Современная фантастика, довольно близкая к реальной жизни. "Подобно Гулливеру в стране великанов, - утверждает издатель, - герой повести не желает быть игрушкой в руках гигантов, он отчаянно защищает свое право на жизнь и личную свободу от посягательств могущественных государственных и криминальных структур постсоветской Европы…Маленький человек одержим манией собственной исключительности, несет бремя непомерной гордыни и в своей дерзости готов посягнуть ни много, ни мало - на фундаментальные законы природы и общества…"
Содержание:
Глава первая. Явление Огибахина 1
Глава вторая. Проклятый дар 4
Глава третья. Падение 6
Глава четвертая. Камергер 10
Глава пятая. Вариант "Белка" 13
Глава шестая. Бегство 17
Глава седьмая. "Рататуй" 20
Глава восьмая. Полгода странствий 23
Глава девятая. Керстин 26
Глава десятая. Дела пошли в гору 29
Глава одиннадцатая. В Лихтенштейне 32
Глава двенадцатая. "Маленькая Германия" 34
Глава тринадцатая. Монополистка 36
Валерий Алексеев
ПОХОЖДЕНИЯ НЕЛЕГАЛА
Фантастическая повесть о новом Гулливере
Глава первая. Явление Огибахина
В те времена я жил в Германии, в тихом университетском городке Нойштадте. Если название кажется вам знакомым, то это, скорее всего, заблуждение: Нойштадтов в Германии больше, чем Красногорсков в России, и сто против одного, что вы имеете в виду совсем другой Нойштадт.
Туристам в этом городке делать нечего - по причине отсутствия достопримечательностей, деловая жизнь здесь ключом не кипит, университету тоже далеко до Тюбингена и Гёттингена: в списке из сорока лучших немецких вузов нойштадтский занимает тридцать девятое место.
Так что вряд ли ваша нога ступала на тамошнюю землю, и читать вы об этом городке ничего не могли, поскольку о нем ничего не пишут.
Живут в Нойштадте главным образом чиновники, пенсионеры и вечные студенты. По количеству коек в общежитиях и домах престарелых (на душу населения, естественно) Нойштадт не уступит ни Мюнхену, ни Кёльну.
На улицах здесь часто звучит русская речь (бывает, что и с примесью матерка): местное население в силу своего социального состава не склонно громить общежития для иностранцев, и власти безбоязненно направляют в Нойштадт наших бывших соотечественников - поздних переселенцев и контингентных беженцев, то есть этнических немцев и евреев, прибывающих в Германию на ПМЖ (в смысле - на постоянное место жительства).
Работал я в университете на факультете славистики, а еще редактировал приложение для одной российской газеты, которая желала иметь немецкую вкладку, чтобы лучше продаваться в Германии, но денежки в эту вкладку вкладывать не желала.
Из-за этого прискорбного противоречия я делал приложение практически за так, получая лишь скудный доход от рекламы, на который, кстати, мои московские друзья тоже щурили глаз.
Вкалывать приходилось без выходных: напротив, в субботу-воскресенье, перед сдачей номера в производство, у нас начиналась самая запарка.
Подлинной чумой были телефонные звонки. Телефоны в моем бюро трезвонили не умолкая.
Подписчики бранились, что им не доставляют газету,
рекламодатели выпрашивали льготные расценки,
безработные просили трудоустроить,
русские жены немецких мужей жаловались, что благоверные поколачивают их и не дают денег,
дезертиры из Западной группы войск тревожились, что их вот-вот начнут высылать,
новоприбывшие на ПМЖ требовали разъяснить в свою пользу мудреные германские законы,
а старожилы, вообразившие, что всё в Германии понимают, агрессивно оспаривали трактовки нашего юридического консультанта.
Я не говорю уже о сочинителях, которые ежедневно присылали свои прозаические и стихотворные опусы (нередко еще советского происхождения) в надежде на публикацию, а потом ежедневно звонили с нетерпеливым вопросом "Ну, как?"
Были и такие, кто просто изливал по телефону изболевшуюся эмигрантскую душу: что вот, мол, и листва тут с деревьев опадает не так, как у нас, и улыбки у немцев фальшивые, и дипломы наши не признают, у самих же не врачи, а рвачи, плюс бюрократизм, да еще дискриминация на бытовом уровне.
Иным безысходных этих бесед было мало, они желали встретиться с господином редактором лично, непременно с глазу на глаз, и настойчиво просили назначить им аудиенцию (по-местному "термин").
Как правило, это были:
а) зануды, желавшие стать моими сотрудниками ("Журналистского опыта нет, зато знание жизни у меня не отнимешь"… как будто кто на это добро покушался);
б) шустрики, прибывшие в Германию по приглашению на месяц и желавшие остаться здесь навсегда;
в) деляги, надеявшиеся впарить мне свои сомнительные услуги и такого же свойства товар.
Постепенно я научился отшивать любителей личных встреч, предлагая им изложить суть дела в письменном виде. Способ практически безотказный: эти люди потому и домогались устной презентации, что связному изложению их идеи не поддавались.
Долго звонил, например, один стеклодув.
- Я человек редкой профессии и по этой причине хочу с вами переговорить с глазу на глаз.
Наше телефонное общение закончилось тем, что он сказал: "А еще в Германии живешь, паразит," - и всердцах бросил трубку.
Так и осталось неясным, зачем ему была нужна личная встреча с редактором: должно быть, хотел при мне что-нибудь выдуть.
Вот почему звонок Огибахина Анатолия Борисовича (так отрекомендовался мой новый знакомец) не застал меня врасплох. Анатолию Борисовичу тоже нужен был "термин" по исключительно срочному и не совсем обычному делу.
У этих бездельников все дела исключительно срочные и не имеющие аналогов в истории человеческого рода.
На предложение пообщаться для начала в письменном виде Огибахин отвечал в том смысле, что на бумаге он уже всё изложил, необходима наглядная демонстрация.
Так обычно действуют коммивояжеры, торгующие сверхмощными пылесосами, пригодными разве что для метрополитена.
- Что же вы хотите нам показать? - осведомился я. - Имейте в виду: мы - редакция, а не торговый дом. Не проще ли было бы отрекламировать ваш товар в нашей газете?
Вопрос несколько озадачил моего собеседника.
- Товар? - переспросил он, помедлив. - Почему, собственно, товар? Хотя, в некотором смысле, можно подойти и с этой позиции. Дело в том, что я хочу продемонстрировать вам себя.
- Кого? - не понял я. - Себя? А что такого в вас особенного? Рост? Толщина? Инвалидность? Личное обаяние? Третий глаз на затылке? Пришлите свою фотографию.
- Нет, фотография не поможет, - возразил Огибахин. - Всё намного серьезнее, Виталий Витальевич. Вы ведь российский гражданин? Прошу учесть: если вы откажетесь меня принять, интересам нашей с вами родины может быть причинен большой ущерб. Наверно, даже непоправимый.
Против таких доводов трудно что-нибудь возразить. Дополнительный ущерб моей многострадальной родине, да еще непоправимый (как будто все остальные поправимы) - сама мысль об этом была очень тягостна.
"Еще один двойник президента," - предположил я.
Был такой в нашей практике случай.
- Хорошо, приезжайте. Завтра в пять часов вечера. Но предупреждаю: смогу для вас выкроить не больше четверти часа. Этого достаточно?
- Более чем достаточно, - отвечал Огибахин. - Только, пожалуйста, без посторонних, строго наедине.
"Нет, не двойник, - решил я. - Двойникам как раз нужны свидетели".
В назначенный срок, как это часто бывает, я оказался на выезде, попал на автобане в десятикилометровую пробку и, проклиная германских дорожников, затеявших неспешное обновление разлиновки в самый час пик, приехал в редакцию с опозданием на сорок минут.
Про "термин" я не то что забыл, но задвинул эту информацию в дальний угол памяти: оттуда сквозило только темное чувство неисполненного долга. Впрочем, это чувство преследовало меня в те времена почти постоянно - пока я не разорвал свой контракт с москвичами.
Редакция встретила меня привычным трудовым шумом.
Оба телефона остервенело звонили, факс жужжал, весь заваленный горою непрерывно выползавших из него и сворачивавшихся в трубку страниц.
Сотрудница моя Лизавета сидела за компьютерным столиком и, не отвлекаясь на мелочи, усердно работала.
Правда, "работала" - не совсем точное слово.
Лицо Лизаветы, озаренное разноцветными отблесками, было исполнено высокого вдохновения, монитор стоял лукаво развернутый - так, чтобы экрана не было видно от двери.
Короче, ребенку было ясно: опять она раскладывает электронный карточный пасьянс - занятие, которое ей неоднократно и строжайшим образом запрещалось.
- Так-так, - недовольно сказал я, и Лизавета поспешно вырубила цветную картинку. - А потом ахи-охи: откуда вирус взялся? Сами же его и заносим.
Лизавета приехала из Минска учиться в нойштадтском университете по какой-то неведомой мне межвузовской разнарядке: чем больше она этот поворот своей судьбы разъясняла, тем меньше я его понимал. Проучилась пару лет, подзадержалась здесь, освоилась и, похоже, вознамерилась оставаться студенткой до конца своих дней. В Германии эта цель вполне достижима: здесь и сорокалетний студиозус ни у кого не вызовет удивления. Немецкое общество не спешит выпускать дипломированную молодежь на рынок труда, человек же свыкается с любым долгосрочным своим состоянием, особенно если выход из него страшноват. Свыклась и Лизавета.
Девица она была чрезвычайно самоуверенная, питала убеждение, что в одиночку делает всю газету, меж тем как занималась лишь компьютерной версткой готовых материалов, а откуда берутся сами материалы - ей было без разницы: да хоть из пены морской.
- Виталий Витальевич, - плачущим голосом сказала Лизавета, - я предупреждаю: следующий номер выйдет без меня. Сегодня уже четверг, а у меня готова только первая полоса. Да еще к шестой статейка десять на десять. Я ничего не успею. Читатели меня сожрут.
Лизавета хитрила: я-то знал, что вторая, третья и пятая полосы тоже полностью свёрстаны и запрятаны ею в тайную директорию, оставалось только втиснуть в них рекламу - и предаться пороку электронной игры.
Нападение, однако, - лучший способ защиты, и Лизавете это было отлично известно.
- Всё сегодня доделаем, - заверил я.
- Ну, прямо, доделаем, - возразила Лизавета. - Вон, ждут вас, не дождутся. Очередной фремдцайтфрессер. Теперь уж, конечно, до ночи будет ля-ля.
"Фремдцайтфрессерами" (пожирателями чужого времени) Лизавета называла всех, кто приходил в редакцию не к ней.
Я обернулся.
В угловом кресле за журнальным столиком сидел лысоватый человечек в клетчатом пиджаке и, закинув ногу на ногу, читал прошлый номер нашего приложения.
А может быть, и не читал, просто смотрел поверх газеты на нас с Лизаветой: глаза его были спрятаны за зеленоватыми стеклами крупных очков.
На президента Российской Федерации он не был похож, и вообще внешность у него была самая что ни на есть заурядная.
На столе перед ним лежала черная пластиковая папка, а точнее коробка для бумаг формата А-4 с клапаном на кнопках, на ней пачка сигарет "Ротманс", в пепельнице - добрый десяток нервно прикушенных окурков.
- Господин Огибахин? Прошу извинить: затор на шоссе. Это случается даже в Германии.
Огибахин отложил газету в сторону, поправил очки, слегка приподнялся, вяло пожал мою руку.
- Чаю принести? - спросила Лизавета без особого энтузиазма.
Заварка редакторского чая входила в обязанности секретарши Людмилы, но та догуливала отпуск, что очень огорчало Ли-завету: ей нужно было кем-нибудь помыкать.
- Спасибо, не надо, - ответил я и расположился в другом кресле спиною к окну. - Разговор у нас будет недолгий, не так ли, господин Огибахин?
Надо было видеть усмешку, исполненную тайного превосходства, которой гость меня наградил, не сказав при этом ни единого слова.
"Маньяк", - решил я и, убрав со стола тяжелую металлическую пепельницу, поставил фаянсовую, полегче.
На вид моему гостю было лет тридцать пять. Одет, что говорится, по высшему разряду: дорогой пиджак табачного цвета ("Босс"), светло-зеленые брюки (Карден), полуботинки, кремовые носки в тон галстуку - всё как с витрины, только без бирок.
Вообще-то Германия учит не встречать по одёжке (во всяком случае, мужиков): здесь и президент "ГмбХ" может ходить в пестрых шортах до колен, застиранной безрукавке и шлепанцах на босу ногу.
Но что-то во внешности Огибахина подчеркивало именно новизну и дороговизну одежды.
Лицо его, широкое, но бледное и помятое, с довольно неприятно приплюснутым носом, не излучало добродушия, приличествующего обеспеченному человеку, скорее наоборот.
И сигарету он слишком хищно прикусывал своими плоскими желтоватыми зубами, и шея его заросла диким волосом, и даже шикарные очки в тяжелой коричневой роговой оправе сидели на нем как с чужого лица, он то и дело их поправлял.
- Мы с вами раньше где-нибудь встречались? - пристально глядя на меня, спросил Огибахин и пригладил редкие волосенки на макушке.
Голос у него был тонкий и брюзгливый, вроде слегка надтреснутый.
Я решительно отклонил такую возможность.
- У вас очень знакомое лицо, - с непонятным мне удовлетворением произнес Огибахин.
На эту реплику сказать мне было нечего, и я, пожав плечами, пробормотал что-то вроде "Тут ведь как?.".
- Мы, кажется, договаривались о беседе наедине, - выразительно показав глазами на Лизавету, сказал мой гость.
- Ну, это лишнее, - возразил я. - Здесь все сотрудники редакции, секретов друг от друга у нас нет.
- И всё-таки, - произнес Огибахин с непередаваемой укоризненной интонацией.
Лизавета величественно встала и с оскорбленным видом проследовала к выходу.
- Я буду за Людмилиным компьютером, - сказала она, - но там у нее пэйджмэйкера нет. Так что не знаю.
Огибахин галантно поднялся и распахнул перед нею дверь.
Надо было видеть, каким взглядом одарила его на прощание Лизавета. Сверху вниз, поскольку рост у нее гренадерский. Была Лизавета любопытная, как сорока, и этот коротыш в миг единый стал ее заклятым врагом.
Закрыв за Лизаветой дверь, Огибахин повернул на два оборота торчавший в замочной скважине ключ.
Вообще-то, сказал я себе, для таких случаев в редакции надо держать монтировку. Или хотя бы баллончик с нервно-паралитическим газом.
- Давно в Германии, Анатолий Борисович? - спросил я.
- Больше года, - ответствовал Огибахин, садясь.
Имя-отчество использовано было мною в качестве превентивно-оборонительного средства. Дело в том, что маньяки при исполнении забывают, кто они такие, и идентифицируют себя с балдическими силами, у которых имени-отчества нет.
Представьте: маньяк набрасывается на вас и начинает душить, а вы ему: "Павел Петрович, да что ж такое? Побойтесь Бога!" Происходит самоопознание: "Да, я Павел Петрович, и в самом деле: чего это я?"
- По какой линии приехали? Поздний переселенец, контингентный беженец?
- Ни то, ни другое, - ответил Огибахин.
Понятненько, подумал я, шустрика чёрт принес.
- Визу продлить желаете?
- Если бы только визу, - проговорил Огибахин. - У меня, по правде говоря, и загранпаспорта нет.
Всё ясно: нелегал. Вот радость-то какая. Придется запастись терпением: такие в пятнадцать минут не укладываются, им всю историю своей жизни надобно рассказать.
- Как же вы, батенька, сюда попали? - спросил я, чтобы вывести за скобки детство-отрочество-юность и таким образом ускорить повествовательный процесс.
Но ответить на этот вопрос мой гость не успел.
- Виталий Витальевич! - продудела через дверь приемной Лизавета. - Поднимите белую трубку, пожалуйста: на связи Берлин.
Извинившись, я отошел к телефонному столу.
Звонила наша внештатница, унылая и многословная дева. Собственно, какая внештатница? Прислала две полуграмотных статейки, одну из них я причесал и напечатал, после чего зарекся принимать незаказанные материалы, поскольку дева возомнила и стала выпрашивать ни много, ни мало - рекомендацию для поступления на журфак МГУ.
Именно по этому поводу она сейчас меня и достала. Секретарше Людмиле было строго наказано говорить в таких случаях, что редактора нет и ни разу в жизни больше не будет. Лизавета тоже об этом знала, но позвала меня из вредоносных побуждений - чтобы нагадить ненавистному гостю.
Пока я доказывал внештатнице, что по одной публикации рекомендательных писем не дают, что нужны десятилетия изнуряющего обе стороны сотрудничества, - за спиной у меня послышалось тихое шипение со свистом: как будто спустила велосипедная камера.
Озираться, однако же, было неприлично: мало ли что, может быть, человек распевает голос. Или у него нелады с животом.
Наконец я положил трубку, обернулся - что за чертовщина? В комнате никого, кроме меня, не было. Только в пепельнице еще дымился прикушенный гостем окурок.
Я шагнул к двери, дернул ручку - заперто, и ключ изнутри. Окно, положим, приоткрыто, но путь до земли со второго этажа не настолько короток, чтобы шутки шутить.
Мне стало странно и смешно: не с призраком ли я, пардон меня, разговаривал?
- Послушайте, - сказал я довольно грубо, - что за фокусы? Вы сюда явились в прятки играть?
Ответом мне была полная тишина.
Я наклонился - под столиком пусто.
Но рядом с сигаретами лежал листок, вырванный из редакционного блокнота. На нем наискосок было крупно написано:
"Дорогой В.В., только без паники. Смотрите не отрываясь на сигаретную пачку".
Не иначе бомба, подумал я, даже не испугавшись. Сейчас как жахнет, а нам послезавтра номер сдавать.
Первым моим побуждением было вышвырнуть проклятую пачку в окно. Я осторожно протянул к сигаретам руку - и тут же отдернул: мне показалось, что из пачки выползает толстая белесая гусеница с человеческой головой.
Но это была не гусеница.
Из приоткрытого "Ротманса", как из бэтээра, вылез крохотный человечек. Сперва по пояс, затем перекинул через борт ногу и спрыгнул на скользкую пластиковую коробку. На какой-то миг потерял равновесие, взмахнул обеими руками, но устоял.
Размером он был никак не больше канцелярской скрепки, однако я отчетливо разглядел клетчатый пиджак, светлые брюки, круглую голову с редкими волосёнками, коричневые очки.