Теперь же ни ас Интон, ни Ася не волновали супругов, на чью долю выпало тяжкое испытание - быть родителями столь редкостного ребенка. Они перестали принимать гостей, отвечать на телефонные звонки, замкнулись, отгородились от общества и всякого поползновения дотошных газетчиков разнюхать подробности их семейного несчастья. В доме поселились печаль и тишина, нарушаемая лишь детским захлебывающимся плачем. Работу над диссертацией Артур Баат забросил. Теперь его интересовала не Пятая Галактика, а собственная дочь, он занялся изучением влияния планет на ее организм и четко уловил зависимость ее облика от того, какое созвездие работает в данный час. Так от девятнадцати до двадцати одного часа, когда особенно сильно шла энергия от созвездия Тельца, он включал некогда подаренный ему изобретателем Сильвобруком магнитоид, и кроватка дочери попадала в зеленую магнитную сферу, которую пронизывали спирали желтого цвета. Зеленую сферу сменяла фиолетовая, затем белая. После такой промывки энергией Баат надевал на темечко ребенка шлем с рожком антенны и через незаросший еще родничок девочки соединял ее с добрыми силами космоса.
Марта недоверчиво следила за манипуляциями мужа, но не смела возражать, поскольку Гастрик стала уравновешенней, Астрик же удлинила свое присутствие минут на двадцать в каждое превращение. Но к пяти месяцам родничок плотно закрылся и ни сферы магнитоида, ни антенна ничего уже более не изменяли во внешности и поведении девочки. Но Баат не сдался. Его заинтересовала психика ребенка. Он зарылся в груды книг и справочников по психиатрии и психологии и выяснил, что наукой давно зафиксированы шизоидные феномены присутствия в одном человеке двух и более личностей, которые порой и не знали о существовании друг друга. Теперь и он уже не сомневался в том, что в девочке странным образом уживается два человека, две души. Однако со временем выяснилось, что Астрик и Гастрик были знакомы. Когда девочке исполнилось одиннадцать месяцев, она уже вовсю болтала, интересуясь не только названием города, но и многими другими вещами. Однажды она ошарашила Марту таким вопросом:
- Почему ты целуешь Астрик чаще, чем меня?
- Откуда ты взяла? - растерялась Марта.
- А я чувствую, - сказала она, не умея объяснить происходящее с ней.
Родителям еще более стало не по себе, когда Гастрик заявила, что желает гулять во дворе и на улице, как и Астрик.
- Почему только ее берете с собой в город, а меня нет? - спросила она с обидой. - Я тоже хочу видеть людей, машины, дома. Это же так интересно!
- Да, но раз ты говоришь об этом, значит, все это видишь? - опешил Баат.
- Вижу. Но не очень хорошо, а будто из темного чулана.
Это было открытием для супругов. А малышка продолжала:
- Я знаю - я некрасивая. Зато Астрик куколка. Но мне тоже хочется выходить на прогулки.
- Мы думали, что вы - одно и то же, - пробормотал Баат, мысленно хватаясь за голову от такого поворота событий. Что там говорить, они стеснялись своего маленького уродца и показывались с дочкой лишь в часы ее превращения в очаровательную малышку, которой прохожие любовались.
После такого заявления Марта и Артур, превозмогая неловкость, боль и ужас, решили вывезти на люди и Гастрик. Ходила она еще плохо, поэтому Марта усадила маленькую страшилу в коляску и хотела было опустить защитное стекло, чтобы девочка не очень бросалась в глаза, но малышка расхныкалась, кривя в гримаске свой рот лягушонка: "Не хочу!"
В тот день было пасмурно, зябко. Пропитанный смогом, город плавал в грязи, размазанной колесами автомобилей. Лучше было бы в эту слякоть сидеть дома, но супруги, не сговариваясь, решили именно в такую погоду выйти с Гастрик. Каждый подспудно надеялся, что это отобьет у девочки охоту вылезать из дому, да и прохожие в эту сырость торопятся домой, не обращая ни на кого и ни на что внимания. Но все вышло не так, как им хотелось. Гастрик пришла в восторг от смены обстановки, то и дело высовываясь из коляски, угрожая шмякнуться об асфальт. Она корчила рожицы, издавала громкие мычащие звуки, и прохожие оглядывались на нее, столбенея от ужаса при виде такого безобразного дитя.
С суровыми лицами шагали молодые родители рядом с коляской, и реакция горожан все более приводила их в ярость.
- Асинтон, Асинтои, - лепетала Гастрик, вертя головой с выпученными глазами. - Что такое Асинтон?
"А и впрямь, что это такое?" - горько думал Артур Баат, толкая перед собой коляску с дочерью и стараясь не смотреть в лица встречным.
Заморосил дождь. Марта наконец запихнула Гастрик поглубже на сиденье и опустила дымчатое стекло. Но едва она проделала это, как на другой стороне улицы увидела давнего друга семьи, изобретателя Сильвобрука. Долговязый, в заляпанном машинами плаще, он перебежал дорогу и, сграбастав Марту и Баата в объятия, сообщил, что они совершили перед ним преступление по статье семьдесят пятой: не позвали на день рождения своей очаровательной дочурки, которую он и видел-то всего раз, в шестимесячном возрасте. Он нагнулся к коляске, поднял стекло и замер. Щеки его пошли красными пятнами. Однако нашел в себе силы перебороть минутный шок и хрипловато загулькал, засюсюкал над малышкой. Затем поднял глаза на Марту и Артура:
- Кто это? Что с ней?
- Наша дочь, - бесстрастно сказала Марта.
- Дочь, дочь, - пропищала Гастрик, барабаня по вновь опущенному Маржой стеклу.
- Ничего не понимаю, - пробормотал Сильвобрук и, утопив тощую шею в поднятом воротнике плаща, неловко улыбаясь, раскланялся с супругами и исчез в потоке автомобилей, застывших перед красным светофором.
- Как объяснить людям все это? - глухо сказала Марта, помогая Артуру спустить коляску с тротуарного бордюра. - Доктор Вальк вчера поинтересовался, многие ли досаждают нам своим любопытством. Я не сказала ему, что о Гастрик пока никто не знает. Ну а теперь…
- Почему бы не сделать вид, что у нас двойня? - как бы спросил самого себя Баат. - По сути так оно и есть - я все более убеждаюсь, что это не один человек.
Весть о том, что год назад у Баатов, оказывается, родились двойняшки, но одна из дочерей ужасно уродлива, поэтому родители прячут ее, быстро разнеслась по городу. В "Вечернем Асинтоне" вскоре появилась крикливая статейка под заголовком "Сколько детей у Баатов?". Заканчивалась она вопросом: "Интересно, какой половине дома принадлежит каждая из этих девочек? Ведь через него проходит пограничная полоса, разделяющая город на две зоны".
Артур Баат скрипел зубами, читая эту гнусность. Теперь супруги окончательно замкнулись от общества. Они купили за городом небольшой коттедж с приусадебным участком, перебрались туда и стали вести почти отшельнический образ жизни. Марта занялась вязанием на ручной машине, что приносило в семью некоторый доход. А Баат оставил работу в обсерватории и подзарабатывал уроками в частном колледже, продолжая изучать собственную дочь. В этом помогал ему подаренный Сильвобруком прибор, который тот недавно изобрел. Компактный, размером тридцать на пятнадцать, этот прибор под названием "Око" обладал свойством идентификации пользователя с любой личностью. То есть, подключившись к кому-либо, можно было слиться с чужой сутью настолько, что как бы стать другим, заглянув в самые потаенные уголки чьей-то жизни. Прибор заманчивый и опасный. Сильвобрук держал в секрете свое изобретение, ибо сразу сообразил, что оно может быть использовано в других целях. Работая же над прибором, он был одержим обыкновенным любопытством: каково в другой шкуре? Испокон веков это интересовало художников, литераторов, актеров. Но только единицы с очень развитым воображением могли совершать путешествие в чужие души. Сильвобрук мечтал о времени, когда это будет доступно каждому и, постепенно преграды между людьми исчезнут, исполнится давняя мечта - быть прозрачными друг для друга, чистыми, без паутинных чердаков, захламленных разной дрянью. И люди, знакомясь, станут обхмениваться не рукопожатием, а протянут один другому тоненький провод этого "Ока", и сразу будет ясно, кто есть кто.
Отдавая прибор в руки Баата, Сильвобрук преследовал гуманную цель. Ему хотелось, чтобы Артур Баат не только знал каждую мелочь, творящуюся в душе несчастной Гастрик, но и мог развлекать девочку картинами из собственной жизни: "Око" проецировало в мозг другого человека все, о чем вспомнит индуктор.
Размышляя о крутой перемене в жизни его и Марты, Баат часто вспоминал приснившийся накануне рождения дочери странный сон, под впечатлением которого он ходил несколько дней. Снилось ему, будто открывает он утром глаза и видит, что одна из стен комнаты разрушена и в проеме сверкает близко подступившее к дому море. "Это сон", - сказал он себе во сне и зажмурился. Но через мгновенье вновь открыл глаза и увидел этот же леденящий душу пейзаж: берег моря с красным, выжженным каким-то катаклизмом песком, он лежит в полуразрушенном доме, и вокруг ни души. Встал, вышел через проем в стене наружу. Красная зыбь колышется под ногами, и страшно сделать шаг. Неведомая реальность плотно обступила со всех сторон, угрожая своей безлюдной необыкновенностью. Море непохоже на земное: над поверхностью крутых изгибов черных волн то там, то тут поднимались блестящие ядовито-изумрудные деревья с живыми, червиво шевелящимися ветками и змеиными стволами. Проснулся с бьющимся сердцем, и отчего-то было так тяжело, так пасмурно на душе, что хотелось, как в детстве, уткнуться носом в грудь матери и поплакать.
И вот теперь по утрам, выходя для разминки в сад, сквозь деревья которого проглядывала полоска залива и темный конус вулкана Керогаз, Баат вспоминал тот сон, опасливо поглядывая в сторону берега. "Как ни учат нас книги и телепередачи тому, что однажды все может круто измениться, - размышлял он, - все равно мы плохо подготовлены к какой-либо перемене нашего устоявшегося быта. Думалось ли, что стану отцом такого невероятного ребенка?"
Девочка удивляла постоянно. Если Астрик была очень подвижной, веселой, на каждом шагу радуя и забавляя приятелей своими детскими шалостями, то Гастрик приводила в унынье неповоротливой медлительностью и какой-то старчески сосредоточенной хмуростью. Правда, к пяти годам она избавилась от ужасных судорог, болезненно скручивающих ее тело. Но лицо по-прежнему ужасало всех, кто видел его впервые. Близился школьный возраст, и родители все чаще думали о том, что скоро уже нельзя будет держать девочку в изоляции от детей. То, что она общается лишь с Тингом, сыном соседского фермера, уже наложило на нее отпечаток - росла она девочкой диковатой, пугливой.
Тинг дружил и с Астрик и с Гастрик, хотя с последней часто ссорился, потому что она была по-мальчишечьи агрессивна, упряма и подстраивала ему мелкие пакости, отчего он нещадно лупил ее.
Как-то раз, когда родителей не было дома, Гастрик предложила Тингу съездить в город.
- Я была там совсем маленькой, - сказала она. - Интересно, все так же бегают по улицам автомобили и мигают разноцветные огоньки на столбах?
Тинг удивился такому признанию, и хотя ему ле разрешали далеко отходить от дома, он решил нарушить запрет. Уж очень хотелось показать этой взбалмошной девчонке зоопарк, где на днях он видел огромного льва-мутанта с рогом на лбу.
Взявшись за руки, дети нырнули в подземку, грохочущую поездами, похожими на слепых кротов, шумно пгрызающихся в толщу почвы. Они сели в одну из электричек и вскоре вышли в центре города.
- Отчего на меня все пялятся? - недовольно спросила Гастрик.
Тинг сжал ее ладошку:
- Не обращай внимания! - и нырнул в толпу. Ему было жаль девчонку, которая не понимала, что привлекает внимание своей страшной некрасивостью. Он-то научился не замечать этого, зная, что через полтора часа девочка, словно в сказке, превратится в принцессу. Гастрик еле поспевала за ним, растерянно удивляясь многолюдью, шумной пестроте красок, разнообразию магазинных витрин и тому, что автомобили почему-то так и норовят подтолкнуть друг друга металлическими боками, отчего воздух вспарывается скрежетом тормозов и визгом клаксонов.
- Брикет тебе на голову! - вдруг прозвучало где-то вверху.
Гастрик дернула Тинга за руку и резко остановилась. На фонарном столбе сидел человек. Щуплый, похожий на десятилетнего мальчишку, он растягивал в улыбке бледные губы, а голова без единого волоска зеркальцем отражала солнечные лучи прямо в глаза Гастрик.
- Кто ты? - изумленно спросила она.
- Не знаешь? - удивился он, рассматривая ее лягушечью мордашку и будто любуясь ею. - Черепок я, мастер по холодильникам.
- Пошли, это мутант, - потянул ее прочь от столба Тинг. От друзей он наслышался пугающих рассказов о мутантах, о том, как они подманивают детей, а потом расправляются с ними.
- Не уводи ее, - попросил Черепок Тинга. - Разве не видишь, она ведь чаша. Рано или поздно, ей придется сойтись с нами, иначе придется туговато.
- А вот и нет! - возразил Тинг. - Знаешь, какая она красивая на самом деле! Нечего ей с вами делать! Пошли! - потянул он девочку, но она упиралась. Черепок показался ей очень забавным и даже понравился своим доброжелательным взглядом, какого она не видела ни у кого из прохожих. Но что-то подмывало сказать ему привычную гадость, и, скорчив рожицу, она крикнула:
- Не свались, а то раскокаешь свою черепушку!
Но Черепок не обратил внимания на ее дерзость.
- Смотрите! - встрепенулся он. - Вон тот, в красном чепчике и белых кроссовках - это холодильник! Я все утро считаю их. Это уже тридцать пятый за час.
От снующей туда-сюда толпы рябило в глазах, и Гастрик никого не увидела. Черепок подсказал:
- Обращай внимание на взгляды. У холодильников они замораживающие, по спине от них холодные мурашки. Когда готовится очередное сражение аселюбов с асинтонами, знают, что холодильники бросили свои бомбы-морозилки в тот или другой лагерь. Для них нет большего удовольствия, чем наблюдать, как противники сшибаются лбами. Если количество холодильников достигает тридцати пяти в час, я предупреждаю прохожих песенкой.
Он достал из-за пояса небольшой мегафон, и на всю улицу, будто из репродуктора, зазвучал тонкий мальчишеский голос:
Слишком ублажая нёбо,
Быстро забываешь небо.
В грудь скребется страшный робот,
Ты ему не открывай!
Пусть живет в своем железе,
В души наши пусть не лезет,
Сколько нынче души весят?
Нёбу небо не продай!
- Впрочем, вы еще маленькие для таких тонкостей, - сказал Черепок, прицепляя мегафон к поясу и хитровато поглядывая на детей. - Кого почитают ваши родители?
Гастрик пожала плечами, а Тинг хмуровато сообщил:
- Мама верит в аса Интона, а папа в Асю. Из-за этого у них бесконечные споры. Они даже ревнуют друг друга. Когда папа где-нибудь задерживается, мама кричит ему: "Можешь убираться к своей продавщице!" Как будто Ася живет за углом. А папа, в свою очередь, обижается на маму: "Да, конечно, если бы я получал такую большую зарплату, как твой ас Интон, ты бы лучше относилась ко мне". Смешно, не правда ли? А мне теперь и самому интересно, кто из них прав, чьи мы потомки?
- Когда-нибудь узнаешь, - загадочно произнес Черепок, продолжая шнырять глазами по толпе, выискивая тех, у кого замораживающий взгляд. - Когда-нибудь все узнаешь.
Тем временем Гастрик заметила, что стоят они напротив двухэтажного здания с белой табличкой, на которой крупными синими буквами выведено: "Музей Аси".
Подразнив Черепка языком, высунутым из лягушечьей щели рта, Гастрик потащила Тинга в музей.
В большом просторном зале стоял мебельный гарнитур красного дерева, среди которого Ася, по преданию, провела свои молодые двадцать три года. Здесь же, в шкафах со стеклянными дверцами, хранились Асины вещи, предметы ее быта и туалета, в частности, знаменитые розовые туфли-мыльницы, тушь для ресниц и сатиновое красное платье с черным драконом на груди.
Точных сведений о том, каким образом Ася спасла город, не сохранилось, поэтому бытовало несколько версий, которые нашли отражение в музейной живописи. Большой портрет маслом запечатлел Асю в вишневом саду: пышная блондинка с кокетливыми сережками-вишенками в ушах тянулась яркими губами к усыпанной плодами ветке, а в это время… на аллею сада выползала страшная рать гигантских муравьев-мутантов величиной с морских свинок.
Скромная литография почему-то изображала Асю худощавой брюнеткой с измученными бессонницей глазами. Она сидела в кресле перед телевизором, довязывая спицами шерстяной купальник, а в это время… в узкую полоску дверной щели просовывало огромную усатую голову мерзкое насекомое. На остальных картинах Асю живописали в более героическом виде: то в респираторе, с победно поднятым над головой баллончиком дихлофоса, то за прилавком магазина - в боевой стойке, с рапирой, на конце которой крепилось распыляющее яд устройство.
Но самым впечатляющим было огромное, на всю стену, полотно, на котором Ася в рыжем парике и красном платье с черным драконом на груди яростно давила колесами своей малолитражки хрустящую, колышущуюся массу, до бордюров заполнившую одну из центральных улиц города, а в это время… один из муравьев, проникнув в Асин автомобиль, нахально полз по ветровому стеклу.
Рядом с музеем Аси располагался магазин "Краски-лаки". Дети решили заодно и сюда заглянуть. Группа туристов, сопровождаемая бойкими гидами, то и дело сновала между музеем и магазином. Гастрик и Тинг затесались в одну из групп и вскоре очутились в душном помещении, заставленном банками-склянками.
- Перед нами место незабвенной Аси, - сообщил юркий гид с лихими усами. - Обратите внимание на стеллажи слева. Этими красками жители города обновляли полы, после того, как Ася спасла город от нашествия насекомых. А этим лаком лакировались дефекты, изъяны, трещины, и все бы в городе сверкало и блестело, если бы поклонники аса Интона по-хулигански, где попало, не переписывали его любовные самолетные стихи. Они появлялись на фасадах зданий, на стенах присутственных мест, их вырезали ножами на школьных партах и стульях кинотеатров. Но краски-лаки этого магазина помогли вернуть городу благопристойный вид, и жители были так довольны, что даже перестали замечать угрозу бунтующего рядом с городом вулкана Керогаз.
Теперь уже Гастрик не сомневалась в том, что Ася не выдумка, что это реальная продавщица. Однако ее уверенность вызвала насмешку Тинга. Он даже забыл о зоопарке и повел девочку в другую часть города, где на стенах домов красовались стихи, списанные с инверсионного следа в небе. Но их читала уже Астрик, и хотя мальчик обрадовался ее появлению, было досадно, что не успел доказать Гастрик существование аса Интона, которого представлял себе высоким молодым человеком с веселыми глазами. В этих стихах с чем только не сравнивал ас Интон свою любимую: и с фиалкой, и с божьей коровкой, и даже с самолетным шасси. Строку с последним сравнением зафиксировали специальным составом, и она белой аркой окаймляла воздушный комбинат "Брикет", производящий концентрированные продукты: "Ах ты шасси мое, мое шасси! Как люблю тебя я…" Далее шло что-то неразборчивое, похожее на росчерк автографа.