Станции, разъезды, стрелки, водокачки, свистки паровозов, хрипы перронных репродукторов, перекличка обходчиков, стук молотков по вагонным буксам, шипение перегретого пара - вся эта завораживающая музыка и медленный, но неумолимый морок движения через гигантскую неспящую страну постепенно отнимают у полковника силы к жизни и желание понять, где именно была допущена ошибка. Он погружается в оцепенение, проваливается в сон, глубокий, как омут, он возвращается домой, в детство, в безопасность и тепло колыбели.
Я забыл надеть сеточку на усы, вспоминает он. Эта неуместная мысль тут же тает и размазывается на границе сознания. Последний отчетливый образ - это Франка, ее смеющиеся глаза, ее маленькая сладкая грудь.
Полковник Мюллер спит. Он спит в поезде, который в эту минуту пересекает Эльбу по новому железнодорожному мосту в пяти километрах южнее Магдебурга, он спит в малом зале собраний гостиницы "Господский двор" в деревушке Майберг, что под Кельном, он спит.
Не будите его.
ГЛАВА 10.
Летом 1895 года некий Жюль Ларош, владелец магазинчика игрушек "Волшебный уголок" в Ницце, неплохо заработал, продавая игру собственного изобретения - "Магические шары с планеты Венера". Это даже была не игра - просто горсть стальных шариков от подшипников разного размера, расфасованная в мешочки, сшитые из обрезков пестрых тканей работницами местной фабрики дамских шляп. Шарики были намагничены, поэтому вели себя самым невероятным образом - притягивались, отталкивались, слипались в грозди, цепочки, а какие чудные домики можно было строить из этих шариков и старых лезвий от безопасных бритв! Игра очень нравилась окрестным мальчишкам, сантимы так и сыпались в кассу месье Лароша, и он часто говорил, подсчитывая дневную выручку: "Эти шарики притягивают денежки!", а, бывало, шел в своих рассуждениях еще дальше, заключая: "Так и люди, как эти шарики, одной стороной повернешь - чмок-чмок, другой стороной повернешь - брысь-брысь!" Согласитесь, глубокая мысль для провинциального торговца детскими игрушками. Кто знает, каких еще философских высот достиг бы месье Ларош, если бы не умер в 1905 году от туберкулеза?! Но он слишком много курил…
У маленького Поля Мулена, кстати, было даже два таких мешочка с шариками, мать его баловала.
Теперь, много лет спустя, повзрослевший Поль Мулен, выдающий себя за покойного Людвига Штайна, как намагниченный шарик из детства, катится по столу, по дорожке, по улице, притягиваемый другим шариком, Фридрихом Мюллером, шаром гораздо большего диаметра и уже тронутым ржавчиной. Сбоку к шарику-Полю прилип кусочек мягкого металла - мальчишка-посыльный Кристиан Бланкенштайн. Не отцепится вовремя - тоже намагнитится от Поля, примет его заряд и магнитную ориентацию. Вокруг неподвижного шара-полковника описывает круги еще один, поменьше и пошустрее, это буфетчица Франка, самый в нашем мешочке намагниченный шарик. Как ни пытается Франка укатиться, убежать подальше от полковника, невидимые, но неодолимые магнитные силы опять влекут ее назад, дзынь-дзынь, чмок-чмок! И опять крутятся шарики, слипаются, отталкиваются, снова бросаются друг к другу в объятия и тут же вращение жизни разносит их в стороны - чмок-чмок, брысь-брысь! Ах, мэтр Ларош, дорогой вы человек, как вы были правы в своем тихом девятнадцатом веке…
Итак, Франка, новый шарик в игре. Что мы знаем о ней? Да знаем-то мы все, только как это немного! Известно, например, что Франка родилась в 1894 году и была седьмым ребенком в семье сапожника Курта Бергмюллера из деревни Бибербах, что под городом Дрезденом. С рождения Франка была крайне упрямым и своевольным ребенком, откуда она получила такой характер - неизвестно, так как и отец-сапожник и мать, толстуха Марта, были, как и положено, забитые и робкие люди, и, что называется - знали свой шесток. Сельские сплетники поговаривали, что нравом Франка пошла в своего прапрадеда, сербского гусара из того самого полка, который квартировался в местечке в кампанию 1812-14 годов. Возможно. У того гусара были рыжие усы, Франка была рыжей и конопатой, сапожник же был черный, как вакса и жена его тоже. Тут вообще много неясного. Ну, как бы то ни было, повторимся, Франка была девчонкой очень себе на уме, гораздой на выдумки и спуску никому не дававшей. Приведем лишь один пример: сын сельского старосты, Ганс Лемке, десяти лет от роду, с целью утвердиться перед сверстниками, взялся как-то дразнить Франку, переиначив ее фамилию из Бергмюллер в Мюльбергер. Согласитесь, есть разница - или ты "горный мельник" или ты "гора мусора". Франка сначала просто велела ему замолчать, раз, другой, третий, не помогло, тогда она пораскинула умишком, а было ей уже восемь и котелок у нее давно варил вовсю, и сделала вот что: она подстерегла Ганса, когда тот купался в реке и утащила его штаны и рубаху. Теперь представьте картину: берег Эльбы, песчаный пляжик, у кромки воды стоит Франка, смертельно серьезная, в одной ее руке одежда незадачливого Ганса, в другой - огромный пук крапивы. Ее саму от ожогов предохраняет старая холщовая рукавица, а вот Ганса, голышом сидящего в воде и боящегося выйти на берег, от ожогов не предохраняет ничего. После получаса воплей, слез и обещаний за три километра обходить Франку в будущем, Ганс был спасен случайно проходившей мимо молочницей Гердой Дош, которая и привела ревущего и закутанного в платок Ганса родителям. Франка же так и убежала со штанами своего обидчика, как с трофеем. Штаны она минутами позже закинула на флагшток перед домом старосты и, как ни в чем не бывало, отправилась домой. Староста Лемке нанес визит сапожнику Бергмюллеру и там состоялся неприятный разговор, вернее, говорил только староста, а Франка молчала, как немая. Итог операции: староста бесплатно получил новые голенища на сапоги, Ганс чрезвычайно зауважал Франку и даже окорачивал своих приятелей, когда те отзывались о Франке без должного почтения, Герда Дош лично рассказала всем и каждому в селе о произошедшем и своей роли во всем этом, причем демонстрировала платок, как доказательство, а гансовы штаны полчаса снимали с флагштока пожарным багром, так как они зацепились карманом за крючок, и сниматься отказывались. А Франка еще выше задрала свой и без того гордый нос. А то, что староста несколько потерял во мнении односельчан и его прокатили на следующих выборах в совет общины, то причем тут Франка, скажите на милость?
Прекрасно. 1910 год ознаменовался открытием в городе Дрездене "Магазина готовой обуви Герлаха и сына", цены в котором поначалу были более чем божеские, а выбор моделей "из Берлина и Парижа" поражал любое воображение. Благосостояние семьи сапожника Бергмюллера пошатнулось. Франка, которой в то время уже исполнилось шестнадцать, пытается устроиться к конкурентам продавщицей, но ее не берут - у Франки имеется огромный запас жизненного опыта и здравого смысла, но никакого, пусть самого захудалого образования. Только читать умеет, да и то плохо. Продавщица же в столь шикарном магазине, как у "Герлаха и сына", должна и разговор умный суметь поддержать, и выглядеть хорошо, то есть, быть блондой, а не такой рыжей, как некоторые, и в модной обуви разбираться. С последним у Франки, может, и не так плохо, а вот с цветом волос ничего не поделаешь. Господин Герлах рассуждает здраво: обувь - это не картофель, ее не покупают каждую субботу, в лучшем случае - раз в несколько месяцев. Как же заманить денежного господина в гешефт почаще? Очень просто - обслуживать его должна юная обаятельная продавщица: господин сидит на мягкой кожаной банкетке, а эта лесная фея, в платье самого модного фасона, стоит перед ним на коленях, и снимает с господина сапог, а господин усмехается в бороду и вовсю заглядывает нимфе за корсаж, а чтобы светлые локоны не загораживали райский вид, он их отводит концом трости. Желая продлить прекрасное мгновенье, господин нарочно не разгибает ступню, фройляйн тянет и тянет, а господин лишь хихикает, да шуточки двусмысленные отпускает - такие, что у юной чаровницы розовеет шейка. Но вот, наконец, сапог снят прочь, и теперь начинается примерка - это эфирное создание надевает на ногу господина скрипящей новой кожей ботинок, помогая себе лопаточкой из оленьего рога, а когда она будет ботинок зашнуровывать, господин, словно невзначай, упрется каблуком ей прямо в грудь и будет ножкой так поигрывать, надавит и отпустит, надавит и снова отпустит. И упаси боже сказать что-нибудь против, или отстраниться! Господин накричит на нее, что она ему больно сделала или еще чего похуже, и уйдет, размахивая тростью, а младший Герлах будет в результате ужас как зол и рассчитает негодяйку в один день. Да еще и жалование за последнюю неделю зажмет - иди, жалуйся куда хочешь!
Так что, может и неплохо, что Франка не попадает в это внешне пристойное рабство, она бы там и недели не удержалась, при ее-то характере. Но как-то зарабатывать все же надо и Франка находит место поломойки в санатории советника медицины Гюнтера Готтлиба Вагнера. Место было свободно потому, что вокруг новомодного заведения профессора Вагнера, которое называлось "Образцовое и патриотическое учреждение для природного жизненного самоочищения. Пенсион и Дом отдыха", ходили всякие слухи, и приличные семейные женщины старались там не работать. Собственно, ничего страшного в санатории не творилось - просто это было один из первых форпостов нарождающейся "Культуры свободного тела", где, по заветам Руссо, все отдыхающие проводили день обнаженными. Честно говоря, сомнительно, чтобы великий мыслитель когда-либо декларировал необходимость разгуливать нагишом, но, так как фраза "Голый человек среди голой природы. Ж.-Ж. Руссо" была написана золотом на лакированной доске у входа в столовую, и никто из гостей профессора Вагнера Руссо не читал, а только слышал о нем, то все с гордостью причисляли себя к руссоистам.
Заведение было исключительно мужским, женщины допускались только в виде обслуги, да и то лишь на те работы, которые мужчина никогда делать бы не стал - уборка помещений, стирка, глажка и прочее в том же духе. При этом женщины обязаны были по возможности не попадаться на глаза отдыхающим, чтобы не наводить тех на плотские мысли, разрушающие чувство единения с природой. Однако, срама фиговым листом не закроешь, грех все же процветал, хоть и на задворках и украдкой. Как и курение. В запретности плода даже таилась дополнительная сладость.
Вообще женского персонала в санатории было всего человек десять-двенадцать, в зависимости от числа отдыхающих, которых тоже редко набиралось более пяти дюжин. Предпочтение отдавалось солидным хозяйственным матронам, крепким ширококостным бабам, непременно с коровьим взглядом. Конечно, попадались и другие, такие как Франка, например. Пока поправляющие здоровье господа принимали воздушные и солнечные ванны, а попросту говоря, загорали голышом на бережку, обслуга должна была быстро и незаметно вымыть в комнатах, перестелить кровати, прибрать, проветрить, и исчезнуть еще до того момента, когда господин руссоист вернется в комнату за забытым томиком Ницше. Потом, если все убрано, сварено, выстирано и отглажено, можно тайком пробраться за сарай и слегка развлечься, наблюдая, как голое господство выполняет гимнастические упражнения, играет в мяч, ходит по кругу "гусиным шагом" или, спаси господи от сраму, прыгает со скакалкой. Одним словом, работать в санатории было и непросто, и занимательно одновременно. Эротично, как сказала бы какая-нибудь образованная мамзель, но Франка таких слов, конечно, не знала.
Первый эротический удар Франка получила еще при оформлении на работу в конторе. Когда фрау Киршнер, жена кастеляна и, по совместительству, делопроизводитель и машинистка, строгая дама в пенсне, перечисляла Франке ее будущие обязанности, отворилась дверь и в бюро просунулся совершенно голый господин лет так тридцати пяти, с острой бородкой, бакенбардами, тощей шеей, худой безволосой грудью, округлым животиком и… и… и этот господин козлиным голосом поинтересовался, не знает ли фрау Киршнер, где ключ от шахматного салона.
Другая бы на месте Франки зажмурилась и покраснела, но наша героиня всегда все делала по-своему - она округлила глаза, наклонила голову, тщательно обозрела вошедшего, фыркнула и, как ни в чем не бывало, отвернулась, чтобы задать фрау Киршнер какой-то ничего не значащий вопрос. Фрау Киршнер была довольна реакцией новенькой, но виду не показала. Господину было холодно посоветовано спросить искомое у кастеляна, он сейчас где-то на территории, и разговор с Франкой был продолжен. Голый шахматист поблагодарил и даже поклонился, ретировался в коридор, но отнюдь не направился искать кастеляна, а чуть не вприпрыжку побежал к коллегам-руссоистам, рассказать, что видел новенькую, что она рыжая, ничего себе, но, похоже, та еще птица. Господство оживилось, посыпались шуточки, все стали вспоминать былые подвиги на эротической ниве и строить планы на будущее, причем эти планы непременным элементом включали в себя рыжую новенькую. Потом кто-то предложил "пойти обкурить это хорошенько" и отдыхающие потянулись за лодочный сарай, все еще посмеиваясь и перешучиваясь. Вообще, надо сказать, что отношения между пансионерами здесь, в санатории профессора Вагнера, были дружескими и непринужденными - когда все голые, социальные различия как-то стираются и фабрикант-миллионщик не многим отличается от последнего письмоводителя. Наверное, так было в раю. До грехопадения.
Ну, и Франка тоже не была совсем уж ничего в жизни не видавшей дурочкой. Когда живешь вдевятером в двух комнатах, при том имеешь трех старших братьев, да жизнь кругом простая деревенская, то уж по-всякому мужчину от женщины научишься отличать. Конечно, голыми весь день не ходили, как здесь, но все же. Девичество свое Франка деловито потеряла лет в пятнадцать, как и большинство ее товарок, и проблемы из этого не делала: в крестьянском кругу в невесте ценилось другое - работящая ли, хозяйственная, и спокойного ли нрава. А Франка была горазда на сюрпризы, поэтому понимала, что судьбу свою придется искать не в деревне Бибербах, а в городе. Да и тесно ей было в деревне, скучно.
Поэтому образцовое заведение профессора Вагнера стало для Франки настоящей школой жизни. Отношения между людьми, и даже более того - между полами, были здесь как на ладони. Хотя сначала Франка не замечала ничего подозрительного, она просто работала и радовалась, что в конце недели ее ожидает заслуженное вознаграждение, первые в ее жизни самостоятельно заработанные деньги. Она их не потратит, а отложит, а потом, когда в конце месяца у нее будет свободный день, она отправится навестить родных и вот тогда-то и удивит их огромной суммой - целых пятнадцать марок, а то и больше! Но к концу месяца жизнь ее настолько переменилась, что Франка лишь диву давалась, оглядываясь назад, какая она была тогда еще простуха.
Итак, то, что от работы постоянно отвлекают шастающие вокруг неодетые господа, это необычно, но не более того. Каких только странных условий труда не бывает на свете! А вот то, что некоторые из ее напарниц иногда куда-то исчезают надолго, пойдут воды попить и пропадут на час, а потом возвращаются такие раскрасневшиеся, что становится ясно, что жажда их как мучила, так и продолжает мучить - то вот это уже примечательнее. Или зачем-то запираются в прачечной изнутри, когда стирают там в одиночку, и не открывают, хоть обстучись. Или, бывает, когда вечером господину отдыхающему полагаются тихие настольные игры в клубной зале, этот господин попадается на дальней дорожке парка с хризантемой в руке, неожиданно полностью одетый и, что поразительнее всего, раскланивается с Франкой так почтительно, будто она маркиза какая! И постепенно до Франки доходит, что кроме видимой, медицинско-оздоровительной жизни, в санатории вовсю бурлит и другая, незримая, амурно-развлекательная. И жизнь эта, хоть и обходит пока Франку стороной, вот-вот захлестнет с головой и ее.
Так и вышло. Вдруг Франка замечает, что некий тип из отдыхающих, молодой человек лет двадцати пяти, примечательный лишь набриолиненой шевелюрой и пухлыми губами - а об остальных его достоинствах Франка судить не берется, хотя и может - так вот, этот молодой господин что-то слишком часто сталкивается с ней в коридорах санатория. Господин отменно вежлив, всякий раз, раскланиваясь, желает "доброго утра фройляйн Франке", правда, соломенное канотье при поклоне прижимает не к груди, как полагалось бы, а много ниже. Потом, убираясь в его комнате, Франка находит на столе очень миленький гребень для волос, хоть и деревянный, но тонкой работы и лакированный, а рядом записку "Подарок фр. Франке на праздник Хр. Вознесения. Хайнц". Хотя праздник уж недели две как прошел. Франка гребешок на всякий случай не берет, но через час этот Хайнц, полотенце на бедрах, ловит ее в оранжерее, где Франка в тот момент пропалывает левкои, и спрашивает, неужели его подарок не понравился?! Понравился и даже очень, только чего это подарки какие-то ни с того ни с сего? Очень вы мне приглянулись, фройляйн Франка, говорит Хайнц, своей серьезностью и жизнелюбием, а более всего, замечательным цветом волос. Вот я и подумал, продолжает Хайнц, что к таким чудесным волосам очень подойдет элегантный гребень. Пока Франка соображает, что "элегантный" - это, вероятно, что-то вроде "красивого", Хайнц уже втыкает гребешок на положенное место, конечно, криво и неправильно. Франке приходится грязными от земли руками эту красоту поправлять, а Хайнц тем временем вежливо говорит, что, если его подарок принят и понравился, то он, Хайнц, просит засвидетельствовать это одним поцелуем. И пока Франка собирается с мыслями, как бы ему так отказать, чтобы он не очень обиделся, Хайнц ее обнимает сбоку за плечи и целует прямо в щеку. Что это вы себе выдумываете, возмущается Франка, вытирая щеку грязной рукой, а Хайнц извиняется, говорит, что не смог удержаться, так она собой красива и, в подтверждение, целует ее второй раз прямо в измазанную щеку. Тут Франка видит, что он и сам испачкался, пытается вытереть ему губы и только пачкает еще больше. И вот они уже весело смеются, Хайнц обнимает Франку уже более по-хозяйски и целует уже сколько хочет, а Франка думает лишь о том, как бы вымыть руки, а то с грязными и пообниматься нельзя, и левкои остаются непрополотыми. Тут звон колокольчика созывает господ руссоистов к обеду и Хайнцу нужно уходить, но молодые люди уславливаются встретиться сегодня еще раз, вечером, в лодочном сарае.
Совершенно очумевшая от происшедшего Франка едва доживает до вечера, все у нее постоянно валится из рук, и думает она только о том, почему именно с ней такое и как ей теперь жить дальше. Ничего не надумав, она спешит к лодочному сараю, там еще никого нет и Франка, сидя на перевернутой лодке, ждет - сама не знает чего. Тут появляется Хайнц, красиво задрапированный в белую купальную простыню и напоминающий в ней статую из санаторного парка. В руках у него букетик левкоев, несомненно, надерганных только что в оранжерее. Когда Франка начинает выговаривать ему за это, Хайнц принимается оправдываться, говоря, что с сегодняшнего дня левкои для него всегда будут ассоциироваться с одной золотокудрой фройляйн и Франке опять приходится соображать, что же такое "ассоциироваться", а тем временем Хайнц становится на одно колено - конечно, в шутку - и букетик приходится принять. Потом молодые люди целуются, сидя на лодке, разговаривают, обнимаются, с Хайнца то и дело сползает купальная простыня, и ее приходится поправлять, а потом Франка, чтобы Хайнцу не было так одиноко сидеть полуголым, позволяет расстегнуть на себе несколько пуговичек и целоваться становится гораздо удобнее и приятнее, а потом… Ну, в этот день, точнее, в этот вечер, до "потом" дело не доходит, но общее направление движения не вызывает никаких сомнений.