- Г-хым… Восхищен! Научное, изживая себя, становится невежественным. Что отрицалось как невежественное, становится научным. Вы были облечены САМИМ, Курнопа-Курнопай. Подтверждаю непререкаемую свободу действий. Минутку. Конечная инстанция дает о себе знать. Возьмет и не даст согласия. Попробую склонить.
Надежда то мерцала в глазах Ковылко, то исчезала за скорбной дымкой. Желание утешить его за ожидание, прежнее и нынешнее, заметалось в сердце Курнопая, едва главсерж приостановил их разговор. Курнопай терпел и пробовал настроить себя на горестный исход. Он не забыл, хотя антисониновая замуть катилась по каналам памяти, о мыслях, по которым выходило, что САМ бывает равнодушным, отстраненным, а в чем-то и безумным.
- Генерал-капитан, - раскатом грома пролетело в шлемофоне, - счастливчики мы с тобой. Наш план получил одобрение САМОГО. Сумей осуществить. Я положился на тебя. В последующем, будь любезен, положиться на Учителя.
- Клянусь полагаться на Учителя, господин главсерж!
49
Радуясь, Ковылко с Курнопаем начали так подпрыгивать и обниматься, как футболисты, только что забившие гол. Уверенность в том, что еще никто в цирке не знает о случившемся, увеличивала их торжество. Каким восторгом охватит души рабочих, когда они, отец и сын, объявят о победе забастовки! Будут скакать на кроватях, как на батутах. Ой, кабы кто-нибудь не свалился вниз, на базальтовые конусы. В день-то раскрепощения, в день возвращения надежд - и смерть. Что страшней, полопаются тросы, рухнет купол.
Почти готовые к гибели всего цирка, они перестали прыгать, соткнулись лбами, заплакали. Однако мгновение спустя они очутились среди ликования и выкриков: "Победа!", "Проклятье рабству!", "К женам и детям!", "Долой черные туманы!", "Концу света не наступить!", "Воля!"
Курнопай взял на изготовку мегафон, чтобы предотвратить общую смерть. И замер, зачарованный. Пространство меж куполом и кроватями было заполнено людьми, точно поднебесье птицами. Они парили, разбросив руки, управляя лапами и пальцами ног, будто хвостовым оперением. Какой-то старик, подбородок колом, ухо раструбом, голенький, в ботинках носорожьей кожи, почему-то зашнурованных, катался по воздуху бревном, как по траве. Три русых парня отбивали чечетку на гладильной доске; один из них воспроизводил кастаньетами дробь каблуков. Для танца, требующего лаковых туфель, брюк со "стрелками", накрахмаленных манишек, темных жилетов и фраков, босые лапы и клетчатые трусы до нелепости не подходили, и все-таки наблюдать за ними было приятно. Клиенты бионических девиц плыли на спинах под куполом, дрыгались, натягивая на себя одежду. Недоумевающие девицы просили их вернуться. Плановое время не использовали, газировкой не угостили. Девицы стояли на подоконнике, но последовать за клиентами не решались. Кореянка попрядала пальчиками в воздухе, пробуя его на ощупь, но уплотнения в нем не ощутила. Она встревожилась от предположения: если трудягам вернут жен, то наступит безработица. Галдели. Ее столкнули с подоконника в зал. Ничего подобного. Жены не владеют приемами "Кама-Сутры".
Жестом пренебрежения Ковылко хлопнул сына по затылку.
- Слишком много чести… Ты на братьев по классу гляди. Запоминай, какое счастье приносит милосердие. Школили-муштровали в училище, ан не выщелочили из сердца кровной среды.
Неохотно Курнопай отвлекся от наблюдения за девицами.
Ковылко подосадовал на себя: "Дряхлый дед я, что ли? Парнем-то я в джунглях, где, кроме моего отца, и человеками не пахло, и то все девок искал. Эх, возраст…"
- Ты извини, отец. В училище заедало однообразие. У нас этого не было. Чудо в этом есть. Прямо живые существа!
- Первая примерка, сынок. Настоящие куда милей. Корень смысла какой? Пол своего требует. Но работа-то без сна выцеживала из нас силы до основания. Ну, иногда что-то там затерпыхается… Их и понаделали на каждый завод, в исследовательские институты, клеркам банков и торговых фирм… Расход на девицу махонький - в сутки порция мороженого и стакан газировки. "Экономика на службе рабства" - вот как мы про это смекаем. Так что не приходи в раж. Это дело, с какой стороны ни глянь, издевательство. Знаю, у тебя-то по молодости терпежу вприбав к беззаботности хоть отбавляй.
- Чистый мой Ковылко, ты прав. Неосведомленность оборачивается кощунством. Ты сказал: школили-муштровали меня, но любви к родной среде не истребили. Да не знал я нашу среду. Моей средой были мальчишки, бабушка Лемуриха, вы с мамой и телестудия. Если что доброе во мне и отложилось, оно из ваших с мамой печалей, когда вы приходили из бара, и ты настырничал в разговоре с бабушкой да с барменом.
- Во-во!
- Не в среде суть. В отложениях чувств. Ты правильно сказал о сострадании. Чувства главней. С изменением среды чувства не отпали.
- Ага. Э, не упустить бы! Ты молодчина, сынок. У тебя нету наслаждения от власти. Ты нас от смерти отвел. Удовольствие! Да еще какое! Круг этого редко у кого не летала бы душа. Твоя - нет. Горжусь тобой. Они вон бесятся навроде медвежат. Думают, само собой далось. Кабы не ты…
- Полноте, отец.
- Ты рот мне не затворяй. Не подчиненный тебе. Я должен известить товарищей.
- Ни в коем случае.
Ковылко не послушался Курнопая. По-ораторски громогласно он объявил, что ни одно из условий смолоцианщиков правительство не отклонило, благодаря его родному сыну генерал-капитану спецвойск.
Гудроново-темными губами отец похватал воздух, как раньше хватал снег с веток бразильских сосен в горах, запалясь от ходьбы, но ему не хватило дыхания, и он провопил, давая петуха:
- Сы-ла-ааа-ва дырр-ругу народа питоммм-ц-ху САМОГО нашему К’хур… Курнопаю!
В училищные годы курсанты славили Курнопая на каждом утреннем рапорте. Муторно ему было от храпа танков, прущих бездорожьем. Но куда муторней бывало ему от рявканья: "Да здравствует головорез номер один!" - где "эр" скрежетало, дробилось, растиралось в прах.
Теперь он испытывал другое: стыд и щемящую неприязнь. Столько лет прожито отцом в отторгнутости от вольной волюшки, а он вдруг орет славу тому, кто чудом удержал себя и полк от расправы. Всегда была в отце мера достоинства. Тут он сам, Курнопай, виноват. Сказал бы, ведь безграничны полномочия, что они, подобно труженикам всей державы, совершили рабочий подвиг. Собственно, и сейчас не поздно.
И Курнопай сказал. Только видимость славы в том, что он сумел убедить главсержа прийти к соглашению с забастовщиками. На самом деле его поступок, как и оказанная ему Болт Бух Греем поддержка, обговоренная с великим САМИМ, есть всего лишь легкое искупление за самопожертвование смолоцианщиков.
Сказал и поклонился рабочим от имени державы, да прибавил еще, чтоб они глубоко осознали себя, что произнесенную им правду подтверждает воздух: когда б не были они праведниками, он бы не держал их, как земля.
И смолоцианщики, до сих пор не отдававшие себе отчета в том, почему держатся в воздухе удобней, чем астронавты в космосе, прониклись собственной святостью и попросили Курнопая отпустить их домой хотя бы на денек. Он понял, что понимание дается людям в тяжелых муках (как маялся недавно сам, чтобы додуматься до простых выводов) и дал им отпуск на месяц.
50
Завод Каски, как и завод отца, вынесли далеко за пристоличные городки. Приказав полку возвратиться на место постоянного расположения и прихватив Ковылко, Курнопай отправился за матерью на вертолете главного администратора смолоцианщиков. Главадма, арестованного забастовщиками вместе с членами правления, заперли в зале свиданий. Поскольку главадм и не принял требований рабочих, и отклонил просьбу их делегации связаться по телефону с министр-сержантом, руководящим промышленностью ("Лажа. Ничего не достигнуть. Необратимость. Вас отстреляют, как леопардов, отведавших человечины"), Ковылко хотелось усовестить его примером сына. Но Курнопай отложил встречу с ним, чтобы повидать мать с братьями и отвезти их домой. Для присмотра за главадмом и членами правления он оставил втоиповцев, тоже арестованных забастовщиками.
Каска опечалила сына. Еще не ответив на его приветствие и не прекращая работы, она сказала, чтобы Чернозуб не смел показываться ей на глаза. Отец склонил голову к плечу - грусть, недоумение, покладистость. Педали под ее ногами ходили плавно. Тело маячило над поручнями. Валкость и устремленность велосипедистки. Манипулятор опрокидывал на конвейер каски. Они уплывали, качаясь, как спасательные посудины летчиков, потерпевших аварию над океаном.
Курнопай отыскал в себе мальчишескую повадку: прищемил мочку уха пальцами, с беззаботным удивлением расширил глаза.
- Что стряслось, ма?
- Не подлаживайся.
Огрызнулась не на кого-нибудь, кто долго отсутствовал, а на сына, это было оскорблением для Курнопая.
- Не виделись ведь с незапамятных времен.
- Чернозубу лучше убраться подальше от греха.
Той поры, когда Каска бывала строптивой, Курнопай не мог помнить. Она выходила замуж за Ковылко с унизительным сопротивлением, дескать ты получишь все, что нужно, но сперва нагуляйся, потом завязывай голову. С помощью Лемурихи он уговорил Каску к замужеству. Обманом он зачал ей ребенка. Как она ругала его за простую оговорку, как нападала за маломальскую оплошность в приготовлении еды: сама на кухню не заходила - тошнило от запахов, от вида кастрюль и газовой плитки, как била по спине сумочкой на улицах, в подземке, в кинотеатре, если ей перечил… Рождение Курнопая (чуть не умерла, думала наказание от САМОГО) словно бы подменило ее. Благодарила Ковылко за обман, была с ним ласкова, нежила сына, хозяйничала по дому с желанием, даже Ганс Магмейстер, дававший тогда иллюзионистские сеансы в баре, не внушил бы ей такого рвения.
Ведо́мый сыновней тоской, не укрощенной и уколом "Большого барьерного рифа", Курнопай не допускал, что не уймет Каскиной ненависти к отцу. Столь полярной перемены не допускало в женщине домовитого типа душеведение Ганса Магмейстера. В подобных случаях он предлагал воздействовать не укоротом, а вкрадчивой, для блезиру покорной настоятельностью.
- Пусть останется на чуть-чуть, ма.
- Остаться на чуть-чуть… - Она умеряла себя. Сын явно пресек ее нравность, не желавшую скатываться к неприличию. - Ты знаешь, кто с кем оставался на чуть-чуть до введения сексрелигии?
- Откуда мне знать?
- Взрослый стал.
- В чем взрослый, в чем и младенец.
- Я про Чернозуба. Думаешь, мне не известно, какую он пилюлю преподнес державе. Подрыватель сержантского строя хуже предателя. Полез в политики, в вожди. Не с его выставкой. Никто за ним не потянется. Из-за зубов одних отвернутся.
- Не отвернулись.
- Тебе откуда известно?
- Я только что был на смолоцианистом.
- На поруки выпросил смутьяна?
- Не потребовалось.
- Зря взял на поруки. Воспользовался отношением Болт Бух Грея. Чернозуб подвел себя под термонаган. При Главправе от него и пепла бы не осталось. За пять лет почти все перевоспитались. Чернозуб как па́стился на Главправа, так па́стится на главсержа. Все условия: трудись ради Самии.
- Спешишь, ма?
- Четыреста касок надо додавить.
- Ну их. Из-за твоего пророчества: "Каски были, каски останутся", - Самия только и способна быть страной отчаяния.
- Ты стакнулся с ним? Изменил САМОМУ, главсержу, присяге?
- Стакнулся.
- Бунтовщики, изменники, прочь!
- Стакнулся со всеми: с папой, с Болт Бух Греем, с великим САМИМ.
- Тебе отец дороже…
- Мужская солидарность, ма. По этой же самой причине мы возьмем тебя на содержание. Детям будешь отдавать душу.
- Ими без меня занимаются.
- И плохо. У меня души бы не было без папы, без тебя, без бабушки Лемурихи.
- Что там душа? Труд - моя родина, мораль, судьба. Без детей можно обойтись. Ты был - и достаточно. Уматывайте. Еще четыреста касок.
- Будь прокляты они, ма.
- Не проклинай. На валюту идут. Самим пригодятся.
- Хочу повидать братьев, ма.
- Курнопа, ты отступник. Ладно, ты наведайся к братьям. Чернозуба к ним не подпускай.
Ковылко переминался с пятки на пятку. Сожаление в его глазах сменила оскорбленность.
- Зачем не подпускать?
- Теперь раскрылось! - закричала Каска. - Ненависть заставила Чернозуба поднять бунт. Свел счеты с главсержем. Все равно САМ не позволит затронуть моего Болт Бух Грея. Люблю.
Мчалась Каска в гору бешеней самых выносливых гонщиков. И стремилось в будущее ее клиновидное от немыслимой истомы лицо.
Брели между штампами поникло. Никуда бы лучше не идти: рухнуть и умереть. Скорбно качал смоляной головой Ковылко. Плакал головорез номер один к удивлению штамповщиц, они считали его бессердечным.
51
К детскому дворцу шли стеклянной галереей. Арками изгибались от стены к стене лиловые глицинии. За исключением дней, когда находились в джунглях на термитных стрельбах, Курнопай не видел не то что цветов - травки. Теоретики воинского воспитания рекомендовали истреблять на территориях училищ любую растительность, вплоть до мхов. Считалось, что она, пробуждая в курсантах лирические эмоции, вместо цементирования характера разжижает его.
Хотя больше полумесяца провел на побережье, тоска о природе саднила в сердце. Грозди, родниковый аромат глициний сбили потерянность Курнопая. Он бросился к цветопаду. Сунуть в цветопад лицо, надышаться до забвения. Перед этим мигом он вдруг подумал: "К чему надежды, если распад материнства?"
Собственное несовершенство человека, точно крик в каньоне, почти всегда пробуждает эхо. Несовершенство отзывается в нем завистью, обидой на себя, ущемленностью, унижением, поиском ложного оправдания, местью.
Ковылко был полон гордости за сына, достигшего бескровным путем принятия требований смолоцианщиков, захотелось и ему внушить Курнопаю, что отец у него тоже не лыком шит.
В начале антисонинового периода, когда завод перенесли на загородную площадку и понастроили вокруг новые цеха для видоизменения производственных результатов, нагрянул к ним держправ Болт Бух Грей.
Пока завод готовили к пуску, Чернозуб обучался в профессиональном центре на машиниста двересъемной машины. Его определили на коксовую батарею. Через неделю он, снявший узкую и высокую печную дверь и установивший вертикальную в дырочках ванну, через которую коксовыталкиватель выдавливает свежеиспеченный пирог, увидел четверку военных в больших чинах. Смогов не было, еще дозволялось включать пылесосы, газоулавливатели, разгонную вентиляцию. День народился солнечный, и все державные начальники шли ослепительно парадные.
По знаменитым рогам, лоснившимся с задором, он узнал Болт Бух Грея. Случалось, что верхние коксины пирога, ало-красные, окутанные пухово-голубым огнем, переваливались через край ванны и, сухо звеня, падали на рельсы, чугун шпал, железобетон фундамента. Чтобы не обожгло кого-нибудь из сержантов, Чернозуб метнулся им навстречу:
- Назад! Сгорите!
Они спокойно встали, кроме помощника держправа и телохранителя. Эти поваживали головами, как королевские кобры перед наскоком на врага.
Болт Бух Грей козырнул. Чернозуб снял шляпу, катанную из шерсти ламы, и поклонился. Вспоминая о поклоне, он страдал после от стыда, жмурясь покаянно и мыча так протяжно, будто звук мучительности исходил из самой глубины чрева.
- Вы достославный Чернозуб, чей сын головорез номер один Курнопай? - осведомился Болт Бух Грей.
Не вежливость ощутил за вопросом Чернозуб - расположение. Не показывая виду, что растрогался от интереса правителя, который возлюбил Курнопу, он утвердительно приспустил веки.
- Мечтал о знакомстве, гражданин Чернозуб. Наслышан о ваших достоинствах.
- Какие там достоинства?
- Не будем дебатировать. О ваших доблестях в труде, да умилит вас информация, я довел до великого САМОГО.
- Ха… Но, ну, не.
- Человеку моего положения необходимо верить.
- Я? Вам? Не.
- Курьез.
- Себе не всегда верю.
- Парадокс мною осмыслен. Весьма локален охват дел, зыбко самосознание личности. Ответственность гражданина сводится к ответственности за собственное "я". Мои дела - вся страна, моя ответственность за "я" самийского народа.
- Так-то оно так…
- Наслышан о вашей самовитости. Генерал-капитан Курнопай тоже строптив. Ваш ориентир - индивидуальное воззрение, то бишь субъективное. Учет всеобщих забот основан на объективности воззрений. Почему я глава народа Самии, державы, армии, религии, партии фермеров? Я сообразую персональное "я" с жизнью отечества и каждого индивидуума.
- Коли б так…
- Вы сомневаетесь, гражданин Чернозуб?
- Вы признали меня самовитым. Отсюдова мне-то без сумления ни в коем разе…
- Строптивцу, дабы он проникся мерилом объективности, присущей верховному вождю, необходимо пересадить "я".
- И мое "я" всех берет в учет.