– Снято! – простонала упавшая Жанна. – Благодарю всех!
Глава 20. Софья
Как это уже случалось после подвижек, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.
Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.
Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.
Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:
...
Помогите культурному книгопродавцу!
Покупайте Поэзию!
"Поэзия – та же добыча радия!"
В. Маяковский
Почему нужно помогать добыче радия – было неясно. Но вдумываться было некому – фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.
Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.
Так или иначе, магазин-салон "Гелиос" становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать – хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.
От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.
Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин за продуктами, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.
В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!
Справедливости ради следует сказать, что Лариса Павловна была старше Пирошникова на четыре года, однако избегала называть себя старухой.
Пирошников дождался, когда Софья уберет книги со столика, сам внес его в каморку и предложил:
– Софья Михайловна, не хотите ли чаю?
Софья насторожилась. Последнее время отношения ее с Пирошниковым были прохладны.
– Спасибо, Владимир Николаевич. Я, пожалуй, пойду.
– Я бы хотел с вами поговорить.
Софья все поняла. Лицо ее приняло выражение глубочайшей скорби, которая готова была перелиться в обиду.
– Я слушаю вас, – сказала она.
– Садитесь, – предложил ей Пирошников.
Она села, сложив руки на коленях. Пирошникову стало жаль ее. Он знал, что никого у нее нет – ни детей, ни сестер, ни братьев. Она работала с ним восемь лет.
– Софья Михайловна, вы видите, что происходит… – Пирошников обвел рукой пространство вестибюля, сильно обезображенное идущим в каморке ремонтом. Душевая кабина стояла у лестницы, новый унитаз рядом с нею, пол был весь в пыли, несмотря на то что Серафима протирала его каждый вечер.
– Вижу, Владимир Николаевич, – обреченно кивнула она.
– Я не могу… Точнее, у нас нет… – Пирошников никак не мог построить фразу.
– Не трудитесь. Я поняла. Вы меня увольняете, – сказала она.
– Нет! – воскликнул он. – Я закрываю магазин. Он убыточен.
– Книги есть не просят. Это мне нужно иногда питаться, – горько усмехнулась она.
– Ну… Вы устроитесь… где-нибудь. Я постараюсь помочь… – неуверенно отвечал он.
– Кто же возьмет пожилую еврейку?
– Ах, бросьте! Таджиков берут, – неосторожно возразил Пирошников.
Софья оскорбилась.
– Ну спасибо… Видимо, я за восемь лет ничего другого не заслужила.
– Простите, я хотел сказать…
– Вы уже все сказали. Благодарю.
Она поднялась со стула и удалилась, однако не в сторону улицы, а направилась к лифту, на котором и уехала вниз.
"Пошла жаловаться Залману", – понял Пирошников.
Он откупорил бутылку и выпил бокал вина. Тут кстати вернулась Серафима с продуктами, и Пирошников принялся пересказывать ей разговор с Софьей.
– А может быть, снять какое-то помещение и пусть она там торгует? На зарплату себе она заработает, – принялась рассуждать Серафима. – А мы здесь поживем.
– Поживем. Но с книгами. Вон какую стену построила. Как же мы без нее? – отшутился Пирошников. – Магазина не будет.
Серафима уже поняла, что Пирошников решил быть здесь до конца, почему – неизвестно. Впрочем, он и сам не мог бы объяснить, просто это был его дом, связь с ним была нерасторжима. И еще оставалась надежда, что дом выправится в конце концов, перестанет торчать нелепой кривой громадой среди ровных и ухоженных соседей.
– А вот на что нам жить – это вопрос… – заметил он.
– На мою зарплату, – мгновенно отозвалась она.
К сожалению, это предложение оказалось не очень обоснованным, как мы дальше увидим.
А пока следует рассказать, чем же завершился этот нервный вечер.
Нервным он был не только из-за неприятного разговора с Софьей Михайловной, но еще и потому, что Пирошников начал понимать, что бизнес-центра более не существует. Все уехали или вот-вот уедут, здание кренится, и публики для его выступлений более не предвидится. Он так и подумал про свои опыты – "выступления", приравняв себя к каким-нибудь фокусникам, престидижитаторам, которым требуется аудитория, а без нее они – ничто.
Но позвольте, а как же спасение собственного очага? Как быть с подвижками дома? Как уберечь его от неминуемой гибели?
Что делать, если все способы, которые он может предложить, связаны с аудиторией, народом, внимающим ему и находящимся с ним "в сношенье", по выражению Боратынского? Ведь без этих чтений, без этих "силлабо-тонических практик", чтоб они провалились, не сдвинется ни один кирпич!
Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем – и чем смешнее, тем лучше.
А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа – нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: "мооо-кузэй" в пустом вестибюле!
Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом – стул с места не сдвинешь!
И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.
Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.
На этот раз на плакате было всего два слова:
...
НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!
– На что вы намекаете?! – вскинулся Пирошников.
– Я не привык намекать! – ответил моряк. – Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.
– Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!
– Антисемитизм всегда при чем, – парировал старик. – Пойдемте, Софья Михайловна, – обернулся он к ней.
И они покинули вестибюль.
Глава 21. Наденька
С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка "Прогресс", каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.
Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.
– Давай, твоя мат! – напутствовал он таджиков. – Бакшиш йок!
Пирошников вынес столик за книжную ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!
Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.
– Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!
– А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать "Мооо" – разве нет разницы?
– В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.
– Он их и вправду имеет.
– Вы серьезно? – удивился Браткевич.
– Почти.
– Тогда возьмите еще вот это, – и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. – Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.
Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым – вот что главное. Нежилым – значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания – ему как мертвому припарки.
И жить нельзя, и бросить невозможно…
Впрочем, так думали не все. Позвонил Толик и неожиданно напросился в гости, но не просто так, а с экскурсией в их старую кладовую – ту, что дети посетили на новоселье. И что теперь "посмотреть на нее хочет мама"…
– Какая мама? – не понял Пирошников.
– Моя мама! Какая еще?
– Ах, Наденька!
Это была неожиданность. Наденьку он не видел лет двадцать. Когда расходились, Толик был уже достаточно взрослым для того, чтобы отношения с ним Пирошников мог регулировать без участия матери. А какие-то вопросы, касающиеся их обоих, они обсуждали по телефону.
И вдруг – посмотреть кладовку! Что там смотреть? Велосипедное колесо?
Естественно, отказать было нельзя. Толик сказал, что Геннадий, владеющий ключом, предупрежден и что они с матерью приедут "после работы".
– А что, мама тоже работает? – поинтересовался он.
– Да, там же, в Эрисмана.
Пирошников повесил трубку и задумался. Сколько Наденьке сейчас? Выходило, что немного за шестьдесят. Давно уже на пенсии. Что она может делать в больнице? Наверное, сиделкой подрабатывает…
Он почувствовал, что волнуется. Всплыли в памяти обстоятельства тогдашнего разрыва. О скандале не было и речи. Наденька была несовместима со скандалом. Ровная, спокойная, рассудительная. Любила ли она его? Непонятно.
Любил ли ее он сам? Вопрос сложный. Как сказал когда-то ее дядюшка, задавший ему тот же вопрос и получивший такой же ответ: "Если вопрос сложный, то не любишь. Любовь – это просто. Тут не ошибаются!"
И все же… Не из вежливости же он жил с нею больше пятнадцати лет!
Он не впервые размышлял на эту тему. Еще в те годы, изменяя ей, он задавался тем же вопросом, ощущая ту самую "простую" любовь к другой женщине, – зачем ему Наденька? В определенный момент, критический для обоих, судьбе было угодно свести их вместе, чтобы испытать. И они выдержали, помогли друг другу, а возможно, даже спасли. Она-то его точно, просто физически, когда он был на краю пропасти.
Но потом была обычная жизнь. Он что – жил из благодарности? Или ему было так удобно? Зачем же эти романы, и чувство вины, и покаяния?
Пирошников был из тех мужчин, которые искренно влюбляются, покоряют, бурно любят, потом вдруг довольно быстро охладевают и возвращаются под домашний кров. При этом еще зачастую признаются во всем жене и так же искренно каются.
Обычно цикл занимал полгода – с апреля по сентябрь. Весна и время летних отпусков.
Та бурная перестроечная влюбленность, совпавшая по времени с подвижками во всех сферах, закончилась бы так же, если бы не рождение Любы. Выбирая из двух детей – одного взрослого и не родного по крови и второго, крошечного и не имеющего официального отца, – Пирошников иначе решить не мог.
Наденька проводила его так же спокойно, как и приняла под свой кров. Его тогда это даже обидело.
Зато с Алиной, матерью Любаши, жизнь была не просто бурной – она была сногсшибательной. Тут уж он не смотрел на сторону. Успевай только смотреть за женой. Она была костюмером на "Ленфильме", а это значит подготовка к съемкам, подбор костюмов для актеров, среди которых были такие знаменитости, что у Пирошникова дух захватывало и горькая зависть подступала к горлу. Алина и выпить умела, так что Пирошникову не однажды приходилось сидеть с маленькой Любкой, пока жена праздновала выход очередного фильма на банкете в Доме кино.
Может показаться, что с Наденькой ему было скучно… Но нет, и это не так.
Почему, кстати, Наденька? Почему ее так все звали и невольно улыбались, произнося это имя?
Она светлая, подумал он. Какие стихи ей подходят? Пожалуй, эти – вспомнил он.
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то тихо заглянет в глаза.
И мгновенно житейское канет,
Будто в темную пропасть без дна,
А над пропастью медленно встанет
Разноцветной дугой тишина…
Вот с этим ощущением отсутствия тревоги он прожил с нею много лет, а его самовольные отлучки в область чувственных утех ее словно не касались. Даже интимные отношения с Наденькой были целомудренны, если это слово будет уместно.
Впрочем, на расстоянии в два десятка лет любые события склонны приобретать целомудренность.
По всей вероятности Наденьке этот визит тоже дался нелегко. Во всяком случае, встреча сторон была несколько напряженной, хотя сказано было всего несколько слов:
– Здравствуй, Папатя! – бодро проговорил Толик.
– Привет… – кивнул он и уже совсем другим тоном, в котором было изрядно теплоты, проговорил: – Здравствуй, Надюша…
– Добрый день, Володя, – ответила она без всякого жеманства, но с внутренним волнением.
И они молча поехали в лифте на четвертый этаж в сопровождении Геннадия. Происходило это в середине рабочего дня, когда Серафима находилась в своем банке, – и это было Пирошниковым предусмотрено.
На четвертом этаже снова было пусто – на этот раз не потому, что рабочий день закончился, а по причине освобождения площадей всеми арендаторами. Двери офисов были распахнуты, на полу валялись бумаги, сквозь проемы дверей видна была та мебель, которую хозяева не сочли нужным перевозить на новое место – стулья, тумбочки. Попадались и старые компьютеры.
Геннадий нашел заветную замочную скважину, открыл дверь и, впустив их внутрь, объявил:
– Я пойду, тут дело есть. Через полчаса вернусь.
Пока ехали в лифте, Пирошников стоял к Наденьке вполоборота и украдкой разглядывал ее. Конечно, она изменилась, двадцать лет не проходят бесследно. Но к ней никак нельзя было применить слово "старуха", и даже "пожилая женщина" не подходило.
Она была из той редкой породы женщин, которые с возрастом умеют сохранять стройную фигуру и не идут ни на какие ухищрения, чтобы сохранить видимость молодости на лице. Только они имеют шанс в старости выглядеть привлекательно особой старческой красотой. Те же красавицы, которые пускаются во все тяжкие, чтобы уберечь молодое лицо путем пластических операций, на самом деле не сберегают его и через некоторое время, когда все подтяжки перестают действовать, становятся удивительно безобразны.
Она вошла, сказала: "Ах!" – и тихо рассмеялась, разглядывая все то, что когда-то составляло предмет игр ее семьи. Это был их маленький заповедник, их тайна, которая сейчас ощущалась всеми тремя по-разному, но, безусловно, их объединяла.
Наденька взялась за велосипедное колесо и повернула его. В иллюминаторе поплыли картины.
Неизвестно, кто режиссировал эту презентацию, но на экране возник пустынный берег моря, по которому бежал мальчик лет десяти, тянущий за собою на бечевке воздушного змея с хвостом в виде разноцветных лент, которые развевались и трепетали на ветру. А за ним, взявшись за руки и смеясь, бежали молодые мужчина и женщина. Они были чем-то похожи на Наденьку и Пирошникова, а мальчик – на Толика.
Где-то высоко над летящим змеем был виден белый птичий клин, бесшумно рассекающий небо в том же направлении, что и бумажная птица мальчика.
Еще минута – и уже можно было поверить в то, что время вернулось и можно продолжить жить вот с этого момента дальше, выйти в коридор, встретить старуху Анну Кондратьевну, соседку Ларису Павловну, и дядюшка в майке выглянет из двери мастерской Кирилла и, как всегда, начнет учить жизни Пирошникова…
Нет, ничего этого уже не будет.
И Наденька первая это поняла.