***
Вот что с самого начала мешало мне усомниться в подлинности двадцать второго века: кристальная чистота, царившая повсюду. Да, здесь были свалки, здесь хватало радиации и прочих прелестей. Но я не о том. Я о другой чистоте.
Когда я только-только проснулся на ветвях дерева, укрывшего меня от собак, предательских друзей человека, я больше всего был поражён тем, что зима кончилась, и настало лето. Полгода куда-то делись. Вчера шёл снег. Я потрогал лицо, проверяя, нет ли на нём морщин, и не украдена ли моя молодость злыми волшебниками. Морщин не было. Некоторое время меня всё же одолевала мысль, что галлюцинация не кончилась, и "эликсир правды" затянул меня в бездну безумия. Но, спустившись с дерева, я понял, что это не так. Таких чистых и прозрачных галлюцинаций не бывает. Я мог за это поручиться, поскольку ни на секунду не забывал вчерашний день, от которого меня отделило сто восемь лет. Милиция и метель, Ксюша и кража из супермаркета, Женечка, Игорь, электричка, - всё отложилось в моей памяти. Это была сплошная муть, куча-мала. А когда я проснулся в будущем, с моих глаз как будто спала пелена, и мозг начал работать в десять раз быстрее. Нет, ни в какой галлюцинации, ни в каком бреду не бывало у меня голове такой, как тогда, чистоты и безмятежности.
Я стоял в лесу, вдыхая сквозивший через него ветер. День стоял тихий и пасмурный. Сквозь ряды деревьев впереди было видно озеро; к нему я и направился.
Оно было длинное и серое; на той его стороне возвышался густой, почти чёрный еловый бор, а мой берег был пустынен, и вдоль самой кромки воды проходила грязная широкая дорога. От обочины дороги, захватив часть берега, в прозрачную воду озера уходили ряды прямоугольных булыжников, и торчали кое-где на поверхности воды покосившиеся ржавые столбы с позеленевшими шарообразными плафонами фонарей.
Озеро затопило городскую площадь. Это место - магическое.
В тёмном небе над бором, что на том берегу, вспыхивали, отражаясь в водной глади, змеящиеся и ветвящиеся ручьи тусклого света, - многомерные тела далёких зарниц зарождавшейся грозы. Они зажигались одна за другой с невозможною частотой: по несколько раз в секунду. Казалось, тучи обменивались друг с другом информацией, закодированной в световых вспышках. Грома не было. Тишина стояла зловещая, невозможная. Не бывает такого.
Я свистнул, сложив губы трубочкой; озёрное эхо жадно подхватило этот тихий звук и усилило его до неузнаваемости.
Наступил век энергий. Всё здесь полнилось силой, тихой, могучей, спящей до поры, но готовой пробудиться от малейшего шороха. Мой свист едва не стронул с места лавину. Всё было до предела заряжено и готово было поделиться излишками своей мощи со всяким, кто ослаблен, опустошён.
Хлынул дождь.
И тогда дорога впервые позвала меня.
Извиваясь вверх и вниз, влево и вправо, блестя лужами от электрических разрядов, она, как длинная океанская волна, убегала от меня за поворот, за тонкие ветвистые рябины, похожие в этом невозможном освещении на призраков. Мой дух словно выпрыгнул из груди и понёсся к повороту, таща за лямки непослушное тело, и стоило телу дошагать до рябин, как дух полетел к следующему повороту и замахал оттуда рукой: "Пойдём!". Я мог идти за ним вечно. Я и мечтал только о том, чтобы идти вечно. Если я попаду в рай, то там я буду идти вечно.
Энергии вокруг накопилось столько, что можно было, не боясь споткнуться, шагать с закрытыми глазами и видеть слева от себя тёмно-зелёную бездну озера, коричневатые раскачивающиеся колонны деревьев, блеклые щупальца травы и туманно-серебристые потоки ветра. Мои ноги больше не касались грязи и луж - я летел в нескольких метрах над землёй, закрыв глаза, широко расставив руки, подогнув колени. Ветер, думая, будто я осенний лист, нёс меня на себе вместе с другими осенними листьями; лес, зная, что я нечист, шептал очищающие заклинания на своём медленном древнем языке, а внизу всё так же плавно вздымалась и опускалась священная Дорога под Дождём среди Руин.
***
На краю широкого поля, почти у самой дороги, высился большой унылый ангар. С того его бока, который выходил на запад, ветер сорвал часть кровли: с запада в этой местности ураганы приходили чаще. Ворота ангара были полуоткрыты и приржавели к петлям. Внутри, в густом полумраке, среди прохудившихся жестяных бочек и гнилых ящиков стоял я. Один.
Я шёл по дороге много часов и не нашёл ничего. Только лес, бесконечный дождь, редкие развалины высотных домов причудливой архитектуры, да пару одичавших яблонь с кислыми яблоками, украшенными розоватыми поперечными полосками. Мои штаны по колено покрылись грязью. Было тепло, а к вечеру стало парить, но я знал, что ночью ситуация ухудшится, и, завидев ангар, решил развести в нём огонь. Работка выдалась не из лёгких, ибо и слежавшийся за много лет в плотную однородную массу мусор в ангаре, и деревья в лесу, - всё было насквозь мокро и трухляво. Двадцать минут терзал я зажигалку, пытаясь поджечь самые маленькие и сухие из собранных мною веточек, потом махнул рукой и, встав у ворот, стал смотреть на дождевые потоки, хлеставшие всё яростнее и яростнее. Жестяная крыша гремела под ними так, как если бы по ней стучали молотками пятьсот гномов.
Потом на дне одной из бочек обнаружилась густая чёрная жидкость, не то мазут, не то гудрон. Она быстро загорелась, и, покидав прямо в бочку дрова, я принялся сушить над пламенем одежду и греть руки.
В это время в ангар неслышно вошёл человек и сел на корточки возле ворот, прислонившись спиной к стене. В том углу не было особенно темно, да и вдобавок на человеке была яркая, поблёскивающая лимонно-жёлтая куртка, - но он умел сохранять такую неестественную неподвижность, какая была доступна лишь немногим из живых существ. Глазу сложно было выделить его застывший силуэт на фоне куч мусора и мятых бочек. Я б так и не заметил его, не скажи он:
- Доброго пути. Можно мне присоединиться?
- Конечно, - ответил я таким тоном, словно находился дома. - Проходи.
Я ещё по инерции продолжал быть уверенным в себе и в счастливом исходе, но он - этот вошедший человек, - он всё испортил.
Незнакомец подошёл к бочке с огнём. Голову его прикрывал маленький капюшон матерчатого балахона, надетого под куртку. Капюшон производил неприятное впечатление: в Москве так обычно одевалась шпана и маргиналы. Но когда мой вечерний гость откинул капюшон, по плечам его рассыпались довольно длинные вьющиеся светлые волосы, что располагало. На вид ему было года двадцать два; в левом ухе у него блестело пять серебряных колечек. Он смотрел на меня так же оценивающе, как и я на него, но враждебности я не замечал.
- Куда путь держишь? - спросил незнакомец.
- Да так... Шляюсь. А ты?
- И я шляюсь. Будем ужинать?
- Да вот... - признался я. - Нечем...
- Что за беда! - воскликнул вечерний гость, доставая из рюкзака комки обёрточной бумаги, термос и бутылку вина. - На дороге ведь все должны помогать друг другу. У нас так принято.
- Мне нравится такой обычай.
- Тогда подбрось дровишек в костёр. И угощайся.
Я кинул в бочку охапку трухлявого мусора и принял два свёртка, в одном из которых была солёная вобла, жёсткая и шершавая, как точильный камень, а в другом - несколько не менее твёрдых и шершавых лепёшек. В крышку термоса гость налил чай, отхлебнул сам и предложил отхлебнуть мне.
- У нас тут много обычаев, - сказал он, сидя на мусоре и отковыривая перочинным ножом чешую с воблы. - Вот я разломил с тобой хлеб, так? - Значит, мы с тобой теперь товарищи.
Он сразу распознал во мне пришельца издалека, и мне не нравилось, что у него нож, но это, пожалуй, было не главное. Мало ли у кого намётан глаз, мало ли кто берёт с собой нож. Главное, что пока я сидел на полу и сражался с воблой, над бочкой с огнём незаметно возник небольшой голубой, тускло светящийся шар, в который, как в хорошую вентиляцию, втягивался чёрный дым от горящего мусора. Шар над бочкой ничего не поддерживало, да и вид у него был такой, что стоило усомниться: а материален ли он?
- Меня Антон зовут, - сказал гость.
- Саша.
- Откуда ты? - спросил Антон, обменявшись со мною рукопожатием. - С Востока? Я знаю одного человека из Светлограда, у него произношение точь-в-точь как у тебя.
- Нет, я из Москвы. Слышал про такой город?
- Ещё бы! - Ведь и я из Москвы. Но там я всех более или менее знаю. Так что если ты не из бомбоубежищ, то ты... скажем так... не очень склонен разговаривать.
- Послушай, - сказал я Антону. - Я могу тебе всё рассказать по порядку, только ты ответь сначала на один вопрос.
- Пожалуйста.
- Мы сейчас в Москве?
Антон сказал "да", и у меня в голове всё встало по местам. Но и Антон в этот миг понял что-то очень важное; прозрение снизошло на нас обоих. Выплеснув из крышки термоса остатки чая, Антон налил туда вина, и мы по очереди выпили за знакомство.
- Ух, чёрт возьми! - выдохнул Антон. - Поганое вино. Много пить нельзя.
- Почему это?
- Сегодня ночью мне позарез надо быть в одном интересном месте. Мы можем пойти туда вдвоём. Правда, это немного опасно... Подкинь дровишек.
Пока мы ужинали, на улице совсем стемнело, и шар над бочкой засветился ярче. Видя, как я на него поглядываю, Антон объяснил:
- Сейчас ничего не видно, но запах дыма может привлечь всякую нечисть.
Тусклый свет всасывающего дым и запах гари шара подчёркивал черты Антона: прямой нос, худые щёки, большие глаза. Он оставлял впечатление одновременно и обедневшего аристократа и тёртого-перетёртого калача, вдоль и поперёк знающего ночные дебри, в которых мы сидели, и преодолевшего в них тысячи опасностей. Разговорившись, он сообщил, что живёт в общине некоего Кузьмы Николаевича и направляется в окрестности Калиновки.
- Для тебя это пустые звуки, - добавил он.
- Откуда ты знаешь? - спросил я.
- Ты страшный человек. Но не по своей вине. Мне страшно быть рядом с тобой. Но и тебе страшно рядом с собой. Ты - как осколок атомной бомбы. Понимаешь?
- Ты говоришь как гадалка, - сказал я, попытавшись улыбнуться и снизить нагнетаемый им пафос.
- Я и есть в каком-то смысле гадалка. Обычно я говорю по-другому. Но сегодня и ты изъясняешься не совсем ясно. А у нас есть обычай доверять людям.
- Ну так доверяй же мне! - живо произнёс я.
- Доверять? - он налил ещё вина. - Я и доверяю. Ух! Люблю всё страшное!
***
- …Антон проводил меня к вам. Вот, собственно, и конец. Если я где и приврал, то исключительно из намерений придать рассказу необходимый минимум динамики и эстетичности.
Кузьма Николаевич кивнул.
Мой рассказ длился всю ночь. В начале его я не знал, чего хочет и чего не хочет услышать от меня Учитель; не узнал я этого и в конце. Он изредка поглядывал на меня; считанные разы наши взгляды встречались. Мне нравилось вести разговор с такой загадочной личностью и, закончив рассказывать, я смолк, чтобы внимательно слушать и продвигаться тем самым к разрешению его загадки.
- Одного не могу понять, - заметил Учитель. - Почему ты не отказался от "эликсира правды"? То есть я понимаю, что ты не мог от него отказаться прямо: дамы, которые тебе его предложили, были слишком тёмными лошадками. Но почему ты его принял? Почему не выкинул незаметно?
- Иногда, - признался я, - начинает хотеться, чтобы всё пошло прямиком к чёрту. Хочется именно не умереть - "умереть" слишком громкое слово, - а плюнуть на всё, чтоб оно покатилось куда ему вздумается. В ту ночь оно и покатилось, только не к чёрту, а в будущее. И я очень рад этому.
- Рад? - переспросил Учитель. - Очень зря.
"Не спеши говорить, на чьей ты стороне, - не уставал повторять он мне. - Не спеши становиться в чей-то строй, пока не поймёшь, за что борется противник этого строя. Не спеши называть другом человека, которого ты плохо знаешь. Так получилось, что выбор делается не больше одного раза в жизни. У нас другие ценности, не такие, как в двадцать первом веке. Вот во времена моей молодости, если ты украл рублей, скажем, пятьсот, тебя бы посадили в тюрьму на несколько лет. А если бы ты предал человека, друга, там, или жену, общество этого даже не заметило бы. Но теперь всё наоборот".
- Не разбрасывайся словами, - сказал Кузьма Николаевич. - Ты живёшь у нас меньше недели. Что ты знаешь о нашей эпохе?
Я не рассказал ему об этом. Вам рассказал, а ему - нет. Озеро. Там я узнал о новой эпохе самое главное. Наступил век энергий, и в мире есть чудо. Голова свободна от хлама, а в сердце больше нет опустошённости. И чувства отныне не такие, над которыми хочется лишь по-постмодернистски усмехнуться. В двадцать втором веке есть зачем жить. Учитель был прав, говоря, что словами не стоит кидаться. Но не в моём случае. На сей раз прав был я. Я полюбил двадцать второй век с первого взгляда, признался ему в этом и не намерен был брать слова назад.
***
Когда Антон привёл меня в клан Кузьмы Николаевича, я уже отлично знал, где нахожусь. И когда Учитель назвал точную дату моего прихода - 29 августа 2114-ого года, - я ничуть не удивился. Только почувствовал себя счастливым.
Искусство - явление странное, а сознание человека эпохи постмодернизма не менее странно и удивительно. Искусство это воображение человечества, а человек эпохи постмодернизма это тот, за кого великие авторы предыдущих веков перемечтали обо всём, о чём возможно. Коль скоро Вы, любезный зритель, прочли пару-тройку научно-фантастических произведений с элементами постапокалиптической антиутопии, то непременно пришли бы к тому же выводу, что и я. Эти разрушенные футуристичные многоэтажки среди леса, затопленная площадь с фонарями, и все остальные признаки страшной катастрофы, читающиеся буквально во всём, - одно это уже наводило на какие-то мысли. До поры до времени я тянул с выводом, но во время разговора с Антоном в старом ангаре всё стало ясно. И его странному произношению, и его одежде, и его предположению о том, что я пришёл из бомбоубежищ, - всему нашлось место в картине мира, сочинённой за меня великими авторами прошлого. Человек эпохи постмодернизма до такой степени напичкан чужими фантазиями, что ему не надо самому переживать какую-то ситуацию, чтобы узнать собственную реакцию на неё. Реакцию он и так знает: ему описали её в произведениях искусства. Но если всё-таки ситуация имеет место быть в реальности, то человек эпохи постмодернизма начинает ощущать то же самое, что он читал или смотрел по телевизору. И непонятно: то ли это господа авторы так хорошо всё предсказали, то ли искусство действительно как-то неуловимо воспитывает людские души, отчего мы начинаем всё чувствовать так, как нам описали, а не иначе. Фантазируя, я представлял себе разрушенный город будущего и его обитателей именно такими, какими увидел их в XXII веке. И мне кажется, что строители города будущего тоже не могли представить, что в их время будут строить какие-то иные многоэтажки, чем те, которые я видел теперь разрушенными, и которые задолго до постройки были изображены в фильмах, книгах и на картинах. Когда пришло время, кто-то посмотрел фильмы и картины о будущем, прочитал книги, подумал, что пора бы мечтам воплощаться, и построил такой город.
Может быть, и разрушили город будущего потому лишь, что не могли вообразить себе другого сценария.
Однако (повторюсь) существовало нечто, не оставляющее и камня на камне от постмодернистского способа восприятия действительности, ото всей этой тоскливой предугаданности и предопределённости. В двадцать втором веке оно заставляло человека пропускать через себя каждое отпущенное ему мгновение. Не потому, что тут научились колдовать, нет. Я ещё не видел ни одного человека, но уже с первым глотком воздуха будущего, там, возле озера, понял: чудо с нами.
Должно быть, рай стал ближе. Должно быть, атомные взрывы так встряхнули мир, что изменились его основополагающие законы. Потрясённый страданиями людей, которых по прихоти полоумных подонков из правительства заживо разметало на протоны и электроны, Главный Теоретик стал благосклоннее смотреть на род человеческий. Должно быть, он подарил нам что-то, во что нельзя поверить, что можно только знать.
Чудо. Оно было везде.
***
Всего, помимо меня, в клане Кузьмы Николаевича жило шестнадцать человек. Собственно, это был вовсе и не клан, ибо люди здесь не были объединены родством, а наоборот, пришли к Кузьме Николаевичу из самых разных мест. Скорее, это была философская школа, организованная по принципу общины или коммуны. И основным занятием Учеников, как и у других кланов, являлась работа по предотвращению экологической катастрофы.
"Мир спасёт только чудо", - любили поговаривать здесь, и вот какой смысл виделся мне в этих словах. Ядерная война это самоубийство, от неё могло спасти только чудо. От глобального потепления, загрязнения окружающей среды, биологического оружия, мутагенных факторов человечество могло спасти лишь оно. И обладай я хоть тысячами единиц хваленного-перехваленного IQ, вряд ли мне удастся так просто найти ответ на невыносимый вопрос: "А если не чудо, то что?!".
Последнюю неделю клан Кузьмы Николаевича работал над сведением к минимуму последствий утечки вредных веществ с одной из московских свалок. Одному богу известно, как Ученики намеревались осуществить эту колоссальную задачу. Прибыв вместе с Антоном в клан, я застал их за установкой по периметру свалки гранитных обелисков с рунами. Обелиски на самом деле были столбами, вывезенными с дачи одного сгинувшего полсотни лет назад миллиардера. Их развозили на большом четырёхосном грузовике, расставляли на равном расстоянии друг от друга и вручную, при помощи молотка и зубила, выбивали на столбах колдовские символы.
Лагерь Учеников располагался на опушке высохшего леса: под широким брезентовым тентом, натянутым между деревьев, было расставлено несколько палаток; здесь же на костре готовили пищу и сюда же ставили грузовик, на котором возили обелиски. Грузовик был единственным механическим устройством, которое я увидел в клане. Ученики питали предубеждение против любой техники, да такое, что я от греха подальше отдал свой сотовый телефон Кузьме Николаевичу. После конца света люди разделились на сторонников технологии (механистов) и её противников - колдунов; между представителями этих двух лагерей не утихала вражда, и мне вовсе не улыбалось быть принятым за врага.