- Странно всё как-то, - пробормотал мой гость, набирая номер. Видно было, что ему это стоит труда: на лбу у него выступили крупные капли пота. - А, собственно, кого спрашивать?
- Что значит "кого"? - стоя над ним, сурово спросил я. - Кому звоните, того и зовите.
Запрокинув лицо, Огибахин смотрел на меня снизу вверх бессмысленными глазами, как утопающий, который погружается в холодную пучину и в последний раз видит стоящих на твердом берегу людей.
- Да нет, - пробормотал он, - абсурд какой-то…
Тут в трубке послышались долгие гудки, и Огибахин, дернувшись, неживым голосом сказал:
- Добрый вечер, позовите, пожалуйста, Нину Георгиевну. Кто ее спрашивает? Сослуживец.
Последовала долгая пауза.
- Зовут, - прошептал мой гость с непередаваемым выражением страдальческого изумления.
- Алло, кто это? - сдавленным голосом сказал он. - Ниночка, это ты?
Признаюсь, мурашки пробежали у меня по спине, хотя именно на такой эффект я и рассчитывал.
- Ниночка… - с горечью повторил Огибахин. - Ты меня узнаешь? Это я, Анатолий… Нет, я в Германии. Где я пропадал? И ты меня об этом спрашиваешь?
Из-под очков его по примятой телефонною трубкой щеке прокатилась слеза.
- Ниночка, Ниночка… - пролепетал он. - Ниночка, как же так? Зачем ты со мной это сделала?
Я не счел возможным присутствовать при столь трудном разговоре и направился в бюро, где в одиночестве маялась Лизавета.
Мое появление застало девушку врасплох: она держала в руке трубку спаренного телефона.
- Ай-яй-яй, - сказал я.
- Виталий Витальевич, - запальчиво проговорила Лизавета, - вы этого типа одного там оставили. Мало ли что он наговорит по редакционному телефону. Все-таки посторонний человек.
- Он по моей просьбе звонит, - сказал я, садясь за журнальный столик. - Не надо ему мешать.
- Куда звонит?
- В Москву.
- В Москву? - Лицо Лизаветы вспыхнуло от жгучего любопытства. - Так он же в розыске! Его засекут!
- Откуда вы знаете, что в розыске? - осведомился я.
Лизавета раскрыла рот - и зарделась: видимо, хотела что-то с ходу соврать, но не вышло.
- Я просто случайно заглянула в эту черную папку, - потупившись, призналась моя сотрудница. - Думала, это материал в номер. Лежит и лежит…
Я, собственно, ничего другого и не ожидал.
Так вот в чем причина ее маеты: сотрудница моя умирала от любопытства и не знала, что предпринять, как получить допуск к нашим с Огибахиным дальнейшим секретам.
Впрочем, любопытство я не считаю большим пороком: намного хуже унылое равнодушие к жизни.
Видя, что я не собираюсь ругаться, Лизавета вновь оживилась и осмелела.
- Виталий Витальевич, а там всё правда в этой папке? Он и правда это умеет?
- Да, умеет.
- Вы сами видели? Своими глазами?
- Можете не сомневаться.
- Да я и не сомневаюсь, я сразу поверила. Виталий Витальевич, а с кем он сейчас говорит?
- Ну, раз уж вы всё знаете, скажу открытым текстом: он звонит своей Ниночке.
- Как Ниночке? - ахнула Лизавета и надолго умолкла.
Я успел докурить сигарету, а она всё молчала и скорбно глядела в темное окно.
- Значит, эта сучка не сдохла, - со вздохом проговорила наконец Лизавета. - Живёхонька, и размера нормального. Ну, правильно: раз трубку может поднять - значит, нормального. Всё у нее получилось, и вход, и выход. У меня нет, а у нее - да. Я пробовала, пробовала - никакого эффекта. Конечно, ей всё было растолковано, всё показано, а тут - живешь, как кот Тишка, поди, дойди своим умом…
Но долго горевать Лизавета не могла: теперь она была посвящена в тайны и могла их на равных со мной обсуждать. Это было даже интереснее ее неудачных опытов над собою.
- А как вы догадались, Виталий Витальевич? - понизив голос, спросила она.
Ответить на этот вопрос, не покривив душой, я не мог.
Дело в том, что моя собственная единственная в жизни дисминуизация не прошла бесследно: прислушиваясь к себе, я чувствовал, что этот чертов волновой озноб - заразная штука. И наконец меня осенило: ведь Ниночка испытала это десятки, если не сотни раз. Наверняка она подцепила эту болезнь и научилась вызывать в себе приступы дисминуизации без участия Огибахина.
Однако Лизавете знать ход моих мыслей было не обязательно: во-первых, ее интерес к чужим делам и без того переходил границы приличия, а во-вторых - о факте собственной дисминуизации я предпочел бы забыть.
Вот почему я прибег к иному, более житейскому объяснению.
- Как догадался? Да очень просто. Мне показалось странным поведение мадам полковницы. Вы понимаете, кого я имею в виду?
Лизавета радостно закивала.
- Рассудите сами: у вас единственная дочка, и вот среди ночи она исчезает неизвестно куда, а вместо нее в ее комнате оказывается совершенно чужой человек.
- Да я бы душу из него, мерзавца, вынула! - с энтузиазмом воскликнула Лизавета.
- Не сомневаюсь. А эта, извините за выражение, мамаша нарочно запутывает самые важные вопросы: к какой подруге уехала Ниночка, на чем уехала, с кем, в какое пальто она была одета.
- Как будто знала, что никуда ее дочка из дома не выходила! - подхватила Лизавета.
- Да не как будто, а определенно знала.
- Правильно! Нинка наверняка ей рассказывала, какие штуки с ней проделывает по ночам этот негодяй.
Запальчивость, с которой было выдвинуто это, в общем-то, вполне логичное предположение, показалась мне чрезмерной, и я на правах старшего товарища счел за благо несколько остудить Лизаветин пыл.
- А вот в этом я не уверен.
- Виталий Витальевич! - возмутилась моя сотрудница. - Позвольте мне как женщине иметь свое суждение! Между мамой и дочкой всегда есть особая биологическая связь.
На щеках у Лизаветы вновь выступил горячечный румянец. Нет, девушка явно перетрудилась с попытками дисминуизации, подумал я и спорить больше не стал.
- Как бы то ни было, - сказал я вслух, - при чтении этой сцены мне сразу показалось, что всю ночную мелодраму Ниночка с мамой разыграли в четыре руки.
- А может быть, и полковник тоже был в курсе дела? - предположила Лизавета.
- Нет, - твердо возразил я, - это исключено. Полковнику нельзя было рассказывать правду - по крайней мере, в ту ночь. Во-первых, он должен был буйствовать натурально, чтобы ночной гость ничего не заподозрил, а во-вторых - ему еще предстояло заявить в милицию о пропаже дочери и сделать это так, чтобы там прониклись его бедой. Сыграть такую роль, зная, что на самом-то деле с Ниночкой ничего не случилось, смог бы лишь великий трагический актер. Эта задача полковнику не по плечу. Даже генерал армии с нею не справится.
- Да, наверно, вы правы, - задумчиво произнесла Лизавета. - Хотя возможны варианты.
- Например?
- Откуда мы знаем, что полковник бесился натурально? Это Огибахин так пишет, но он же был в панике и наверняка обмочил штаны. Потому и поверил.
- А следователь? Почему поверил следователь? Убитых горем отцов он видел наверняка не однажды. Почему же он позволил лапшу себе на уши вешать? Тоже в панике был?
- Нет, не в панике! - дерзко отвечала Лизавета. - Следователь был не в панике. Он был В КУРСЕ.
Тут-то я ее, торопыгу, и поймал.
- Нет, голубушка! Если бы следователь был в курсе дела, разве он дал бы своему клиенту убежать из СИЗО? Не с собакой бы его тогда искали, а с пылесосом.
- Да, наверно, где-то вы правы, - неохотно согласилась Ли-завета.
- Разумеется, прав. И не где-то, а именно здесь. Вопрос в другом: зачем был устроен весь этот спектакль? Чего, собственно, Ниночка добивалась?
- Ну, это очень просто! - взвилась моя самонадеянная сотрудница. Головная боль ее, по-видимому, окончательно прошла. - Нинка всё подстроила, чтобы этого типа отшить. Во-первых, надоел хуже горькой редьки, во-вторых - он ей просто мешает теперь, когда она сама научилась делать такие же фокусы. Пусть посидит, голубчик, в психушке, а мы тут на свободе порезвимся в свое удовольствие.
- "Порезвимся" - в смысле "пограбим банки"? - уточнил я.
- Хотя бы и банки.
- Да, но почему бы не делать это на пару? Вдвоем веселее.
- С кем, с Огибахиным веселее? - нервно воскликнула Лизавета и снова зарделась. - Три ха-ха. Я же говорю: он ей осточертел своими… своими извращенными приставаниями.
Я решил сменить направление разговора.
- Так или иначе, обвинение с него наверняка уже снято, и он может возвращаться на родину.
- Да уж, - сказала Лизавета и надолго умолкла.
Черт возьми, подумал я, неужели Огибахин до сих пор разводит треп с Москвой? Это ж какие счета нам придут от телефонной компании!
Я поднял трубку спаренного телефона - только для того, чтобы проверить, отзвонился Огибахин или нет.
Лизавета встрепенулась - и тут же с деланным равнодушием повернулась к компьютеру.
Разговор Огибахина с Ниночкой продолжался: шли сплошные интимности, которые нет смысла пересказывать.
Отмечу лишь, что меня удивил сам голос Ниночки - сильное воркующее грудное меццо, почти контральто, за которым так и виделось смугловатое широкоскулое лицо с маленькими глазками, с двойным подбородком и с усиками, пробивающимися над углами тонкогубого рта.
По тексту я представлял себе Ниночку совсем другою… хотя о внешности Ниночки Огибахин, насколько помнится, ничего не писал.
У читателя может возникнуть впечатление, что я слушал чужой разговор непростительно долго. Заверяю вас, что это не так: я положил трубку почти мгновенно. С такою же быстротой мы составляем представление об окружающих, вот только словесное изложение наших молниеносных выводов требует времени.
Лизавета вопросительно на меня посмотрела, я пожал плечами: болтает, сукин сын.
- Виталий Витальевич, - поколебавшись, заговорила моя сотрудница, - мы ни в коем случае не должны выпускать этого человека из рук. Ведь масса возможностей открывается, дураки мы будем, если упустим. Можно провернуть уйму замечательных дел.
- Сейфы начнем потрошить?
- Ну, почему сейфы, почему обязательно сейфы? - возмущенно воскликнула Лизавета. - Есть же космос, в конце концов! Заметьте: этот ограниченный болван ни разу не вспомнил о космосе!
Она вскочила и взволнованно забегала по комнате, не прекращая говорить и судорожно жестикулируя:
- Тут недавно новый спутник Земли обнаружили - естественный, разумеется. Астероид один, пять километров в диаметре, совершенно пустой. Это вам не парк "Германия"! Грузы дисминуизируем - и доставляем, дисминуизируем - и доставляем. Такую станцию можно отгрохать! Даже не станцию - отель четыре звезды. Туристы повалят косяками! Да и туристов, кстати, можно дисминуизировать - за отдельную, естественно, плату. Такие деньги будем с куста брать, Виталий Витальевич, прямо-просто с куста!
- Подождите, подождите, - остановил я полет ее фантазии. - Не выпускать Огибахина из рук - это как? Загнать в бутылку, что ли?
- Нет, из бутылки он убежит, - с сожалением сказала Лизавета. - Удержать его можно только вниманием и заботой, это я беру на себя. Он, в сущности, очень запущенный мужик.
Я смерил Лизавету взглядом: нет, не видит себя человек со стороны.
- Так если у вас на него такие виды, может быть, напрасно мы позволяем ему любезничать с Ниночкой?
- А это нам только пойдет на пользу, - злорадно ответила Лизавета. - Она же такое западло ему устроила, пусть дурачок оценит доброе к себе отношение.
- Интересно, - сказал я, - жива его матушка или нет? Как вы полагаете?
- Вы от меня слишком много хотите, Виталий Витальевич, я не Нострадамус, - ответила Лизавета.
Судя по всему, сотрудница моя, как лягушка-путешественница, уже была убеждена, что это она всё придумала.
- А почему вы о ней спрашиваете?
- Жалко ее. Вот уж кто пережил.
- Ничего, оклемается, - отмахнулась Лизавета, как будто речь шла о надоедливой свекрови. - Нам теперь знаете о чем надо подумать? Как оформить ему право пребывания.
- А выходите за него замуж, - посоветовал я, - вот и право.
- Этот вариант находится в стадии проработки, - слегка порозовев, ответила Лизавета.
- Только трудно вам будет справиться с Ниночкой, - заметил я.
- Ниночка - это пройденный этап, - беспечно сказала Лизавета. - Ниночка себя изжила.
Едва она успела произнести эти слова, в коридоре послышались шаги, и на пороге возник Огибахин. Лицо его светилось совершенно младенческим счастьем.
- Виталий Витальевич, - сказал он, - благодарю вас за внимание, за тепло, за уют. Все наши договоренности отменяются: я уезжаю в Россию. Боже ж ты мой, какое облегчение, какое счастье! Всё позади, всё позади, всё позади.
Я взглянул на Лизавету - у нее было опрокинутое лицо человека, над которым надругались самым мерзким, глумливым и предательским образом.
Что же касается меня, то я полностью разделял чувства Огибахина и тоже испытывал облегчение и почти счастье, как хозяин, который, стоя на пороге, сердечно прощается с опостылевшим гостем.
- Рад слышать, - сказал я, - очень похвальное и разумное решение. Каким транспортом предполагаете отправиться?
- Скорее всего, в коробчонке, - весело ответил Огибахин. - Боюсь сюрпризов на границе. Наберу с собой в дорогу немецкой колбаски, пива две полдюжины - и цурюк нах хаузе.
- Кому доверитесь? Очередному Кирюхе?
- Вот по этому поводу я хотел бы с вами переговорить, - вкрадчиво сказал мой гость. - Если в ближайшее время вы собираетесь посетить белокаменную, то я с удовольствием…
- Виталий Витальевич никуда не едет до конца года, - быстро проговорила Лизавета.
Право, она слишком много на себя брала: я как раз планировал поездку в Москву по делам, и Лизавете это было известно.
Впрочем, компания Огибахина меня не вдохновляла: во-первых, он мне уже и так осточертел, а во-вторых - не в моих привычках возить через границу нелегалов.
- Старым способом, наверно, будет надежнее, - сказал я. - На переправе коней не меняют.
- Что ж, очень жаль, - без особого огорчения ответил Огиба-хин. - Придется ехать на каком-нибудь перегонщике. Навру ему с три короба, и пусть это будет последняя ложь на моей совести.
В том, что эта ложь будет последней, у меня были основания сомневаться, но заводить разговор на эту тему уже не имело смысла.
- Если не секрет, - поинтересовался я, - что повлияло на ваши планы столь кардинально?
- Так зовут же! - ответил Огибахин, расплываясь в счастливой улыбке. - И взглядом, и криком зовут. Жить без меня, как выяснилось, невозможно.
Лизавета хмыкнула и отвернулась к окну.
- А не боитесь, что на границе вас подкараулит Игорек? - спросил я. - Банкиры злопамятны.
- Ниночка сказала, что она позаботится об охране, - не без гордости ответил Огибахин.
- Вот как? Видимо, у меня превратные представления о возможностях скромной кафедральной лаборантки.
- Ниночка больше не лаборантка, - возразил клетчатый. - У нее престижная работа, фантастические заработки и огромные связи.
- Ого! В коммерческих структурах устроилась?
Огибахин тонко улыбнулся.
- Сразу видно газетную хватку. К сожалению, не могу удовлетворить ваше любопытство, да и сам толком не знаю: Ниночка сказала, что это не телефонный разговор. Уверяет, что мне под той крышей место найдется: с работой ей одной не управиться, трансформация объектов у нее не очень идет.
Слово "трансформация" Огибахин произнес, бросив беглый взгляд на Лизавету. Та надменно отвернулась: знать, мол, ничего не знаю о ваших глупостях.
- А каких объектов, позвольте узнать? - спросил я.
- Вы знаете, я не интересовался, - простодушно ответил Анатолий Борисович.
- Как же Ниночка объясняет всё происшедшее? Ведь это из-за нее вы попали в такую передрягу.
- Видите ли, я не там ее искал. Она осталась у себя в комнате. Упала, потеряла сознание… Впрочем, я не нуждаюсь в ее объяснениях, - Огибахин комически развел руками. - Не нуждаюсь - и баста. Всё, что исходит от нее, я воспринимаю как данное Богом. Мне достаточно того, что Ниночка жива и хочет меня видеть. Юная и прекрасная…
Последние слова он произнес со страдальческим всхлипом, и глаза его вновь увлажнились.
- Ох, как нас в петлю тянет, - глядя в сторону, язвительно проговорила Лизавета.
- Простите, что вы сказали? - спросил клетчатый.
- Ничего, - отрезала Лизавета. - Скатертью дорожка. Вы мешаете честным людям работать.
Огибахин постоял, подумал.
- Я вам очень признателен, Виталий Витальевич, - с чувством сказал он после долгого молчания, - очень благодарен, что вы приняли живое участие в моей судьбе и подсказали такой неожиданный ход. Огромное человеческое вам спасибо.
- Огромное человеческое вам пожалуйста. Могли бы и сами додуматься. Кстати: позвонили бы матушке.
- Уже позвонил. Матушка в добром здравии, ждет меня, не дождется.
И Огибахин вновь прослезился.
- Да, еще: рукопись свою не забудьте, - напомнил я.
- Рукопись? - переспросил мой гость. - Ах, рукопись. Но там же всё теперь неправильно. Делайте с ней, что хотите, я ее вам дарю.
Мы сердечно распрощались. Я искренне пожелал Анатолию Борисовичу новых, теперь уже легальных приездов в Германию, он так же искренне заверил меня, что будет постоянно звонить из Москвы.
Проводив своего гостя до дверей, я вернулся в бюро к Лизавете. Сотрудница моя сидела за компьютерным столиком, ожесточенно гоняя по экрану безвинный текст.
- Вот заполошный тип, - сказал я, присаживаясь к телефону. - Ну, что у нас там, набирается хоть на пару полос?
Лизавета не ответила.
- Эй, соблазненная и покинутая, - окликнул ее я, - с вами разговаривает старший товарищ. Или вы со мной тоже в конфликте?
Но Лизавета меня не слышала. Она уронила руки на колени, посидела неподвижно, глядя в пространство. Глаза у нее странно блестели, а может быть, это был просто отсвет экрана.
- И всё равно, - всердцах проговорила она, - если эта стерва смогла, чем я хуже? Я научусь, я тоже научусь, вот увидите.
По правде говоря, не хотелось бы дожить до этого часа. Сидеть мне тогда в коробке из-под скрепок всю мою остатнюю жизнь.
- Послушайте, - сказал я. - Отчего это вы так не желали, чтобы я ехал в Москву с Анатолием Борисовичем?
- Шкурные соображения, - усмехнувшись, ответила Лизавета. - Я дорожу своей работой и не хочу, чтобы газета утратила главного редактора.
- А что со мной могло бы случиться? - осведомился я, несколько устыдившись своих порочащих девушку опасений.
- Да уж ничего, кроме плохого. Как только он пересечет границу, его прикокошат. Думаю, что вместе с Кирюхой: лишний свидетель.
- Кто прикокошит?
- Ниночка, кто же еще. Для этого она его и выманивает. Юная и прекрасная. Монополистка поганая.
Беспощадность ее рассуждений неприятно меня удивила.
- Вы сказали ему "Скатертью дорога", - напомнил я. - Не лучше ли было бы предупредить человека?
- А вы полагаете, его можно было остановить? - осведомилась моя сотрудница.
Мы помолчали. За окнами было темно, редкие машины с шипением и свистом проносились по Университетсштрассе.
- Да, но мы ведь тоже в какой-то степени слишком много знаем, - заметил я. - И рукопись у нас осталась.
- Это правда, - согласилась Лизавета. - Только людоедке Ниночке о нас ничего не известно.
- Вы в этом уверены? - спросил я.
У Лизаветы на всё есть ответы. Она открыла было рот, но в этот миг затрезвонил телефон. Звонок был явно международный, и я поднял трубку.
- Простите за беспокойство, - проворковало грудное меццо, - Анатолий Борисович еще у вас? Ах, ушел? Благодарю вас, всего вам самого-самого доброго.
И в трубке запищали сигналы отбоя.
- Монополистка? - шепотом спросила Лизавета.
- Она, - ответил я. - Проверка слуха.
- Ну, всё, - радостно сказала Лизавета. - Теперь нам хана.
- Отнюдь, - возразил я. - У нас осталась рукопись Огибахина. Вот напечатаем ее - и поглядим, кто кого. Если, конечно, успеем.