* * *
Домик оказался на самом деле без окон и дверей. Половина шифера на крыше была сорвана сто лет тому назад. На наружных стенах облетела глиняная штукатурка, обнажив полоски деревянной драни, прихваченные проржавевшими гвоздиками.
На столбе болтались оборванные с одной стороны провода. С другой стороны провода тянулись к покосившемуся столбу, видневшемуся вдалеке. И то отрадно. Это был знак, что жильё недалеко.
Тут прежде, скорей всего, была какая-то времянка связистов или контора геологов. Ржавый бак для воды у входа был совершенно пустой.
Внутри домика нанесло песка и пыли. Деревянные полы были содраны мародёрами, которым также достались окна и двери.
Солнце село, и я не мог осмотреть, какая живность прячется в домике. Не знаю почему, но змеи, особенно безобидные стрелки, любят селиться в заброшенном жилье. Наверное, потому, что там любят устраивать гнезда мыши.
Я совершенно равнодушно к опасности плюхнулся в угол домика, прислонился взмокшей спиной в стене и наслаждался тишиной и покоем после изматывающего душу непрекращающегося свиста ветра в ушах, который ленился даже для разнообразия менять тональность.
Прикоснулся затылком к стене, прикрыл глаза, и спасительный сон милостиво отключил моё сознание.
* * *
Утром мне трудно было разлепить склеившиеся от гноя веки. Ещё не раскрывая глаз, я пожалел, что со мной больше нет фляги с водой.
Я судорожно сунул руку под ремень над пахом - секретное удостоверение, зашитое в майку, было на месте. Деньги и кредитные карточки тоже. Но тут на них не купишь и глотка воды. Ладно, тренированный человек не утратит без питья физической формы в течение суток.
Вот сейчас я всё-таки пальцами разлеплю веки, встану на ноги и пойду на восток. Скоро я должен буду услышать шум поездов. В пустыне его за десять километров различишь.
Какая-то букашка пощекотала мне руку, я небрежно смахнул её другой рукой, и у меня в глазах потемнело от жгучей боли. От меня, задрав хвост с острым крючочком на конце, убегал полупрозрачный жёлтый скорпион. Они здесь тоже маленькие по сравнению с египетскими, я уже не говорю про таиландских.
Обезручить мне только не хватало! Нужно прижечь рану. Для этого я специально держал в кармане брюк спички. Головку одной спички положить на рану, другую спичку зажечь и поднести к серной голове на ранке. Высокая температура воспламенения разрушит хотя бы часть яда.
Прижечь-то я прижёг, но рука распухла от яда и покраснела, как вязаная перчатка. Я со злобы швырнул горящую спичку на пол - да пусть горит всё синим пламенем, этот дом и эта пустыня!
Трудно мне сейчас поверить, как верно и безотказно сработало моё заклятье.
Даже не сухие листья или стебли, а нанесённая в домик растительная шелуха вспыхнула, как порох. Пустынная щитовая сторожка с вырванными дверями и окнами занялась огнём в один миг. Я еле успел выскочить наружу.
Если кто знает, что такое игривый круговой ветер в пустыне, тому не надо объяснять, как я оказался в огненной ловушке. Нанесённые вчерашним бурьяном шары перекати-поля вспыхивали и с громким треском рассыпались искрами. В воздухе надо мной вертелись догорающие ошмётки пепла и обугленные веточки. Я сорвал с себя тлеющую рубашку, затем майку и побежал напролом через стену огня, чтобы выскочить на безопасное место, но огонь бежал быстрее меня.
Как на грех, впереди пошла полоса суглинка, поросшего не только шарами типа перекати-поля, но и высохшей осокой, а ещё дальше были видны купины очень низкого высохшего тростника, над которым торчали высокие ветки-стрелы тамариска с листьями в виде сетчатых метёлочек.
Дело дрянь, вся эта сухая пакость будет гореть, как порох. Но не всё так безнадёжно - тамариск и тростник растут там, где осталась хоть лужица воды… Воды, вот чего мне так хотелось сейчас! Даже не пить, а омыться от прилипшей к потному телу гари и сажи. И смочить воспалённые ожоги.
С каждым броском вперёд казалось, что вот-вот я окажусь на чистой от огня земле. Но подо мной сейчас был не плоский скальный массив истёртых до основания древних гор, а суглинистая почва, покрытая редкой щетиной сухой растительности, по которой вольно гулял огонь, подгоняемый весёлым ветерком.
Нестерпимое жжение в паху я ощутил, когда от моих брюк остались одни шорты, а кроссовки превратились в шлёпанцы. Но я всё же нашёл силы на последний рывок - и очутился на чистом от огня пространстве.
За стреловидными ветками тамариска с уже покрасневшими полупрозрачными сеточками-мочалками листвы я увидел воду. За берегами, обложенными черными многогранниками плиток такыра было озерцо, скорее большая лужа, или даже болотце. Я с разбегу плюхнулся в воду и взвыл от нестерпимого жжения. Почти испарившееся озерцо оставило в себе всю соль, а то, куда я плюхнулся, была не вода, и рапа - солёный ил, который, как щёлочью, разъедал мою обожжённую кожу. Я выскочил из болотца быстрей, чем плюхнулся туда. Но нет худа без добра. Хоть я уже и остался босой, но остатки моих брюк перестали тлеть.
Волосы мои осмалились, как на забитом кабане под паяльной лампой, и высохшая кожа на голом черепе стянулась под проступившей солью, готовая вот-вот лопнуть.
Часов при мне уже не было, но и без того понятно, что солнце в самом зените - полдень.
С ума сходишь не тогда, когда зелёные человечки из летающей тарелки с тобой в контакт вступают, а когда всё тело саднит, горит и чешется. Вот тогда перестаёшь быть человеком, и всё человеческое тебе становится чуждо. Впору волком выть, где же та волчица с волчатами, чтобы составить мне компанию?
Я уже не знал, куда и зачем я иду. Мною владела одна навязчивая идея - если тут есть вода, солёная из-за просоленной за века почвы, то должен быть и чистый источник пресной воды, увлажняющий всю окрестность.
По неукоснительной логике, он должен находиться в самом центре этого скопища луж и лужиц, впитавших из почвы древнюю соль, оставшуюся от доисторического тёплого моря, где когда-то водились трилобиты.
Я положился на древний инстинкт, который никогда не обманет, в отличие от современных знаний. Тот инстинкт, который заставил меня не раздумывая выстрелить в кабанчика и свернуть к змеиной норе, которую моё сверхсовременное и модернизированное сознание не успело зафиксировать. И древний инстинкт меня не подвёл.
Правда, мои босые ноги уже начинали заплетаться. Икры скручивала судорога, как от холодной воды. Но я вышел-таки к зеркалу чистой, прозрачной и глубокой воды. Вне всякого сомнения, это и был главный источник. Наверняка на дне ключом била пресная вода. Подтверждала мою догадку и идеально круглая форма водоёма, характерная для места выхода подземных вод под давлением вмещающих пород на поверхность.
Я с блаженной улыбкой опустился на колени на берегу озерка и с наслаждением всмотрелся в прозрачную до самого дна воду, а не в мутно-коричневую жижу, как в окружающих лужах. Ключевая вода обещала прохладу. Мне показалось, что на дне источника ещё остался прошлогодний лёд. Прекрасные светло-радужные водоросли тянулись к поверхности.
Я с шумом выпустил воздух из обожжённых пустынным пожаром лёгких, чтобы вобрать в себя как можно больше живительной влаги и… поперхнулся так, что чуть ли не ожёг бронхи невероятно горько-солёным раствором чего-то едкого и жгучего.
Спазма перехватила горло и брюшную диафрагму. Сбой механизма дыхания был такой, что все мои мучительные попытки втянуть в себя хоть глоток воздуха заканчивались предсмертным мычанием раненого зверя, бьющегося в последней агонии. Меня спасло от удушья только то, что я упал навзничь, ударился затылком о чуть припудренный пылью камень и прикусил язык. Непроизвольный вопль от нестерпимой боли прорвал блокаду дыхания, и мой организм вспомнил, что он запрограммирован с неукоснительной регулярностью переключать дыхание с вдоха на выдох до моего самого последнего смертного часа.
Ещё минут пять я раздирал себе бронхи судорожными попытки втянуть в себя побольше воздуха, сопровождаемые утробным мычанием, пока дыхание моё наконец стало более ровным, без всхлипов и стонов.
Сознание я не потерял, но горизонт несколько раз качнулся у меня перед глазами, как у пилота самолёта, попавшего в турбулентный поток, когда кажется, что машина по своей воле машет крыльями.
На коленках я снова подполз к воде и только сейчас заметил, что берега озерца были окаймлены как бы инеем. Я тронул веточку какого-то засохшего суккулента, и с неё осыпались белоснежные хлопья, выросшие из кристаллов соли. Лёд на дне прозрачного озера оказался отложениями соли, а "водоросли" - ажурные кристаллические конструкции, построенные выпавшими из перенасыщенного солевого раствора кристаллами.
Я распластался по земле под палящим солнцем и чувствовал, что закипаю.
Мне уже стало как-то все равно, найду ли я пресную воду или нет, после того, как я познал на собственной грудной клетке, раздираемой спазмами, что воздух дороже воды, без которой можно прожить несколько дней, а без воздуха - считанные минуты.
Когда решил встать, я с удивлением узнал, что я теперь больше не могу с прежней лёгкостью вскочить на ноги и вообще не могу подняться. Не девять секунд, как на ринге после нокаута, а добрых десять минут я, пошатываясь и ловя равновесие, поднимался на сведённые судорогой ноги и наконец-то сделал первый шаг.
Перед глазами уже не стояла воображаемая карта, где было чётко обозначена цель - железнодорожный разъезд. У меня оставалось единственное побуждение - идти, чтобы не упасть и больше не встать. Если упаду - достанусь корсакам и каскырам на ужин.
Поначалу шагать было не так уж трудно. Под ногами был твёрдый такыр, я шёл как бы по плацу, вымощенному многоугольными плитами. Но чуть позже чёрные лепёхи такыра стали крошиться, истончаться, и вот через некоторое время я уже брёл по щиколотку в вонючей грязи солёного болота, припорошенной пустынным "инеем" - пушистым слоем кристаллов соли.
Когда болотная грязь дошла до колен, я начал менять направление в поисках выхода на мелкое место, но всякий раз липкая маслянистая трясина всё глубже утягивала мои ноги. Уже и идти было нельзя - едва только с хлюпаньем вытащишь одну ногу, как другую болото затянет ещё глубже.
Когда я совсем выбился из сил, то заметил, что берег соленого болота совсем уже близко. До него оставалась каких-то пару метров. На берегу торчала сухая осока или остролист, мне в тот момент было не до ботаники, чтобы классифицировать растения. Но за эти два метра до берега пришлось расплачиваться с каждым шагом все более глубоким погружением в болото. Когда я судорожно ухватился за сухую поросль на прибрежной кочке, я уже был по шею в вонючей солёной жиже.
Я понял, что не утону, потому что разжать мои руки, намертво уцепившиеся в жёсткую поросль на берегу, можно будет после моей смерти только рычагом. Мой голый обожжённый череп раскалился под солнцем, но я не мог уже даже смочить его полужидкой грязью, чтобы оставить на нём хоть какую-то защитную плёнку от палящего солнца.
Глава 16
Я не потерял сознания, а держался стойко. Благо, тут не было назойливых осенних мух, а то они добавили бы мне мучений. Для них тут просто не было пищи.
Перед закрытыми глазами у меня катались огненные колёса, рассыпая искры. В ушах стучал пульс, и вообще так шумело, что я не расслышал бы даже выстрела над ухом.
Беспорядочное мелькание картин перед закрытыми глазами сменилось устойчивыми фантомами. Самым ярким видением была улыбающаяся морда тайгана, к ошейнику которого была привязана фляга с водой.
- Пей! - гавкнула собака, и я зубами вцепился в сосок на конце фляги, который был похож на жёсткую соску для детского рожка с молочной смесью.
От пресной воды голова закружилась, как от водки, и я снова ушёл в полубессознательное небытие, где выдумку не отличишь от настоящего.
Следующим видением явилась Карлыгаш на строевом коне, похожем на чистокровного дончака. Я понимал, что в действительности тут могут выжить только неприхотливые мохноногие коняшки, похожие на лошадей Пржевальского, но царственная наездница восседала именно на длинноногом коне.
Карлыгаш была в остроконечном шлеме и блестящих доспехах. За спиной её стеной выстроились ордынские полчища с развивающимися боевыми значками на копьях.
- А я за тобой пришла, миленький! - звонко рассмеялась Карлыгаш и подала мне руку.
Я почувствовал, что поднимаюсь, точнее - возношусь. В глазах была не темнота, а плыла какая-то фиолетовая темь с прожилками алых и оранжевых разводов, как будто ещё не застывшая текучая магма, стекающая по склону кратера вулкана, потухшего тут миллионы лет назад.
* * *
Так вот оно какое, это тенгрийское Небо! Не знаю только, за какие заслуги я туда попал. Тьма спала с глаз. Вокруг было царство белого цвета и нестерпимого яркого света. Потом из радужного сияния постепенно начали проступать очертания неземных существ и неведомых предметов.
Меня возносили, переносили, поднимали и опускали ангелы в белом с ног до головы. Я ощущал, что возлежал на странном ложе, пронзённом лучами нестерпимо яркого света и блестящими молниями, которые пучками отходили от меня. Хотя меня самого как бы и не было. Я не видел у себя ни рук, ни ног. Я превратился в пульсирующее облачко. От меня осталось только чистое сознание, которое владело моим зрением и слухом, но тела в целом я не ощущал.
* * *
Я не видел повелителя неба, он остался скрытым от меня, но вопрошающий призыв хана Тенгри я всё же слышал, точнее, ощущал всем своим оставшимся существом в виде ядерно-электронной плазмы или неизвестного науке силового поля.
- Ты половину своих коротких прожитых лет был предан злу!
Хоть сейчас у меня и не было тела, но я почувствовал, что мурашки у меня как будто бы пробегают по коже. Рассудок, по привычке жить среди таких же грешных людей, как и я сам, лихорадочно искал, что бы такого соврать в ответ, чтобы половчее выкрутиться. Но холодное сознание оказалось честнее рассудка:
- Да, я предавался искушениям и искал греха.
- Тебя бессознательно влекло к запретному?
- Не, я осознанно находил в нём пресыщенное удовольствие.
Голос повелителя Неба своим утробным гулом походил по тембру на звучание оркестровой тубы, но с угрожающими призвуками предгрозового рокота, от которого воют собаки и запираются в муравейнике муравьи. Эти звуки не разрушали пространство вокруг, а созидали его, и сами были этим миром.
- Стремление первенствовать?
- Знакомо мне с малых лет.
- Природная жестокость?
- И это во мне есть.
Всё вокруг меня обрело реальные очертания, а я обрёл живое тело. Точнее, съёжился, скукожился и превратился в маленького мальчика-с-пальчик, четырёх-пяти лет отроду. Малышу доставляло удовольствие обжигать крапивой голые ножки плачущей сестрёнки.
- Страсть к стяжательству богатств и финансовому всемогуществу?
Декорации моделируемого, но совершенно реального для меня мира вмиг изменились. Вот я уже тайный наследник английского лорда в своём замке. Таким я видел себя в мечтах ещё подростком после просмотра очередного костюмно-исторического фильма из жизни английских аристократов.
- Жажда крови?
Трёхмерный вещный мир превратился в поле яростной битвы, усеянной телами павших. Я - великий полководец и изощрённый тиран, изводящий под корень целые непокорные народы на мегауровне, а на микроуровне - саморучно изощрённо пытающий своих жертв. Это тоже из подростковых фантазий, выросших и взлелеянных для меня миром кинофильмов и компьютерных игр.
- Тебе ведом подлый страх. Ты трус!
- Да. И настолько трус, что жгучий стыд за собственную трусость толкает меня на безрассудную храбрость.
- Ты способен на предательство!
- Да. Я смогу предать. Во мне живёт предатель.
- Из-за страха смерти?
- Нет. Смерти я не боюсь. Но мне смогут внушить, что моя подлость пойдёт на пользу людям. Тогда я предам ради торжества ложной идеи справедливости.
- И останешься доволен собой?
- Нет, сломаюсь.
Хозяин Неба знал обо мне всё. Любые потаённые уголки моей мелкой и жалкой душонки были ему открыты. Я уже не боялся его. Мне уже незачем было бояться - всё кончено. Мне страшно хотелось того, чего я был начисто лишен при жизни - чистосердечного покаяния.
- Ну же!
- Что, владыко?
- Произнеси, о чём так страшно вожделеешь.
- О ч ём именно? - Это уже пустилось на хитрость моё чистосердечное сознание, а не только подленький рассудок.
- Грешен! Грешен! Грешен… Каюсь! Каюсь! Каюсь!.. Пусть не будет мне прощения во веки.
- Не верю, - был мне ответ.
На возрождение в новом теле на сочных пастбищах, где пасутся небесные скакуны, мне рассчитывать не приходится. Жаль, что Карлыгаш при моей жизни не сказала мне, каков у тенгрийцев ад. Хотя нетрудно догадаться. Если на суде в тенгрийском чистилище терзает такая душевная мука, то что же меня ждёт в ихней преисподней?