***
Дорога вела на Киев. Мы прошли две железнодорожных станции в сторону матери городов русских: расстояние около шести километров. Света молчала, и молчание не шло ей. Она была круглолицей светло-русой девушкой, которая, если наденет дирндль и заплетёт две косы, будет отлично смотреться на баварских лугах у подножья Альп. Она должна хохотать над любой глупостью и привносить в компанию уют, а не холод. Увы, она, несмотря на все мои старания, ощущала меня человеком, вечно витающим в мире идей, презирающим беспричинный звонкий смех и разговоры о ерунде. Ощущала меня человеком странным, свысока глядящим на остальных людей и гордящимся своею отчуждённостью, непонятно кому приносящей пользу. Мы с ней мало знали друг друга. Её мнение могло измениться, и то, что я описал, - лишь первичные его наброски.
Ёлки и берёзы громко шелестели в темноте слева и справа. Издалека прилетел и некоторое время сопровождал нас запах болота. Свежесть и простор окружали нас, и потоки журчали по щебёнке на склонах. Тридевятые царства, колобки, царевны-лягушки. Там лес и дол видений полны; там о заре прихлынут волны...
Мне и собирались показывать видения. Ради них побросали города, оставили гнить на улице неизрасходованные ракеты и танки. "Вселенная совершенна, - говорили люди, из числа коих была Света. - Просто, не все могут увидеть её совершенство. Нам надо сделать так, чтобы оно стало явным".
Откуда взять явность совершенства? Только из своей души, из своего уголка.
Уголок Светы олицетворял собой маленький полутораэтажный кирпичный домик, стоящий на железнодорожном переезде. До апокалипсиса в нём мог располагаться пост дорожно-патрульной службы, совмещённый с жилищем персонала, обслуживающего переезд и пути.
Автомобильная дорога угадывалась по белесым столбикам, отмечающим для призрачных водителей границы, выйдя за которые, они рисковали свалиться в кювет. Шлагбаумов и светофоров я не заметил: они, видно, канули в Лету. Лес проглотил их, проглотил асфальт. Столбики уходили в чащу метров на десять, и дальше призрачных водителей ждали сплошные стволы и ветки.
Домик был тёмен, сер. Стены его покрывал густой мох, крыша стучала под дождём. Единственный домик среди Руин. Не будь так дождливо, его бы осветили последние кванты сегодняшнего заката.
Света живёт на старом перекрёстке. Она отпирает дубовую дверь, и из домика пахнет сухостью. Мёдом, кошками, грибами, печкой, досками, смолой. А с улицы пахнет ржавчиной, дождём, лесом, ночью. Света играет на этом контрасте, она пленяет им промокших людей. Света и есть уютная и весёлая, её сердце похоже на большую горячую сдобную плюшку.
- Держи халат, - говорит мне Света, и по мановению её немного колдовской руки зажигается печка. Лучей из топки достаточно, чтобы не спотыкаться на ровном месте и продолжать отдыхать от света мониторов.
- Э-хе-хе, - отвечаю я, стаскивая с себя верхнюю одежду и потирая ушибленные ноги. - Хороший домик. И я теперь знаю, сколько раз можно спотыкнуться на одной железнодорожной стрелке.
- И сколько?
- До черта. А вообще, пять. Это много.
Света улыбается. Надо наговорить ещё глупостей, и всё будет хорошо.
- Знаешь, Света, я так устал, - говорю я вместо этого новую незваную правду. - Я целый день ничего не делал, а устал ну прямо как царь Сизиф.
Я не должен уставать. Спутник Светы должен всегда пребывать в состоянии экзальтации, генерировать бред, смеяться над собой и над ней. Я пришёл сюда из постиндустриальной эпохи, из царства Потребления, где властвовала Сфера Услуг, где превыше всего ставилось Развлечение. Я как никто другой должен уметь развлекать.
- Ерунда, - смеётся Света. - Все устали. Никто не стесняется. Мой дом сделан специально, чтобы в нём отдыхать. Смотри!
Она толкает меня, и я падаю на невидимую в темноте кровать. Что-то шевелится рядом со мной, и я понимаю, что обоняние не подвело: в домике живёт кошка. Я потревожил её, и она обнюхивает моё лицо мокрым носом.
Сумрак в доме меняется. Я замечаю, что на стенах, на коврах, на мебели, - везде изображены кошки, большие и маленькие, сидящие, свернувшиеся, летящие, лежащие. Их контуры и глаза светятся зелёным и голубым. Кошки оживают, меняют позы, начинают не спеша перемещаться по периметру комнаты по часовой стрелке. Глобальное завораживающее движение заставляет мою голову кружиться, и я закрываю глаза. Однако тусклая сине-зелёная спираль и здесь не желает покидать моего окоёма, гипнотизируя, расслабляя разум, тормозя мысли и вызывая сладостное предчувствие. Я решаю подсмотреть одним глазом за Светой.
Та достаёт заготовленный неведомо когда лист со свежевылепленными плюшками и ставит его в печку, а сама садится рядом со мной. Я понимаю, что ничего не понимаю в женщинах, что все мои кичливые попытки представить Вам её мысли достойны лишь разговоров за пивом, и что Света рядом.
- Что молчишь? - спрашивает она, кладя себе на грудь кошку реальную, а взором пребывая рядом с кошками-рисунками. - Думаешь о чём-то?
- О корпускулярно-волновой природе времени, - говорю я. Молчание - золото. В постиндустриальную эпоху, где надо было Развлекать, изрекая чушь, меня то и дело спрашивали "что ты молчишь?" таким же тоном, как и "что это у тебя ширинка расстёгнута?" в контексте попыток выяснить, не страдаю ли я, случаем, эксгибиционизмом. И чтобы не отвечать правдивое, но жалкое "да ни о чём не думаю", я отвечал "о корпускулярно-волновой природе времени". Я и вправду иногда о ней задумываюсь, просто так, в качестве гимнастики ума.
- О корпускулярно-волновой природе? А как это?
Вновь, вновь я сказал чушь, претендующую на умность.
- Ты слышала о Зеноне Элейском?
- Нет. Кто это?
- Древнегреческий философ такой. Слышала об Ахилле и черепахе?
- Забудь ты про черепаху! Я пригласила тебя сюда, чтобы ты не думал ни о чём. Ни. О. Чём. Понимаешь?
- Понимаю. Только, боюсь, если я не буду думать ни о чём, то во мне вообще ничего хорошего не останется.
Света надолго затихла. Она соображала, что не давало мне делать что-то такое, на что она рассчитывала.
- О тебе говорят, будто ты не обычный человек, - сказала она, поразмыслив.
- Правильно говорят, - гордо согласился я. - Я необычен. Я динамичная, органично развитая личность.
- Нет, про тебя говорили другое. Про тебя говорили, что ты из прошлого.
- Антон по морде не получал давно...
- Мне можно было и не рассказывать. Я чувствовала, что ночью, после которой тебя нашли, творилось нечто страшное. Мне снились кошмары. Мне приснилось, что ты пришёл к нам не один. И не такой добрый, каким мы тебя видим, - говорила Света.
- И точно. Я опасен. Я неадекватен. Меня нужно срочно изолировать от общества. Особенно, от маленьких девочек.
Света переложила кошку на меня, ушла ненадолго на второй этаж и возвратилась с волшебной палочкой, похожей на бенгальский огонь, только не такой яркой.
- Сейчас я узнаю, что тебя гнетёт, - произнесла она, касаясь моего лба самым пламенем на конце палочки. - Тебе больно. Ты не знаешь, что и почему у тебя болит, и это не даёт тебе расслабиться. Я помогу тебе. Хорошо?
Вздыхаю. Никому не сказал я о боли, даже Вам. Никого не вдохновляют вздохи людей по поводу болезней, а с другой стороны, все любят пожаловаться, усугубляя общественную неприязнь к жалобам. Но коль скоро заговорили мы о немощах и недугах, признаюсь: в моём организме периодически изъявляет желание отвалится нечто вроде печени. Я говорю себе, что ничего, авось не подохну, но в двадцать втором веке, отравившись токсичными веществами, коих хватает в любом заброшенном городе с развитой промышленностью, или подвергшись воздействию остаточного жёсткого излучения, подохнуть весьма вероятно.
- Я целительница. Ты можешь не бояться меня.
- Я и не боюсь.
Неуверенно кивнув в ответ на моё заявление, Света спросила, что я ел, пока жил в лесу. Я ответил, что жил в лесу всего-то часов девять и кушал только яблоки. Света осведомилась, продольные на них были полоски или поперечные. Я не помнил, а помнил только, что росли они в нашем квартале.
- Поздравляю, они были ядовитые, - обрадовала меня целительница. - Но ты не умрёшь, раз до сих пор бегаешь. Главное, знай на будущее: яблоки с поперечными полосками изменены генетически. Мы специально высаживаем их, чтобы они перерабатывали яд из почвы, где она сильно загрязнена.
- Фу ты, чёрт, а у меня аж сердце в пятки ушло, - я ударил ногами друг о друга. - Эй ты, вылезай из пяток!
Света сварила мне магическое зелье, заставила, обжигаясь, выпить. Шептала:
- Слушай меня внимательно, и я научу тебя тому, что могут делать только те люди, у которых нет ничего за душой.
- Ничего? - я приподнял брови.
- Вещей. Если отвлекаться от самого себя на вещи, то то, что нужно тебе сейчас, не получится никогда. А теперь ляг на спину. Закрой глаза.
- Ты будешь колдовать?
- Нет. Колдовать будешь ты.
***
Relax продолжается - но сменяется направление отдыха. Вместе с душой должно отдохнуть и телу. Предлагаю чуть-чуть побыть интровертами.
Вселенная, с какой стороны ни глянь, совершенна, но мы не видим совершенства нигде. Даже в самих себе. "Тело" и "душа". В том значении, в каком мы употребляем эти слова, их не существует. Ни того, ни другого нет. Есть мы. Цельные и нераздельные люди. Так говорил голос Светы и сине-зелёная круговерть под закрытыми веками, и запах пекущихся плюшек.
- Ты неплохо экипирован для приключений. Но ты об этом не знаешь.
У нас в пальцах есть кости. Чувствуем ли мы их? Приятно ли нам от того, что они там есть? Странные вопросы, не правда ли? Но это потому, что мы ничтожно мало времени уделяем самим себе.
У меня были вещи. Я видел их каждый день, каждый день пользовался ими. Я чистил их тряпочкой от пыли, стирал их, радовался, когда старое сменялось новым, дешёвое - дорогим, модное - ещё более модным. На дырявый носок я смотрел чаще, чем на свои ноги. Но что важнее?
- Так жалко уделять своё время вещам. Помнить их устройство, назначение. На какой они лежат полке, в какой коробочке. Жалко...
Нам кажется, что мы думаем головой. Это не так. Мы пронизаны паутиной чувствительных связей, сложных и совершенных, абсолютно безошибочных. Связи эти проектировались и отлаживались сотни миллионов лет существования жизни - а при ином раскладе нас бы и не было. То, что мы называем сознанием, по тончайшей цепочке нервных клеток может проникнуть в самые отдалённые уголки организма. Может быть, Вы совершали трансконтинентальное путешествие. Но пробовали ли Вы отдохнуть на выходных в кончике собственного безымянного пальца? Пробовали почувствовать основание ногтя, пульсацию капилляров, тепло - ровно 36,6 С? Может быть, Вы тушили горящие дома. Но пытались ли Вы погасить собственную головную боль?
- Так глупо... Что-то для себя покупать, изготавливать, зарабатывать. Делать такой длинный крюк, чтобы в конце концов вернуться к самому себе, но уже без сил и желаний, зато с грудой барахла. Глупо.
Кости в пальце - это приятно. Кости - это не деталь механизма, это нераздельное целое с нами самими. Кости, глаза, носы, кожа, - это и есть мы. Шевельнуть бровью равносильно тому, чтобы подумать о чём-то. Мы - следствие причины, называемой словом "тело". Пульс, дыхание, - всё стремится к гармонии. Чтобы вывести себя из равновесия, нужно постараться. Покушать токсичных яблок. Или продуктов фармакологии, придуманных теми, кто никогда в жизни не задумывался о путешествии в собственный палец. Или... или не обращать на себя внимания.
Я знаю, я жил том веке. Рядом с телефонами и нехваткой денег, и автомобилями под окнами, с интересными фильмами по телевизору и непредсказуемыми встречами в виртуальной реальности кажется нелепостью взять - и подумать о себе. Не об уборке. Не о загробном мире. Не о планах на будущее. Конечно, всё это было нужно "всем"... Пока "все" были. Пока существовала возможность сказать "делай как все", или "не как все".
"Всех" нет. Есть мы. И чем меньшим количеством вещей мы владеем, тем меньшее количество вещей владеет нами. Сложно повернуться спиной к действительности, когда на нас висит столько мелочей и главный девиз мещанина - "искать приятное в мелочах".
- Тебе кажется, будто ты знаешь что-то важное. Забудь и это. Прежде чем узнавать важное о мире, ты должен узнать важное о себе.
***
Я ходил вокруг источника боли, как вокруг горящего дома. Боль была красной. Все представляют себе боль красной, потому что так удобнее для сознания. Так решил оформить наше восприятие Главный Теоретик.
Я видел себя изнутри. Я стоял над красным пятном боли и старался сжать её в кулаке, чтобы она погасла. И боль медленно сжималась. Пустота, боль, величиной с горящий дом, и огромный-преогромный кулак силы воли и силы разума, сжимающий в себе пожар.
Я стоял спиной к действительности сколько-то времени, и ничто не должно было нарушать пустоту.
Но в неё вкрались звуки ветра.
Ветра, который помогал мне задувать темнеющий пожар.
Вкралось тусклое солнце, висевшее по ту сторону Земли.
Солнце, которого мне очень не хватало.
Вот оно. Магическое единство мира.
"Странно, - думал я, глядя на танцующие в темпе танго языки собственной боли, - человек так связан с внешним миром, что невозможно провести чёткой границы между одним и другим. Восходит луна, и наша кровь, как океан во время прилива, притягивается к ней, притягивается к солнцу. Через космос летит электромагнитное торнадо, и распределённые по нашему телу токопроводящие частички меняют свой узор, сообразно его прихоти. Самые различные вещества из еды, воды, воздуха проходят сквозь нас, становясь нашими частями. Внешне мы сохраняем форму человека... Но возможно ли в этом хаосе остаться самими собой? Злой от боли, нервный от голода, угнетённый перед рассветом, ничего не соображающий от пьянства, весёлый от весеннего тепла, - какой из этих людей настоящий я? Какой из них я-нормальный? Возможно ли дважды увидеть в зеркале одного и того же человека? Можно ли заикаться о бессмертной душе там, где всё меняется ежесекундно?".
"Можно, - отвечал мне невидимый лес, и спрятавшееся дневное светило, и злые нейтрино, пробивающие Землю насквозь в бесцельном полёте через бесконечность. - Можно. Просто ты видишь жизнь не там, где она находится. Жизнь - как жидкость, а мы - её капли. Жизнь, она одна на весь мир, а мы - лишь её формы. Ты и есть жизнь. Ты то, что ты ешь, что ты пьёшь, вдыхаешь, слышишь, думаешь. Ты - атмосфера, земля, информация. Ты - это твоя мать, твой отец, чужие матери и отцы, обезьяна, догадавшаяся взять в руки заострённый ею камень, и обезьяна, ещё не догадавшаяся так сделать, и дерево, и гриб, и динозавр, и пчёлка, и трилобит. Простейшее существо, зародившееся в океане докембрия, - это и есть ты. Только ты сильно вырос. А то, что называется душой, - то лишь один из цветков в оранжереях эволюции, - и цветок отнюдь не бессмертный. Когда-нибудь он отцветёт. Но из него должны образоваться вечные плоды".
Думаю, нет ничего проще, чем затушить боль, сжав её как следует в кулаке.
***
- Как ты? - спросила Света, завалившись поздно ночью в кровать и разбудив меня.
В двадцать втором веке фонетика русского языка изменилась: звуки "з", "с", "ч", "щ" стали произноситься несколько резче, а ударение наоборот сделалось более плавным, и в речи людей будущего появлялось какое-то прищебётывание. Свете такое произношение шло; оно делало её образ ещё милее и мягче, и в то же время усиливало ощущение фантастичности всего происходящего.
- Как ты? - повторила она.
- Fine, как говорят англичане.
- А по-русски?
- По-русски нельзя, а то недолго и правду сболтнуть.
- Так сболтни. Правду надоговорить.
- Правду?.. А она есть? - как и все люди, воспитанные на постмодернистском искусстве, я имел право сомневаться в существовании правды и объективной истины.
- Представь себе.
- И как она выглядит?
- Ты расскажешь, как себя ощущаешь, - вот и правда.
- Да? И зачем оно нужно?
- В твоей эпохе не знали, к чему говорить правду?
- Нет. А в твоей знают?
- Конечно! Ложь чуть не погубила мир. Если не приучиться к правде, рано или поздно конец света повторится.
- Да ну, ерунда какая! Я, конечно, не знаком с новейшей историей, но, наверное, конец света случился не из-за того, что говорили "fine".
- Именно из-за этого! Люди спрашивали: "Как там глобальное потепление?", - а им отвечали: "Fine, всё в порядке, его придумали свихнувшиеся экологи". Люди думали: "Как там ядерные ракеты?" - и отвечали сами себе: "Fine, всё под контролем, нечего забивать голову философскими проблемами". И когда началась мировая война, они улыбались друг другу на улицах и говорили: "Fine!".
- Это был другой "fine". Он касался всех, а мой касается только меня.
- Правду нужно говорить всегда. Чтобы приучиться к ней. Сначала она будет казаться сложной, грубой и невозможной, но пройдёт пара лет, и она станет не менее красивой, чем ложь. Да и вот чего я не понимаю… Зачем говорить "fine" мне, человеку, который хочет тебе помочь? Зачем усложнять то, что до предела просто? Ответь! - я же ответила тебе, зачем нужна правда.
- Ты, Света, только не обижайся, но рассуждаешь ты как ребёнок. "Правда", "правда"… Разве ты не слышала, что психологию никто не отменял? Или я пропустил что-то?
- К чему ты клонишь?
- К тому, что "fine" это не ложь. "Fine" это обходной путь. Правда, она, несомненно, вкусна и полезна. Но говорить её надо не сразу, не взваливать все свои проблемы на человека, которого знаешь всего несколько дней, как я - тебя. Люди боятся тех, кто взваливает на них свои проблемы. Да и само существование проблем, оно уже вызывает у людей неприязнь.
- Нет, - твёрдо сказала Света. - Раньше, может быть, вызывало. Когда проблемы можно было скрыть. А теперь у всех людей одни и те же проблемы. Их тщательно прятали - до тех пор, пока тайники с проблемами не заполнили всю Землю. Теперь твой "fine" выглядит нелепо.
- Прости. Я сказал его, чтобы…
- Чтобы что?
- Чтобы ты не испугалась и не убежала… Ха! Вот я и сболтнул правду!