказал Нори с плохо скрытым восторгом. - Пилораму или директора…
- А когда его застрелят, кровь потечёт? - спросил Чик.
Лео резко обернулся.
- Кто застрелит?
- Комитетчики, кто… Ты ж его отпустишь? Или домой возьмёшь, как котёнка? Тебя же отец убьёт…
- Не надо! - жалобно попросила Хеда, будто это Чик собирался стрелять в ягуара.
Нарисованный зверь со вкусом чистил лапу между пальцами, вылизывал и мурчал. Лео гладил ягуара по голове, размазывая и смешивая с чаем и пеплом слёзы, текущие из-под очков.
- Ты бы кого-нибудь поменьше, - сказал Дин сочувственно. - Воробья там… крысу…
- У меня бы сейчас не получилось, - сказал Лео глухо. - Это было место для ягуара.
- Ну и куда вы оба?
И тут Лео ухватился за маячащую в мутной белизне надпись "Дети Сумерек - виват!", как за объемную и плотную вещь, подтянулся и сел на неё рядом с котом - а в следующий миг перекинул ноги за надпись, в какое-то парадоксальное пространство в глубине самодельной фрески. Ягуар боднул его в плечо - тело Лео на глазах поблекло и выцвело, словно между ним и его одноклассниками оказалось матовое стекло. Картина в единой цветовой гамме - мальчик, обнимающий ягуара - в которой было слишком много живого движения для просто картины.
- Упс, - пробормотал Нори. - Как же он теперь оттуда выберется?
- А всё, - сказал Чик и глупо ухмыльнулся. - Больше ни крыс, ни кроликов. Он сам теперь нарисованный.
- Они дышат! - закричала Хеда. - Смотри!
Нарисованный ягуар плавно махнул куда-то в белёсую муть штукатурки, как в туман - а за ним туда соскользнул Лео. Они окунулись в белизну, наполненную тенями старых надписей - и несколько мгновений эти тени казались одноклассникам тенями джунглей, свисающими лианами, разлапистыми листьями тропических растений, громадными махровыми цветами…
И всё вдруг закончилось. Осталась грязная стена в разводах угля, чая и штукатурки, со следами граффити, но без следов рисунка. Хеда потрогала стену рукой - на ладони осталась белая и красная пыль.
- Жаль, - сказал Дин.
- Да, дурак, - кивнул Чик.
- Сам ты… - Хеда замахнулась, но не ударила.
Крохотная яркая птичка, сияющая в вечернем свете, как драгоценный камень, выпорхнула из стены, встряхнулась, выронив пёрышко, и взмыла вверх.
Дин поднял перо, потёр его в пальцах и понюхал.
- Гуашь, кажется, - сказал он. - А может, акрил, я в этом плохо разбираюсь…
За яблочки
…В дивных райских садах
Просто прорва мороженых яблок…
В. Высоцкий
Для игры в Чепуху, слова "яблоко, зимний, дождь". Про главные в жизни вещи))
Звонок отвратителен - пронзительный резкий писк. Порядочные люди не давят кнопку со всей дури, порядочные люди нажмут и отпустят. Нет ума - считай, калека… Жаль, мамы нет дома - мама бы с ним поговорила!
Распахнула дверь, рывком. Так и есть: стоит на площадке, скорчившись от глупой застенчивости - одной рукой сгреб и тискает ворот рубахи, палец другой - во рту. И пялится.
- Что тебе, дебил? - бросила в сердцах.
Смутился, вынул палец изо рта, вытер о потрепанные джинсы. Взглянул побитым псом - один глаз скошен к носу, ошибка природы, слюнявая тварь.
- Лы-ль… - вдохнул, попытался еще раз. - Ль-лия, т-ты не выходишь…
- Я болею! - рявкнула Камелия и чуть не расплакалась от злости и тоски. - Болею я, ясно тебе! Я, может быть, больше вообще не выйду! Никуда! Никогда!
Шмыгнул носом.
- Ты пы-приехала из больн-ницы… Я ды-думал, ты поправилась.
Сидит целыми днями у окна. Глазеет на двор. Видел.
Просто - следит. Шла в школу - маячил сторожевой тенью, утром и вечером, у подъезда, в сторонке - пожирал своими косыми гляделками. Потом Мид ему слегка наподдал, чтоб не таскался хвостом - и теперь он высиживает у окна. Повезло с соседом.
Мама когда-то говорила госпоже Хельде: "Отчего вы его в интернат не сдадите?", - а госпожа Хельда говорила: "Жалко. Пропадет. Умным они его не сделают, а душу убьют", - будто у этого убогого есть душа.
Камелия окинула его длинным взглядом. Он ухмыльнулся, заискивающе.
- Я ды-ддумал, тебе лучше…
- Мне не лучше, - резанула Камелия наотмашь. - Тебе не понять. Мне не будет лучше. Эту болезнь нельзя вылечить. Мама забрала меня домой, чтобы я в больнице не сдохла. Ясно?!
Замотал лохматой башкой.
- Нь-нн…