Вадим включил верхний свет, ему казалось, что в комнате слишком темно, и, может быть, вместо Зои лежит чужая женщина, а он просто не видит и обманывается знакомым голосом. Но ничего нового он не увидел. Круглое некрасивое лицо Зои было обычным, разве что щеки более румяные от жара, да лоб бледный и потный.
И он растерялся именно оттого, что внешне в ней ничего не изменилось, и тогда померещилось ему, что кто–то другой забрался в ее тело и говорит оттуда, смеется над ним, издевается.
"Что же будет с нами? - подумал он. - Что же теперь будет с нами?"
А ей сказал:
- Ты больна, Зоя. У тебя высокая температура, тебе надо спать. Успокойся, это пройдет.
- Конечно, пройдет. Ты прав, это, наверное, болезнь сняла с меня тормоз. Вот я и говорю тебе все это. А зачем? Разве что–нибудь изменится? Да нет, ничего. Ты не способен к мимикрии, ты никогда не сможешь понять другого человека, потому что не сможешь отречься от себя. Вот ты и одинок. Ты всегда считал себя выше меня, а вот видишь, как выходит: ты и не знал меня вовсе. А я знаю тебя лучше, чем ты сам.
Она снова рассмеялась знакомым смехом, в общем–то необидным, но все равно Вадим слушал его и чувствовал себя униженным. Ему было неприятно, словно бы он уличил ее в обмане, в подделке, в измене.
- Что же теперь будет? - спросил он.
- Да ничего не будет. Наутро я снова стану прежней, такой, какую ты привык видеть. Тебе нужна такая жена, ну и ладно, я не против… Поговорили и хватит, пожалуй. В следующий раз, как заболею, выскажу остальное. Я хочу спать. Ты ложись, уже поздно.
- Да, - сказал он, - уже поздно. Я потом. Ты извини, я потом. У меня статья недописанная. Я приду. Потом приду. Спи.
Он погасил свет и, забыв пожелать спокойной ночи, прикрыл за собой дверь, ушел в маленькую комнатку, сел там прямо на пол и долго сидел в темноте, стараясь ни о чем не думать, тем более о статье.
5
Два дня он не ходил на работу, а сидел дома, следил, как постепенно выздоравливает Зоя, как снова она становится молчаливой и покорной, снова превращается в привычную, знакомую женщину, которую можно звать не только по имени, но и просто - жена. Тот разговор, казалось, забылся между ними, да, пожалуй, и разговора–то особенного не было. Она была больной, он пьяный и усталый, и мало ли чего могло показаться в обычных словах в ту ночь.
Он ухаживал за ней, получая странное удовольствие от того, что нужен другому человеку, живому, единственному, а не просто абстрактному человечеству, для которого, как он думал, он и живет, и работает, и мучает невинных лягушек.
Они разговаривали и в эти дни, но разговоры их были просты: о погоде, о болезнях, о близком отпуске, словом, разговоры, придуманные людьми для того, чтобы скрывать свои мысли.
Когда он пришел в лабораторию, то увидел, что в тот раз он оставил окно открытым и ветром опрокинуло один террариум. Он лежал на полу, вода уже высохла, а лягушки разбежались по комнате и было слышно, как они шлепают мягкими лапами то под столом, то под умывальником. Он посидел в кресле, лягушек ловить не хотелось и совсем не удивился, когда пришла Алла, села позади него и так сидела, щелкала пальцами, посвистывала, мурлыкала себе под нос.
- Ну, как американцы? - спросил он. - Еще не утерла им нос?
- Чистого носового платка не нашлось. А я вижу, ты стал гуманным лягушек на волю выпустил.
- Да, теперь очередь за тобой. Отпусти своих псов на свободу. Лето ведь, им гулять хочется.
- Хорошо. Непременно. Сейчас же.
Она встала, и он услышал, как она уходит, как идет по коридору, гремит дверьми, а потом заскулили собаки, застучали когтями по бетону, и вскоре их лай послышался за окном.
А потом он услышал голос Аллы. Она кричала что–то веселое, совсем несолидное, смеялась там, во дворе, и, наверное, бегала наперегонки со своими собаками.
Он тоже вышел во двор и увидел, что так оно и есть. Зачуханные псы со свалявшейся и грязной шерстью, с глазами, слезящимися, мутными, но все равно счастливыми носились по двору, лаяли, валялись в пыли, теребили пушистые желтки одуванчиков, а сама Алла догоняла их, валила на землю, падала, трепала их и смеялась, как маленькая девочка, одуревшая от солнца, травы и пахучей собачьей шерсти.
Из окон высовывались люди, они показывали на нее пальцами, кое–кто хмурился, а сам Лягушатник сел на корточки у нагретой солнцем стены, курил и, не жмурясь, смотрел на все это, и было ему хорошо и даже весело.
Алла подбежала к нему, бухнулась с размаху на колени, рассмеялась громко, и он увидел, что по щекам у нее протянулись струйки размазанной туши и глаза красные.
- Не плачь, - сказал он. - Все прекрасно.
Он протянул руку, чтобы погладить по волосам, но она резко увернулась, засмеялась еще громче и сказала:
- Лето пришло.
- Да, - согласился он.
Подбежала дворняга, самая лохматая, со стеклянной фистулой, свисающей, как сосулька, с ее живота, и завиляла хвостом, словно приглашая еще подурачиться, побегать, порадоваться свободе и чистому воздуху.
- Давай побегаем, - сказала Анкилостома неизвестно кому. - Ну, давай!
И так как дворняга ничего не ответила, то Лягушатник сказал за двоих:
- Давай.
Гололед
В восемнадцать пятьдесят шесть Владимир Антипов нарушил заповедь города. Он выбежал из–за угла и, не отрывая взгляда от открытой двери магазина, побежал через дорогу. Длинная стрелка часов, висящих у магазина, двигалась к вершине круга, и он старался опередить ее.
У дверей стоял скучающий долговязый парень в мятом халате и, посматривая на свое левое запястье, тоже ждал, когда стрелка доберется до цифры двенадцать, чтобы поднять железный крюк и накинуть его в крепкую петлю.
И Буданова тоже торопили секунды. Они появлялись из ничего на зеленоватом экранчике его электронных часов, беспрерывно превращались одна в другую, и это перетекание заставляло нервничать, когда никак не загорался зеленый свет, и Буданов вынужден был сдерживать "Жигули".
И когда пришло время, он, словно вонзая шпору в бок коня, вдавил педаль газа в нутро автомобиля. Секунды на его часах совпали с секундами на уличном циферблате и на часах долговязого парня. И в этом перекрестье времени, на перекрестке пространства месть настигла нарушителя заповеди.
Антипов успел увидеть яркий красный отблеск, брошенный полированным капотом, и через секунду автомобиль всей своей тяжестью обрушился на него, подмял под себя и со скрежетом протащил несколько метров, пока не врезался в низкий бордюр тротуара.
Буданов, смотревший на светофор, лишь боковым зрением увидел тень, мелькнувшую перед ветровым стеклом и, еще не успев осознать беды, нажал на тормоз и ударился лицом о стекло и грудью о руль, но не отпускал его до тех пор, пока "Жигули" не остановились.
Долговязый парень забыл о своем крюке и выбежал из дверей магазина, крича и размахивая руками.
Антипов умер здесь же, на обледенелом асфальте. Слабое тело его не выдержало натиска металла и шин.
Буданов смотрел на то, что осталось от человека, и почему–то все пытался сдвинуть машину с места, толкая ее то сбоку, то спереди. Редкие прохожие сгустились в толпу, они говорили что–то и даже кричали, но Буданов не слушал никого, и только когда подбежавший парень полез под колеса вытаскивать тело, он понял, что случилось непоправимое, и сел прямо на дорогу, и сидел так, пока милиционер не положил руку на его плечо и не спросил: "Вы ранены?"
Он покачал головой и ощутил теплую струйку крови, стекающую наискось по лицу. Он размазал ее рукавом, поднялся и сказал тихо: "Вот, задавил…"
В конце концов его оправдали. Но перед этим были долгие дни и часы томительных разбирательств, опросов свидетелей, экспертиз и заключений. Та секунда, давно ушедшая в прошлое, расчленялась и изучалась тщательно, как под микроскопом.
И сам Буданов множество раз пережил эту секунду, и казалась она ему долгой, практически бесконечной, если смогла вместить в себя и конец человеческой жизни, и перелом в его собственной судьбе.
Время дало трещину, и оттуда, из прошлого, приходили запретные сны, один тягостнее другого. Он ехал на автомобиле и увертывался от людей, бросавшихся под колеса. Но ничего не получалось, он неизменно налетал на них, и люди распластывались под шинами, и "Жигули" подскакивали на них, как на ухабах.
Буданов просыпался и уходил на кухню. Пил воду большими глотками, курил. Он знал, что не дает ему спать. Чувство вины. Он был оправдан перед законом, но все равно, несмотря ни на что, он знал, что виновен именно он, Буданов, и только не знал, как искупить свою вину, и можно ли вообще искупить вину.
Вместе с ним переживала все это и его жена, Лена. Но ей было легче. Вина не тяготила ее. Она боялась за мужа, что его засудят, боялась, что могут присудить крупный штраф, боялась за автомобиль; ей казалось, что его должны теперь отнять, и даже, быть может, уничтожить, как собаку, загрызшую человека. Они приложила все силы, и хотя юридическая невиновность Буданова была налицо, все равно она куда–то звонила, с кем–то советовалась, на кого–то нажимала и долгими часами изводила мужа ненужными разговорами.
На суде он говорил только то, что было; долговязый парень был главным свидетелем; выяснилось, что Антипов был неизлечимым алкоголиком, что он постоянно бил свою жену и все в доме пропивал, и в свой последний день он спешил в магазин за вином. И хотя о покойниках не принято говорить плохо, но об Антипове говорили. И Буданов ловил себя на том, что он ищет оправдания даже в том, что убил человека никчемного, и даже жена Антипова в глубине души должна бы быть рада смерти мужа, но он отбрасывал эти мысли и стыдил себя за них.
Убийство - всегда убийство, и оправданий для него нет и быть не может.
Там, в зале суда, Буданов впервые увидел жену Антипова. Она сидела во втором ряду, плакала тихонько и слезы вытирала черным платком. Острая жалость и удвоенное чувство вины приходили к нему и заставляли голос дрожать и отводить взгляд.
Его даже не лишили прав. Но он сам старался реже садиться за руль, он ощущал к своей машине нечто среднее между страхом и ненавистью. Ведь именно этот сияющий капот первым прикоснулся к заповедному человеческому телу, именно эти колеса нарушили его целостность, осквернили его, смяли, как сминают прочитанное письмо. Это казалось кощунством - вещь, созданная человеком, убивала человека.
"Не забивай себе голову ерундой, - говорила Лена, - человека можно убить чем угодно. При чем здесь машина? И вообще, перестань изводить себя попусту, ты ни в чем не виноват".
А он смотрел на нее, на ее красивое гладкое лицо, на шевелящиеся губы ее, слишком яркие, чтобы казаться естественными, и невольно представлял себе жену Антипова, у которой он отнял мужа, или проще говоря - убил.
Он все время думал о том, что надо бы ее разыскать, попросить прощения, и даже встать на колени, если придется, помочь деньгами или еще чем–нибудь, но все же не решался, и вот она вдруг сама позвонила ему.
Она сообщила прерывистым шепотом, что жизнь ее потеряла смысл, что после смерти мужа дом опустел, что она никому не нужна и жить так дальше не может, и осталось только уйти вслед за мужем туда, откуда никто не возвращается. Она так и сказала: "Уйти вслед за мужем…"
- Вы не сделаете этого, - сказал Буданов, - ради Бога, не делайте этого. Чем я могу помочь вам?
Она долго дышала в трубку, всхлипывала и, как бы между прочим, сообщила свой адрес, и что через десять минут ее уже не будет в живых, и что именно он виноват во всем, и она сожалеет только, что он живет, а муж ее умер, и ей тоже осталось жить совсем немного.
- Я приеду! - прокричал Буданов в трубку. - Я приеду, вы подождите! Я умоляю вас, подождите меня, мы во всем разберемся!
Дом ее находился на другом конце города, и как Буданов ни спешил, приехал он только через полчаса.
Он постучал в дверь, давно некрашеную, со следами топора возле замка. Никто не ответил ему, он поискал кнопку звонка, но не нашел и снова постучал, на этот раз погромче. Толкнул дверь, она поддалась, зашел в темную прихожую, прислушался.
- Где вы? - спросил он. - Это я, Буданов.
Капала вода из крана, на низкой ноте пропела водопроводная труба и еле слышный хрип послышался из темноты. Запинаясь, на ощупь угадывая предметы, Буданов пошел на этот звук, тревожась, чертыхаясь шепотом, пока не догадался зажечь зажигалку. Синий узкий язычок давал мало света, но все же можно было разобрать, где стена, а где двери. За одной из них слышался хрип и приглушенные стоны.
Он рванул дверь на себя. Это была ванная. На цементном полу сидела женщина. Голова ее была запрокинута кверху, глаза закрыты, длинная белая веревка затянута на шее, другой конец привязан к гвоздю в стене. Газ из зажигалки зашипел и пламя погасло. Он чиркнул еще раз, но только длинные снопики искр вырывались из–под кремешка. Газ иссяк. На ощупь ослабил петлю, поддержал готовое упасть тело и, подхватив женщину под мышки, вытащил в коридор.
Она дышала, и это успокоило его. Он не знал, как привести ее в чувство, и не потому, что растерялся, а просто ему еще не приходилось вынимать людей из петли, а весь опыт читателя и кинозрителя подсказывал только, что надо взять тело на руки и отнести на кровать, а потом дать понюхать нашатырного спирта. Резкий запах аммиака, по всей видимости, обладал способностью оживлять умирающих.
Руки и ноги свешивались вниз, голова запрокидывалась, и он вспомнил, что мертвые и спящие кажутся тяжелее, и понял, отчего это. Просто они не могут помочь нести себя, не обхватывают руками шею, не могут прижаться телом, не одобряют словами. По памяти Буданов нашел дверь, которая должна вести в комнату, толкнул ее коленом и осторожно, опасаясь натолкнуться на что–нибудь, стал искать, куда бы положить ношу. Он не знал, где искать выключатель, поэтому пошел вдоль стены, запинаясь о стулья. Его не оставлял страх, что женщина вдруг умрет на его руках и надо бы побыстрее уложить ее и найти нашатырный спирт. Медленно кружил он по комнате, надеясь натолкнуться на кровать или диван, но попадались одни стулья, и вот он услышал глухой звук удара о стекло. Он приблизился к этому месту, присел, согнув колени, и тыльной стороной ладони, сжимавшей женщину, нащупал выключатель. Загудел телевизор. Буданов терпеливо ждал, когда он засветится, и вот выплыл из темноты голубой прямоугольник и сгустился в людей, улицы, дома. Буданов осмотрелся в его пульсирующем свете и увидел диван. Он стоял рядом с телевизором.
Уложил женщину на диван, звук прибавлять не стал, люди на экране шевелили губами, размахивали руками, и в немоте своей казались смешными и беспомощными.
Он не знал ее имени.
- Антипова! - сказал он громко, сев рядом и легонько хлопнув по щеке. Антипова, очнитесь!
Она лежала на спине, веки припухли, волосы спутаны, по худым ногам гуляли блики от экрана.
Он одернул платье, расстегнул пуговицу на воротнике, провел рукой по ее горлу. Не было похоже, что его только что сжимала тугая петля, и ему показалось вдруг, что она просто притворяется, дурачит его, ломает глупую комедию, и он рассердился, хлопнул по щеке чуть сильнее, а потом и вовсе сильно. Она открыла глаза и застонала, задышала глубже, взгляд ее, устремленный вверх, переместился на стену и остановился на Буданове. Бессмысленный, спокойный взгляд, как у только что разбуженного человека.
И тут же в глазах мелькнул страх, или стыд, или еще что–то столь же сильное. Она подобрала ноги, отскочила в дальний угол дивана и выставила руки вперед, растопырив пальцы. Буданов протянул руку, но она закричала, хрипло, без слов, а лицо ее и в самом деле выразило ужас.
- Успокойтесь, я не трону вас, - сказал Буданов и встал с дивана. - Вам лучше? Может, вызвать врача?
Она не отвечала. Буданову стало совсем неуютно в чужой квартире, рядом с незнакомой женщиной, в голубоватом свете молчаливого телевизора. Он включил звук, поднял упавший стул, уселся поудобнее и стад смотреть незнакомый фильм.
Там красивая девушка смеялась и обнажала ровные зубы, а смазливый парень тоже скалился в ответ, правда, не так ослепительно, но все равно очень мило. "Вот увидишь, у нас все–все будет очень хорошо", - говорил он ей, а она соглашалась: "Да–да, конечно, я верю, нас ждет только счастье". И так далее. Буданов смотрел и все ждал, когда же им будет хорошо, но не дождался, переключил на другую программу.
Там показывали африканские саванны, а потом южно–американские льяносы и пампасы, а потом и самые настоящие русские степи, и по всем этим степям бродили люди и звери, и где–то все это было, где–то, но не здесь.
А здесь была чужая комната, обжитая чужими людьми, и чужие вещи, купленные на чужой вкус, и чужая женщина за спиной, и только одно объединяло Буданова и жену покойного Антипова - смерть человека, который жил здесь, сидел на этом стуле, спал на этом диване, смотрел этот телевизор, любил эту женщину.
Ни дружба, ни общие интересы, ни даже простое соседство не связывали Буданова и жену покойного Антипова. Это была связь ограбленного и грабителя, обиженного и обидчика, хотя то звено, что связывало их, выпадало из цепи, но незримо присутствовало здесь, в этой комнате на своей суверенной территории.
Так думал Буданов, пока его взгляд скользил по экрану, а уши ловили шорохи за спиной, так думал он, и мысли эти не давали ему уйти отсюда. Он все ждал, когда Антипова заговорит, когда она начнет обвинять его, проклинать, быть может, плакать, ждал, как неизбежного зла, и даже готовился оправдываться. Да, виноват он, да, он готов искупить вину, и пусть закон признал его невиновным, но все равно, по совести, по неписаной высшей правде он, Буданов, - убийца. Это он убил человека, это он сделал его жену вдовой, а дом его - пустым.
Он смотрел на эту скромно обставленную комнату, на стены с пятнами и потеками, на рассохшийся пол, и мучился от жалости и собственного бессилия, от неумения изменить чужую жизнь, и хотелось ему только, чтобы женщина заплакала и заговорила.
- Вам трудно говорить? - спросил он. Антипова сидела в прежней позе, только руки опустила на колени и голову склонила.
- Если вам нечего сказать, то я, быть может, уйду? Вы больше не будете делать… этого?
Но она молчала, и он пошел искать телефон, позвонил жене и объяснил ей, что он у Антиповой, да–да, у той самой, и пусть Лена не беспокоится, он скоро приедет. Она спросила его в свою очередь, что хочет Антипова, и если она просит денег, то пусть он не обещает много, им, мол, и самим нужны, и вообще, пускай он поскорее развязывается с этой некрасивой историей, дома ужин стынет.
- Послушайте, - сказал он Антиповой, - послушайте, скажите мне сразу, что я могу сделать для вас? Вам нужна помощь? Может, вам нужны деньги? Я понимаю, похороны потребовали затрат, и к тому же вы теперь одна, помочь, наверное, некому. Ну, скажите прямо, я не обижусь. - Но она молчала. Тогда я уеду. - У меня нет времени сидеть здесь и караулить вас. Неужели у вас нет подруг, родственников? Ну, позовите кого–нибудь, если вам трудно. Ну, в конце концов, ну, я не знаю. Нельзя так, ну нельзя…
Мурлыкал телевизор, за окном пролетел самолет, водопроводная труба взяла вторую октаву.
Буданову хотелось сказать очень много, но он не мог говорить, если никто не отвечал ему, не спорил с ним, и даже не соглашался.
- Хорошо, в таком случае, прощайте. Мой телефон вы знаете.